Леди и джентльмены (сборник)

– Но ведь все думают…

Она не дала договорить.

– Какая разница, что думают все?

Короткая фраза, произнесенная достопочтенной миссис Дрейтон, урожденной старшей мисс Ловелл, поразила меня до глубины души.

Выбор Сирила Харджона

Между молодым человеком двадцати одного года и неуклюжим пятнадцатилетним подростком зияет непреодолимая пропасть. Между не слишком успешным журналистом, которому недавно исполнился тридцать один год, и двадцатипятилетним доктором медицины с блестящим дипломом и многообещающей карьерой дружба все-таки допустима.

С Сирилом Харджоном меня познакомил его преподобие Чарлз Фауэрберг.

– Наш юный друг, – заявил преподобный мистер Фауэрберг, стоя в самой выразительной педагогической позе, а именно положив руку на плечо ученика. – Наш юный друг пребывал в некотором забвении, однако я вижу в нем способности, внушающие надежду. Больше того, можно сказать, внушающие колоссальную надежду. Отныне молодой человек поступает под мою особую опеку, и, следовательно, вам не придется заботиться о его учебе. Мистер Харджон будет спать с Миллингом и другими в дортуаре номер два.

Парень проникся ко мне симпатией, а я, в свою очередь, надеюсь, что сумел сделать его пребывание в храме наук более терпимым, чем оно могло бы оказаться без моего участия.

Метод воспитания отстающих, применяемый преподобным Чарлзом, ничем не отличался от способа выращивания гусей: наставник держал учеников взаперти и через силу наполнял знаниями – точно так же, как откармливают гусей на убой. Процесс весьма прибыльный для хозяина, но болезненный для гуся.

Юный Харджон покинул школу в конце того же семестра, что и я. Он направлялся в Брейзноуз, а я в Блумсбери. Приезжая в Лондон, Сирил непременно меня навещал, и мы вместе обедали в Сохо, в каком-нибудь из многочисленных грязных, пропахших чесноком ресторанчиков, а потом за бутылкой дешевого вина подолгу рассуждали о жизни. Когда он поступил на стажировку в госпиталь Гая, я съехал с квартиры на Джон-стрит и снял комнату рядом с ним, в гостинице «Стейпл инн». Хорошее было время. Детство принято хвалить, а напрасно: печалей в нем значительно больше, чем радостей. Лично я ни за что на свете не согласился бы вернуться в детство, а вот за возможность повторить десятилетие с двадцати до тридцати отдал бы всю оставшуюся жизнь.

Сирилу я казался человеком светским, и он обращался ко мне в поисках мудрости, к сожалению, не сознавая, что сам обладает ею в полной мере. Я же в общении с ним черпал энтузиазм и познавал ценность сохраненных идеалов.

Во время бесед мне нередко казалось, что от Харджона исходит ощутимый свет, а обрамленное нимбом лицо сияет так же ярко, как сияют лица святых. Природа ошиблась и расточительно поместила этого человека в наш скучный XIX век. Все победы одержаны. Армия героев, единицы из которых воспеты, а остальные – огромное большинство – несправедливо забыты, давнымдавно расформирована. На земле воцарился долгий мир, завоеванный кровью и болью. А ведь Сирил Харджон родился солдатом. В те дни, когда мысль приводила к гибели на костре, а откровенные речи означали неминуемую смерть, он непременно стал бы мучеником, борцом за правду. Не дрогнув, выступил бы во главе отряда, обреченного на гибель во имя торжества цивилизации. Вместо этого судьба приговорила его к службе в чистом, преисполненном порядка бараке.

Но, как бы ни тосковали мы по подвигам, работать приходится и в наши дни, пусть даже и не на поле битвы, а всего лишь на винограднике. Небольшое, но вполне достаточное состояние обеспечило мистеру Харджону финансовую независимость. Для большинства наших современников постоянный доход означает гибель честолюбия, а для Сирила материальный достаток оказался фундаментом стремлений и желаний. Свободный от необходимости зарабатывать на жизнь, он мог позволить себе роскошь жить ради идеи. Профессия внушила молодому джентльмену истинную страсть; он относился к своему делу не с холодным любопытством ученого, а с пылкой преданностью влюбленного ученика. Раздвинуть границы, водрузить флаг в мерцающей дали неизведанной пустыни, куда еще не проникало человеческое знание, – вот в чем заключалась его мечта.

Помню, как одним душным летним вечером мы сидели в комнате, а в открытое окно доносились стоны большого города, напоминавшие жалобы усталого ребенка.

Сирил встал и вытянул руки к сумеречным улицам, словно хотел обнять и успокоить всех страждущих.

– О, если бы я имел силы помочь вам, братья и сестры! – воскликнул он. – Забери мою жизнь, Господи, и раздай по частям тем, кто нуждается в поддержке!

На бумаге слова выглядят излишне театральными, даже напыщенными, однако молодежи подобный образ мысли присущ в значительно большей степени, нежели нам, людям зрелым.

Когда пришло время, наш герой влюбился, причем именно в ту девушку, которая, как думали все, кто его знал, очень ему подходила. Элспет Грант вполне могла бы служить прототипом для изображения не только святых, но и самой Мадонны. Описывать мисс Грант словами бесполезно: главное ее достоинство составляла не внешняя красота, а внутренняя сущность. Обаяние проникало в душу так же, как проникает прелесть летней зари, рассеивающей тени спящего города, но упорно ускользающей от любой попытки осмысления. Я часто встречался с удивительной особой и во время беседы неизменно ощущал себя – прожженного журналиста, завсегдатая баров Флит-стрит, неизменного слушателя и участника разговоров в курилке – благородным человеком, неспособным на низкие поступки, но в любую минуту готовым к великим свершениям.

В ее присутствии жизнь сразу становилась замечательной и изысканной, наполнялась учтивостью, нежностью и простотой.

С тех пор как с глаз моих спала пелена и человеческие наклонности предстали в истинном свете, я часто спрашиваю себя, не лучше ли было бы, чтобы молодая леди оказалась менее духовной, более земной и приспособленной к реальному миру. И все же эти двое были созданы друг для друга.

Элспет соответствовала самым высоким устремлениям Сирила, и он поклонялся любимой с нескрываемым восторгом, нередко на грани манерной претенциозности, однако она принимала бурное выражение чувств с такой же очаровательной естественной грацией, с какой Артемида, должно быть, выслушивала признания Эндимиона.

Формальной помолвки между ними не было. Казалось, Сирила пугала перспектива материализовать любовь мыслью о браке. Элспет представляла для него скорее идеал женственности, чем конкретную особу из плоти и крови. Его любовь можно назвать религией, не запятнанной темной земной страстью.

Опыт и понимание человеческой сути помогли бы мне заранее предвидеть исход событий: в венах моего друга текла обычная алая кровь; к тому же – увы! – свои стихи мы всего лишь сочиняем, а не живем в них. Но в то время мне и в голову не приходило, что среди действующих лиц может появиться еще одна женщина. Ну а если бы кто-то сказал, что новой героиней окажется Джеральдин Фоули, то я воспринял бы известие как оскорбление здравого смысла. Эта сторона истории до сих пор остается для меня загадкой.

Непреодолимое влечение к Джеральдин, стремление постоянно быть рядом, смотреть, как ее лицо покрывается густым румянцем, зажигать в темных глазах огонь – вопрос совсем иной и вполне объяснимый. Жестокая покорительница сердец была невероятно хороша собой, обладала той дерзкой чувственной красотой, которая одновременно и манит, и пугает. Но если рассматривать неотразимую особу в иных аспектах, помимо животных, то придется назвать ее отталкивающей. В тех случаях, когда усилие казалось оправданным, она умела изобразить некое своенравное обаяние, однако игра неизменно оставалась грубой, нарочитой и могла обмануть лишь глупца.

Сирил, во всяком случае, иллюзий не питал. Однажды на вечеринке в цыганском духе, участие в которой грозило запятнать репутацию, он беседовал с мисс Фоули довольно продолжительное время. Я устал ждать и подошел, чтобы поговорить с приятелем. Джеральдин тут же удалилась, поскольку относилась ко мне с неприязнью ничуть не меньшей, чем я к ней, – факт, который можно считать благоприятным.

– Мисс Фоули предпочитает общаться с одним джентльменом, а не с двумя, – заметил я, глядя вслед.

– Боюсь, просто не находит в тебе необходимой доли привлекательности, – со смехом ответил Сирил.

– Она тебе нравится? – поинтересовался я несколько прямолинейно.

Он посмотрел в ту сторону, где Джеральдин стояла, разговаривая с невысоким чернобородым человеком, с которым только что познакомилась. Не прошло и нескольких мгновений, как она взяла собеседника под руку и покинула зал в его обществе. Сирил повернулся ко мне.

– Воспринимаю ее как воплощение темного, низменного женского начала, – ответил он тихо, как того и требовали обстоятельства. – В далекие времена она была бы Клеопатрой, Федрой, Далилой. Ну а в наши дни, за неимением лучшего, остается всего лишь «хваткой дамочкой», стремящейся прорваться в высшее общество. Ну и, разумеется, дочкой старика Фоули. Пойдем домой, я устал.

Упоминание об отце не было случайным. Мало кому приходило в голову связать умную красавицу Джеральдин с «мошенником Фоули» – предавшим иудейскую веру и даже отсидевшим срок в тюрьме мелким торговцем. К чести отца, необходимо заметить, что он старался не компрометировать дочь, а потому никогда не появлялся рядом с ней. Но каждый, кому довелось хотя бы раз встретиться с мистером Фоули, безошибочно определил бы родственную связь: в чертах дочери явственно проступало испещренное морщинами хитрое, жадное, жестокое лицо. Казалось, по необъяснимой художественной прихоти природа решила создать из одного материала и уродство, и красоту. Где проходила грань, отделяющая ухмылку старика от улыбки девушки? Даже глубокий знаток анатомии не смог бы дать точный ответ. Тем не менее первая вызывала отвращение, в то время как за вторую мужчины были готовы на все.

В ту минуту ответ Сирила вполне меня удовлетворил. Он часто встречался с Джеральдин, что казалось вполне естественным. Пикантная особа слыла признанной певицей, а наш круг общения относился к разряду «литературно-артистических». Стоит, однако, честно признать, что она никогда не пыталась пленить романтически настроенного молодого человека и даже не старалась выглядеть особенно любезной. Скорее, упорно демонстрировала свою естественную природу – иными словами, выставляла напоказ самые сомнительные качества.

Однажды, выходя из зрительного зала после какой-то премьеры, мы встретили мисс Фоули в фойе. Я шел на некотором расстоянии от Сирила, однако, как только он остановился, чтобы поговорить, толпа подтолкнула меня ближе и поместила непосредственно за спинами собеседников.

– Придете завтра к Лейтонам? – тихо поинтересовался мистер Харджон.

– Да, – ответила Джеральдин. – Желательно, чтобы вас там не было.

– Почему же?

– Потому что вы дурак и давно мне надоели.

В обычных обстоятельствах я принял бы реплику за безобидное подшучивание – дамы нередко прибегают к остроумию подобного сомнительного свойства. Однако лицо Сирила вспыхнуло гневом и обидой. Я не сказал приятелю ни слова, потому что не хотел признаваться, что подслушивал. Постарался доказать себе, что парень попросту развлекался, однако объяснение не убеждало.

Следующим вечером я и сам пришел к Лейтонам. Семейство Грантов оставалось в городе, и Сирил обедал у них. Случилось так, что знакомых оказалось немного, да и те не вызывали острого интереса. Я уже собрался незаметно исчезнуть, как дворецкий объявил о появлении мисс Фоули. Поскольку я стоял возле двери, ей пришлось задержаться и вступить в разговор. Мы обменялись обычными в таких случаях банальностями. Джеральдин редко разнообразила тактику: или отправлялась с мужчиной в спальню, или вела себя попросту грубо. Со мной она, как правило, разговаривала, не глядя в лицо, а кивая и улыбаясь окружающим. Должен признаться, что в жизни не раз доводилось встречать женщин столь же дурно воспитанных, однако далеко не таких красивых. Мисс Фоули удостоила меня лишь мгновенного взгляда.

– А где же ваш друг, мистер Харджон? – осведомилась она. – Мне казалось, вы неразлучны.

Я не смог скрыть изумления.

– Он приглашен на обед и вряд ли появится.

Она рассмеялась. Смех, несомненно, составлял ее главный недостаток: слишком уж откровенная жестокость сквозила в низком, хриплом рычании.

– А по-моему, появится.

Утверждение возмутило. Самоуверенная хищница собралась пройти дальше, но я решительно преградил путь.

– Что заставляет вас так думать? – спросил взволнованно и даже испуганно.

Джеральдин посмотрела мне прямо в глаза. Да, ей была присуща единственная добродетель, свойственная животным, но не людям, – правдивость. Мисс Фоули прекрасно знала о моем негативном отношении – вернее было бы сказать, ненависти, вот только это слово сейчас не в моде – и не пыталась сделать вид, что отвечает любезностью на любезность.

– Потому что здесь я, – ответила она. – Почему вы не спасете друга? Неужели не в состоянии повлиять? Обратитесь за помощью к какому-нибудь святому. Этот джентльмен мне совсем не нужен. Вы же слышали вчера, что я сказала. Если и выйду за него замуж, то исключительно ради положения и денег, которые он заработает своей медициной, если не будет валять дурака. Передайте мои слова, отрицать ничего не стану.

Она отправилась приветствовать ветхого лорда с томной улыбкой, а я остался на месте, глядя вслед растерянно и, боюсь, глупо – до тех пор, пока какой-то бодрый молодой остряк не подошел и не поинтересовался с улыбкой, что со мной приключилось: уж не увидел ли я, часом, привидение?