Леди и джентльмены (сборник)

Ждать было нечего; любопытства я не испытывал. Чтото подсказывало, что мисс Фоули говорила чистую правду. И все же я не ушел и своими глазами увидел, как Сирил явился и принялся, как пес, увиваться вокруг Джеральдин в ожидании ласкового слова или хотя бы взгляда. Она, конечно, помнила о моем присутствии, и наличие заинтересованного свидетеля, несомненно, придавало сцене особую пикантность. Поговорить с приятелем я смог лишь значительно позже, на улице – догнал и тронул за рукав. Он вздрогнул. Ни один из нас не отличался актерским мастерством. Он, должно быть, многое прочитал на моем лице, а я, в свою очередь, понял, что отношение к событиям от него не укрылось. Мы молча пошли рядом: я раздумывал, что сказать и что принесут мои слова – пользу или вред? А еще мечтал оказаться где угодно, только не на этих молчаливых, но полных невидимой жизни улицах. Заговорили мы лишь неподалеку от Альберт-холла, причем Сирил не выдержал первым.

– Думаешь, я сам себя не убеждал? – начал он. – Думаешь, не знаю, что я полный идиот, негодяй и лжец? Так зачем же, черт возьми, обо всем этом говорить?

– Затем, что я ничего не понимаю, – ответил я.

– Оттого не понимаешь, – воскликнул он, – что, как последний глупец, видишь только одну сторону моей натуры! Считаешь благородным джентльменом, потому что красиво говорю и переполнен возвышенными чувствами. Такого наивного простака, как ты, мог бы обмануть и сам дьявол. Уж он-то наверняка знает, как казаться хорошим, умеет говорить, как святой, и даже готов молиться вместе с нами. Помнишь первый вечер у старины Фауэрберга? Ты заглянул в дортуар и увидел, что я стою на коленях возле кровати, а остальные смотрят и смеются. Ты тихо прикрыл дверь, рассчитывая, что я тебя не видел. Так вот, тогда я не молился, а всего лишь пытался молиться.

– Случай доказывает по меньшей мере одно: бесстрашия тебе не занимать, – ответил я. – Большинство из нас даже не попытались бы пойти против всех, а ты не побоялся.

– Да, – ответил он. – Обещал матери и не мог нарушить слово. Бедняжка была ничуть не умнее тебя. Во всем мне верила. Помнишь, однажды в субботу ты застал меня в тот момент, когда я в одиночестве объедался кексами с джемом?

Воспоминание заставило рассмеяться, хотя, видит Бог, мне было вовсе не до смеха. Тогда я обнаружил Сирила перед таким количеством сладостей, от которого любой болел бы целую неделю. Выбросил запасы на улицу, а обжоре надрал уши.

– Мама давала мне на карманные расходы полкроны в неделю, – пояснил Харджон, – а я говорил ребятам, что получаю только шиллинг, чтобы на остальные восемнадцать пенсов набить брюхо в одиночестве. Уже тогда врал без стыда и совести!

– Это была всего лишь школьная проделка, вполне естественная, – возразил я.

– Конечно, – согласился он. – А сейчас в таком случае всего лишь мужская проделка, тоже вполне естественная; но именно этот пустяк разрушит мою жизнь, превратит из человека в животное. Бог мой, неужели считаешь, что я не знаю, чем опасна эта женщина? Тем, что утащит за собой вниз, опустит до уровня джунглей. Все мои высокие идеи, все честолюбивые планы, труды целой жизни пропадут, ссохнутся до мелкой практики в узком кругу платных пациентов. Буду юлить, изворачиваться и хитрить ради щедрого дохода, чтобы жить подобно паре разжиревших хищных зверей, богато и безвкусно одеваться и чваниться собственным благополучием. Ей всегда будет мало. Такие женщины напоминают пиявок; единственный их возглас: «Дай, дай, дай!» До тех пор, пока смогу исправно снабжать ее деньгами, она будет меня терпеть, а ради этого я продам и сердце, и мозг, и душу. А она обвешается драгоценностями и полуголая будет кочевать из гостиной в гостиную, чтобы строить глазки каждому встречному: в этом и заключается для нее смысл жизни. А мне ничего не останется, кроме как семенить следом, на всеобщее посмешище и презрение.

Болезненно страстная откровенность лишила смысла любые слова, которые можно было бы произнести в ответ. Разве существуют на свете аргументы более сильные, чем те, которые человек выложил перед собой сам? Ответ на любое замечание был известен заранее.

Трагическая ошибка заключалась в том, что я считал Сирила Харджона не таким, как остальные мужчины. Теперь же начал видеть в друге простого смертного, сочетающего в себе и ангельское начало, и черты откровенно демонические. Но он позволил обратить внимание на немаловажное обстоятельство: чем влиятельнее в душе одна сила, тем слабее другая. Природа стремится сбалансировать собственные труды: чем ближе к небесам листья, тем глубже в темноту подземелья уходят корни. Я знал, что страсть к порочной женщине не оказывала ни малейшего влияния на истинную любовь. Животное влечение не соприкасалось с духовным стремлением к прекрасному. Мелкие происшествия, которые прежде озадачивали, теперь обрели ясный смысл. Вспомнилось, как часто, допоздна засидевшись за работой, я слышал в коридоре тяжелые неуверенные шаги; как однажды, оказавшись в неопрятном районе города, заметил человека, подозрительно напоминавшего Сирила. Догнал и окликнул, однако тот лишь зло взглянул затуманенными глазами. Я решил, что обознался, и немедленно ретировался. И вот сейчас мрачное лицо шагавшего рядом грешника отмело все сомнения.

Но вскоре перед глазами появился знакомый образ – то сияющее благородным светом вдохновенное чело, один лишь взгляд на которое наполнял жизнь высоким смыслом. В этот момент мы свернули в узкий зловонный переулок между Лестер-сквер и Холборном. Я схватил друга за плечи и повернул спиной к небольшой церкви. Что говорил, не помню; порой в нас кипит причудливая смесь взаимоисключающих чувств. Но думал я о том застенчивом отстающем мальчике, которого опекал и терроризировал в школе старого Фауэрберга, о красивом смеющемся парне, на моих глазах превратившемся в молодого мужчину. Знакомый ресторан, куда мы нередко хаживали в его оксфордские дни, где изливали друг другу душу, находился на той самой улице, на углу которой мы сейчас стояли. На краткий миг я испытал почти материнские чувства: хотелось сначала отругать ребенка, а потом вместе поплакать; как следует встряхнуть, чтобы тут же крепко обнять. Я уговаривал, убеждал, приказывал, называл самыми обидными прозвищами. Со стороны разговор, должно быть, мог показаться странным. Полицейский, проходя мимо, осветил нас фонарем и, приняв не за тех, кем мы были, сурово посоветовал отправиться домой. Мы рассмеялись. Смех вернул Сирила к жизни, и мы уже более трезво зашагали в сторону «Стейпл инн». Он обещал уехать первым же утренним поездом и путешествовать в течение четырех-пяти месяцев, а я не поленился самым подробным образом объяснить, как это лучше сделать.

Разговор очистил обоих, и каждый почувствовал себя лучше. Прощаясь возле его двери, я пожал руку настоящему Сирилу Харджону, потому что лучшее, что есть в человеке, – это он сам. Если и существует некая следующая жизнь, то ее проживает именно эта его часть. Другая, темная, принадлежит земле и навсегда останется во мраке.

Сирил сдержал данное слово. Утром он уехал, и больше я его никогда не видел. Получил много писем, поначалу исполненных надежды, а затем освещенных твердыми решениями и смелыми планами. Он сообщил, что написал Элспет, но не рассказал всей правды – чистая душа не смогла бы понять подобной низости, – а сообщил лишь то, что смогло бы объяснить внезапный отъезд. Мисс Грант простила и ответила ласковыми женственными посланиями. Я опасался, как бы она не проявила холодности – ведь женщины, не подвластные искушениям, редко сочувствуют тем, кому приходится бороться. Однако ее доброта оказалась значительно больше абстрактного пассивного количества, и оттого, что страдалец остро нуждался в помощи, она любила его еще искреннее. Уверен: бескорыстное чувство смогло бы спасти Сирила от самого себя, если бы судьба не вмешалась и не вырвала его из нежных рук. Женщины способны на огромные жертвы, и Элспет, не задумываясь, согласилась бы спуститься в бездну, чтобы помочь подняться любимому.

Увы, этому не суждено было случиться. Из Индии мистер Харджон написал, что возвращается домой. Джеральдин Фоули долгое время не попадалась мне на глаза, и, честно говоря, образ жаркой красотки напрочь вылетел из головы. И вот однажды, просматривая театральную газету двухнедельной давности, я наткнулся на сообщение о том, что мисс Фоули отбыла в Калькутту, чтобы реализовать давнюю помолвку.

Последнее письмо друга лежало у меня в кармане. Я не поленился сверить даты. Получалось, что Джеральдин появится в Калькутте за день до отъезда Сирила на родину. Осталось неизвестным, случайное ли это совпадение или расчет. Можно предположить первое, поскольку судьба наша фатально предопределена.

Больше я писем не получал, да особенно и не ожидал, но спустя три месяца на ступеньках клуба меня остановил знакомый.

– Слышал новость о Харджоне? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – А что, женился?

– Женился! Как бы не так! Нет, бедняга умер!

«Слава Богу!» – едва не выпалил я, однако вовремя сдержался.

– Где же и как это случилось?

– Во время охоты в замке какого-то раджи. Скорее всего ружье запуталось в каких-нибудь зарослях. Пуля попала прямо в голову.

– Надо же, какое несчастье! – воскликнул я, потому что ничего иного в тот момент не придумал.

Явление Чарлза и Миванвей

Жаль, что большинство читателей не поверят в правдивость этой истории. Сюжет ее невероятен, а атмосфера неестественна. Заверения в том, что описанные события действительно происходили, лишь усугубят недоверие. Всем известно, что жизненные факты в художественном произведении невозможны: перо автора только и делает, что приукрашивает правду, а любой вымысел идет во вред материалу. Истинный художник отказался бы от скользкой темы или, на худой конец, сохранил ее с одной-единственной целью: подразнить ближайших друзей. И все же низменный инстинкт толкает вперед, приказывая использовать то, что само идет в руки. Так вот, эту историю поведал один очень старый человек. Целых сорок девять лет он владел заведением под названием «Кромлех армз». Столь архаичное имя носила единственная гостиница в маленькой деревушке, прилепившейся к скалам северовосточного побережья Корнуолла. В наши дни гостиница называется «Кромлех-отель» и находится в других руках. Летом сюда ежедневно приезжают не меньше четырех дилижансов с туристами, и многочисленные гости непременно усаживаются за общий стол в старинной гостиной с низким потолком. Но я говорю о том далеком времени, когда деревня еще была тихим рыбацким местечком, неведомым даже самым подробным путеводителям.

Теплым летним вечером мы с хозяином сидели на скамейке возле стены – как раз под решетчатыми окнами – и с удовольствием потягивали из глиняных кружек слабое пиво. Он рассказывал, я слушал. Во время долгих пауз, когда старик замолкал, чтобы в очередной раз лениво затянуться трубкой, а потом набрать в грудь побольше воздуха, до слуха доносилось бормотание океана. Порой сквозь высокопарный слог далеких мощных валов пробивался смех небольшой юркой волны – казалось, любопытная проказница подкралась специально, чтобы послушать неторопливое повествование.

Первой ошибкой, которую совершили Чарлз Сибон, младший партнер действующей в Лондоне и Ньюкасле фирмы «Сибон и сын, гражданские инженеры», и Миванвей Эванс, дочка преподобного Томаса Эванса, пастора пресвитерианской церкви из Бристоля, стала чересчур ранняя женитьба. Когда молодые люди впервые встретились на скалах в двух милях от «Кромлех армз», Чарлзу было двадцать, а Миванвей едва исполнилось семнадцать. Молодой мистер Сибон пришел в деревню пешком и решил провести день-другой, исследуя живописный каменистый берег, а отец Миванвей снял на лето расположенный неподалеку сельский дом.

Рано утром (как известно, в двадцать лет мы полны энергии и спешим основательно размяться еще до завтрака) Чарлз лежал на скале и смотрел вниз – туда, где белые волны мерно накатывали на гладкие черные валуны. Внезапно из воды возникло некое очертание. Значительное расстояние не позволило рассмотреть видение во всех подробностях, однако одеяние подсказывало, что фигура принадлежит особе женского пола. Поэтически настроенный ум тут же преподнес образ Венеры – или Афродиты, как предпочитал называть богиню джентльмен с тонким вкусом. Он увидел, как античная статуя исчезла за мысом, но все-таки решил подождать. Минут через десять – пятнадцать незнакомка появилась снова, уже одетая по моде шестидесятых годов нашего века, и направилась в его сторону. Спрятавшись за камнями, Чарлз наблюдал, как девушка поднималась по крутому склону – чрезвычайно стройная и хорошенькая даже на взгляд человека более требовательного, чем неискушенный двадцатилетний юноша. Морская вода – если ошибаюсь, пусть меня поправят – вряд ли способна заменить щипцы для завивки волос, однако локонам младшей мисс Эванс соленые брызги придали особую восхитительную упругость. Природа щедро и со вкусом наложила на личико розовые, жемчужные и сливочные тона, а большие детские глаза смотрели на мир так, словно искали повод наполнить смехом очаровательный пухлый ротик. Застывшее в изумленном восхищении лицо Чарлза оказалось весьма приятной и подходящей находкой. Из слегка приоткрытых губ вырвался изумленный возглас. Удивление сменилось веселым смехом, потом на лице появился густой румянец. И вот наконец мисс Эванс внезапно рассердилась, как будто конфуз случился по вине незнакомца, – позиция, весьма характерная для женщин. И под суровым негодующим взглядом Чарлз действительно почувствовал себя неловко, неуклюже поднялся и начал робко извиняться, сам не понимая, по какому поводу: то ли потому, что вообще пришел на скалы, то ли потому, что рано встал.

Младшая мисс Эванс милостиво кивнула, показывая, что извинения приняты, и проследовала своим путем, а Чарлз продолжал ошеломленно смотреть ей вслед до тех пор, пока долина не приняла нимфу в свои объятия и не укрыла зеленым пологом деревьев.

С этого все и началось. Я говорю о Вселенной, с точки зрения Чарлза и Миванвей.

Спустя полгода они стали мужем и женой, а если говорить точнее, очень молодым мужем и совсем юной женой. Сибон-старший советовал не спешить со свадьбой, однако отступил под нетерпеливым напором младшего партнера. Преподобный мистер Эванс, как это обычно случается с богословами, располагал щедрым набором незамужних дочерей и скромным доходом. Лично он не видел необходимости откладывать бракосочетание.

Медовый месяц было решено провести в Нью-Форесте, что оказалось следующей серьезной ошибкой. В феврале Нью-Форест навевает тоску, а молодожены к тому же выбрали самое уединенное место, какое только можно было придумать. Две недели в Париже или Риме принесли бы куда больше пользы. Пока еще мистеру и миссис Сибон не о чем было говорить, кроме любви, а эту тему они всю зиму упорно обсуждали и устно, и письменно. На десятый день медового месяца Чарлз зевнул, и из-за этой ужасной оплошности Миванвей целых полчаса тихо проплакала в своей комнате. Вечером шестнадцатого дня Миванвей неожиданно для себя почувствовала странное раздражение (как будто пятнадцать холодных промозглых дней в Нью-Форесте не могли сами по себе вызвать недовольство) и попросила супруга не портить ей прическу. От изумления Чарлз утратил дар речи, удалился в сад и поклялся перед звездами, что больше никогда в жизни не прикоснется к волосам жены.

Еще до начала медового месяца пара совершила третью невероятную глупость. Подобно многим молодым и безумно влюбленным людям, Чарлз попросил избранницу назначить ему испытание. Душа требовала великих, благородных деяний, способных в полной мере продемонстрировать безусловную преданность. Конечно же, он имел в виду победу над страшными драконами, хотя, возможно, и сам этого не понимал. Миванвей тоже первым делом вспомнила о драконах, но, к несчастью, запасы этих полезных существ давно истощились, а потому Чарлзу было приказано бросить курить. Миванвей посоветовалась с любимой сестрой, и ничего лучше девушки придумать не смогли. Младший мистер Сибон побледнел от ужаса и попросил назначить подвиг, более достойный Геракла, потребовать жертвы более кровавой. Но Миванвей сохранила непреклонность и заявила, что даже если новая задача и возникнет, данное испытание все равно сохранит силу, после чего закрыла тему с очаровательным высокомерием, достойным самой Марии Антуанетты.

С этого дня табак, добрый ангел всех мужчин, больше не приходил на помощь, чтобы преподать Чарлзу урок терпения и благожелательности, и постепенно беззащитной душой завладели дурные склонности: вспыльчивость и эгоизм.

Молодожены поселились в пригороде Ньюкасла, что также оказалось неудачным выбором: отныне круг общения ограничивался немногочисленными семейными парами средних лет, и супругам пришлось рассчитывать исключительно на собственные возможности. Они мало знали жизнь, еще меньше знали друг друга и совсем не знали самих себя. Конечно, часто случались размолвки, а каждая ссора все больше углубляла незаживающую рану. К сожалению, рядом не оказалось доброго опытного друга, способного снисходительно посмеяться над наивностью обоих. Миванвей прилежно записывала невзгоды в толстый дневник и оттого чувствовала себя еще хуже. Страдания становились столь нестерпимыми, что уже через десять минут хорошенькая глупая головка падала на пухлую ладошку, и тетрадь, самым подходящим место для которой был, конечно, камин, насквозь промокала от слез. А Чарлз, закончив работу и распустив по домам клерков, медлил в темной унылой конторе и раздувал пустяки до размеров серьезных неприятностей.

Конец пришел однажды вечером, после обеда, когда в пылу нелепой ссоры Чарлз ударил Миванвей. Как и следовало ожидать, он тут же горько пожалел о постыдном, недостойном джентльмена поведении. Единственным оправданием греховной несдержанности может служить то обстоятельство, что хорошенькие девушки, которых с детства баловали окружающие, порой ведут себя весьма раздражающим образом. Миванвей бросилась в свою комнату и заперлась. Чарлз поспешил следом, чтобы извиниться, однако опоздал: дверь захлопнулась как раз перед его носом.

На самом деле прикосновение было совсем легким: мускулы парня опередили мысли. Но эмоциональная Миванвей восприняла происшествие как нападение, удар. Так вот до чего дошло! Вот чем заканчивается любовь мужчины!

Добрую половину ночи она провела в беседе со своим драгоценным дневником и в результате утром спустилась вниз в еще более плачевном состоянии. Чарлз всю ночь мерил шагами улицы Ньюкасла, что тоже пользы не принесло. Жену он встретил извинениями пополам с оправданиями – тактика ошибочная. Миванвей, разумеется, уцепилась за оправдания, и ссора возобновилась. Она заявила, что ненавидит его. Он заметил, что она никогда его не любила, а она ответила, что он никогда не любил ее. Если бы в доме оказался кто-нибудь, способный стукнуть обоих лбами и предложить сытный завтрак, скандал бы немедленно угас, однако сочетание бессонной ночи с пустыми желудками возымело катастрофическое действие. Умы порождали ядовитые слова, и каждый верил всему, что говорит. Днем Чарлз отплыл из Гулля на корабле, отправлявшемся в Кейптаун, а Миванвей тем же вечером вышла из дилижанса в Бристоле и явилась в отчий дом с двумя чемоданами и кратким известием о том, что навсегда рассталась с супругом. На следующее утро каждый из глупцов был готов произнести самые нежные из существующих на свете слов, однако следующее утро опоздало примерно на сутки.

Спустя еще восемь дней, у побережья Португалии, корабль Чарлза наткнулся в тумане на скалу и, по сообщениям, все пассажиры погибли. Миванвей прочитала в скорбном списке имя мужа. Ребенок, который уже рос под сердцем, умер, а она поняла, что любила глубоко и больше никогда полюбить не сможет.

Судьба, однако, проявила милосердие: Чарлза и еще одного счастливчика подобрало небольшое торговое судно. Спасенные оказались в Алжире. Там молодой человек узнал о своей гибели и решил оставить известие без опровержения. С одной стороны, такое положение устраняло угнетавшую душу материальную проблему. Он не сомневался, что отец передаст невестке небольшой капитал сына – не исключено даже, что с некоторой прибавкой, – и при желании Миванвей сможет снова выйти замуж. Обиженный супруг считал, что жена не испытывает к нему теплых чувств, а известие о трагическом кораблекрушении восприняла с чувством облегчения. Что ж, раз так, он начнет новую жизнь и постарается забыть о прошлом.

Чарлз продолжил путь в Кейптаун, где вскоре сумел достичь убедительных успехов и занял превосходное положение. Колония активно развивалась, толковые инженеры требовались повсюду, а наш герой знал свое дело. Жизнь с каждым днем становилась все интереснее и полнее. Суровая, опасная работа во внутренних районах страны вполне его устраивала, и время летело быстро.

Однако, рассчитывая забыть Миванвей, он не принял во внимание собственный характер, в основе которого лежало благородство истинного английского джентльмена. Расхаживая по пустынным вельдам, Чарлз мечтал о далекой возлюбленной. Воспоминания о хорошеньком личике и звонком смехе не стирались и упорно преследовали днем и ночью. Порой он ругал строптивую девчонку, но это случалось лишь от глубокой тоски, а по-настоящему проклинал только себя и собственную глупость. Расстояние превратило вспыльчивость и непокорность жены в достоинства, а если считать женщин не ангелами, а живыми существами, то следует признать, что одинокий странник потерял исключительно милую, заслуживающую любви подругу. Ах, если бы она была рядом – сейчас, когда он повзрослел и из неразумного самолюбивого мальчишки превратился в мужчину, способного в полной мере оценить радости семейной жизни. Эта мысль часто посещала Чарлза, когда он курил, сидя возле палатки, и сожалел, что видит не те звезды, которые смотрят на любимую с небес далекой Англии. Молодежь не сознает, что с годами мы становимся более сентиментальными – во всяком случае, некоторые из нас, причем не самые глупые.

Однажды ему приснилось, что она подошла и протянула руку. Чарлз сжал ладонь, и супруги попрощались. Оба стояли на той самой скале, где встретились впервые, и кому-то предстоял долгий путь, вот только Чарлз не понял, кому именно.

В городах люди привыкли смеяться над сновидениями, но вдали от цивилизации мы внимательнее прислушиваемся к тем странным сказкам, которые нашептывает нам природа. Утром Чарлз вспомнил о сне.

– Она умирает, – сказал он себе, – и хочет проститься.

Он решил немедленно вернуться в Англию; может быть, если поторопиться, еще удастся ее поцеловать. Однако в тот же день уехать не удалось, потому что предстояло закончить работу, а Сибон, профессионал своего дела, понимал, что дело бросать нельзя, даже если сердце разрывается. Поэтому он задержался на пару дней, а в третью ночь снова увидел возлюбленную: теперь Миванвей лежала в той самой маленькой часовне в Бристоле, где они так часто вместе бывали по воскресеньям. Он слышал, как отец-священник читал над дочерью погребальную молитву, а любимая сестра сидела рядом и тихо плакала. Стало ясно, что спешить уже незачем, и Чарлз остался, чтобы основательно и добросовестно закончить работу, а потом со спокойной совестью вернуться в Англию. Очень хотелось снова оказаться в Корнуолле, в маленькой деревушке, и постоять на том утесе, где впервые увидел любимую.

Прошло несколько месяцев, и Чарлз Сибон, или Чарлз Деннинг, как он теперь себя называл, обветренный, загорелый и почти не похожий на себя прежнего, явился в «Кромлех армз», как и шесть лет назад, с рюкзаком за плечами и попросил комнату, пояснив, что задержится в деревне на несколько дней.

Вечером он отправился на берег и в сумерках добрался до живописного нагромождения камней, которое склонные к фантазиям жители Корнуолла окрестили «Ведьминым котлом». Именно с этого места он когдато увидел выходящую из воды Миванвей.