Сказка о муравье

Слушая сиплый крысиный писк, раздавшийся где-то под боком, Чиела с удивлением разобрала слабое хныканье. Решив, что ей примерещилось спьяну, ведь где это видано, чтобы крысы хныкали, она вернулась, было, к мыслям о самоубийстве. Однако грустное всхлипывание внезапно разразилось отрывистым визгливым рёвом. Чиела подпрыгнула на месте, схватившись за сердце. По её холодеющей от испуга спине пробежались мурашки, из груди непроизвольно вырвался стон.

Не веря собственным ушам, принялась она разгребать драные капустные листья вперемешку с рыбьей требухой, следом шло какое-то довольно сносное тряпьё, засиженное тараканами. Под ним отчаянно кто-то шевелился. Дрожащими пальцами вцепившись в ткань, Чиела резко сорвала её и тут же вскрикнула от ужаса. Под чьей-то окровавленной рубахой оказался спрятан новорождённый младенец. Он был мокрым, измазанным в собственных испражнениях и крови. Лунный луч нежно освещал его бледное худое тельце, покрытое капельками влаги. Младенец морщил лицо и кричал, подрагивая губами, Чиелу также трясло, и оба они горько плакали от страха посреди Державной помойки.

– Выбросили тебя, – пробормотала Чиела, осторожно тронув его лоб. Испугавшись её прикосновения, от ребёнка тут же ринулись врассыпную насекомые.

Неуклюже выудив его из кучи тряпья, заботливо подстеленного прямиком в овощных очистках, Чиела поскорее завернула младенца в подол платья и уселась на прежнее место.

– Зачем жить на свете, – прошептала она, – зачем дышать одним воздухом с теми, кто способен творить такое зло. Давай умрём вместе, дружок. Тебя предали. Предали и меня, дружок. Выбросили тебя, как и меня. С такой злобой и жестокостью нам не справиться. Мы проиграли.

Ребенок истошно кричал. Чиела глядела на него как заворожённая и гладила по голове.

– Сейчас мы с тобой войдём в речку, – еле слышно говорила она ему, – пусть она унесёт нас отсюда далеко-далеко. Смоет с нас грязь, слёзы и кровь. Будем мы чистыми и свободными, – Чиела взглянула на полную луну, зиявшую в небе как дыра в тёмной бочке. – Мы выберемся отсюда. И забудем навсегда о тех, кто предал нас, разбил нашу любовь, нашу жизнь. Не даст покоя мне на этом свете память о предательстве и моём позоре. Тот, кого любила я, прогнал меня прочь, дружок. Судьба даровала мне счастье пленить его сердце своей красотой. Хоть не могла я и мечтать о том, чтобы стать его женой, но жить с ним рядом, видеть его каждый день и принимать его любовь было высшим счастьем для меня. Принимать его и рожать прекрасных златовласых сыновей – невелики оказались мои обязанности, которые были скорей наградой для меня. Златовлас был он сам, жена его, сыновья и дочери. Хотел он быть окружённым рослыми, белокурыми воинами, преданными ему как ангелы богу. Но не родить мне ангела, дружок. Как и обычного ребёнка. Бесплодна я, пуста и бесполезна. Какой был прок ему от моей красоты, моей любви… Всё это ничего не стоит. Мог он заполучить кого угодно, кого лишь заприметили бы его ясные как иней глаза. И сердце его было распахнуто для всех, лишь жаждал он высшего проявления женской любви, которым было для него рождение детей. Но я не смогла дать ему этого. Моё тело отвергало его – так он решил. И сам отверг меня, отправив на все четыре стороны. Уже больше полугода я скитаюсь по пригородам в поисках случайной подработки. И не вернуться мне домой ни с чем, дружок. Не примут меня как шлюху в отчем доме. Лишь как мать будущего златовласого воина гожусь я. И посему я здесь, дружок.

Ребёнок, утомившись от долгих криков, притих и изредка возмущенно кряхтел, дёргая конечностями. Чиела приподняла младенца и печально взглянула в его сморщенное чумазое лицо.

– Судьба смеётся надо мною, – с горечью произнесла она, погладив его по голове, покрытой редким и слипшимся светлым пушком. – Ты, дружок, тот самый златовласый ангел, о котором мечтал мой прекрасный господин. Ты был выброшен на помойку от отчаяния и зверства как великая помеха и позор. И ты же – великое сокровище, которым отчаянно хотят обладать сильные мира сего. И вот ты в моих руках.

Некоторое время она молча глядела на него. Её правую голень уже обнюхивали крысы, присматриваясь к своей добыче. Однако Чиела вдруг взбрыкнула ногами, с силой наподдав самой жирной крысе, и отбросила прочь стаю вместе со слякотными очистками. Она вскочила и быстро зашагала к воде.

Спуститься с крутого берега и подобраться к реке было непросто. Скользкие склоны были завалены самым скверным и гнилым мусором, на отмели плавали взбухшие туши животных, облепленные рачками и тиной. Чиела прямо в одежде решительно вошла в Плуву, крепко прижимая ребёнка к груди. Она отбрела от берега на глубину, где вода достигала пояса, и замерла. Река течением ухватила её за платье и потянула в сторону, куда уплывали оторвавшиеся от Помоища островки отбросов. Но Чиела лишь покачнулась, устояв на ногах. Вновь взглянув на ребёнка, она воздела его над тёмной рекой, затем зачерпнула рукой воду и омыла его голову.

– Мы повстречались в самом скверном месте на свете, – хрипло вскричала она, – чтобы не позволить друг другу стать его частью. Не пожрать нас погани проклятой! Пусть гниёт всё вокруг, пусть злоба и гордыня грызёт людские сердца! Но мы, – тяжело дыша, она широко улыбнулась, в темноте засверкали её восторженные глаза, – мы прошли через сущий мрак, дружок, и не сгнили как бесполезные отбросы. И выйдем мы отсюда чистыми. И быть мне матерью воина, ведь станешь ты могучим златовласым воином, достойнейшим, величайшим героем, не принадлежащим никому! Никому на свете!

Она вновь окропила его лоб водой.

– Я Чиела Эспе?ра, а это сын мой, Ланцо Эспера! – провозгласила она.

В ответ где-то поблизости тоскливо завыла собака. Когда Чиела выкарабкалась на берег, вся округа оглашалась бешеным псиным лаем. На Помоище царило оживление.

Чиела услыхала сверху гортанные мужские голоса и поспешно прижалась спиной к крутому обрыву, обросшему пышной бородой плесени. Совсем рядом кто-то громогласно хрипло расхохотался. Чиела в страхе завертела головой, но в темноте ей было не отличить силуэт человека от пня или кучи мусора, посему ей чудились со всех сторон склонившиеся над обрывом хищные мерзавцы.

К её ужасу, младенец вновь заворочался и захныкал. Прошептав несколько молитвенных слов, Чиела покрепче прижала его к груди и осторожно спустилась к реке. Снова оказавшись по пояс в холодной воде, она побрела вдоль берега против течения.

– Ночь одинаково темна для всех, Ланцо, – шептала она, покачивая над водой ребёнка. – Нас не увидят. И не раскроют, если мы будем молчать. Поэтому будь тихим как рыбка, сынок. Спи же. Усни, мой Ланцо. Мы идём домой. Домой, Ланцо! Мой отец гордый человек, но он простит и примет нас. Ведь как несправедливо обошёлся со мною мой господин, выбросив на улицу беременной. Мне пришлось рожать в дремучем лесу на сырой земле. Ах нет! У стен монастыря. На пыльной тёмной дороге. Да-да, именно там ты родился, сынок! За то поплатится мой господин горьким сожалением, ведь будешь ты прекраснейшим и величайшим из всех, мой Ланцо, и отринешь своего жестокого отца. Отныне мы с тобой семья. И мы идём домой.

Глава 2. Страшный человек

Лето на севере Гематопии редко выдавалось жарким. То был край сумрачный и сырой. Овеваемый студёными морскими ветрами гематопийский север застраивался грандиозными портами, обрастал крупными международными рынками и неприступными крепостями. Близость столицы привлекала видную знать селиться посреди угрюмых северных лесов, изрезанных ледяными горными реками, и возводить великолепные замки среди суровых туманных скал. Не уступали им в роскоши и имения послов, предпочитавших морское побережье, откуда открывался вид на гавани с дрейфующими кораблями под родными государственными флагами.

Город Арцея, расположенный вблизи крупных месторождений гематита, сползал с гор, словно величественная лавина, и расстилался в долине ярким красно-чёрным ковром. Дома, крытые чёрным сланцем и крашеные багряным гематитом, выстроились косыми шеренгами внизу перед замком, точно войско перед генералом, взобравшимся на гору.

Крепость Риакорда, вокруг которой выросла столица, была очень старой. Совершенно неприступная цитадель на горном склоне защищала громадный пятибашенный замок – резиденцию потентата благословенной Гематопийской империи. Сам потентат, как и его обитель, был практически недосягаем, и добиться аудиенции у него умудрялись лишь самые выдающиеся гематопийцы, гранды либо иностранные послы. Три ранга грандов – представителей высшего дворянства – служили потентату дополнительной крепостью, преодолеть которую было ещё сложнее, чем замысловатые фортификационные сооружения среди скал и деревьев.

Между арочными мостами у подножия Риакорды пристроились мельницы, тут же бродили козы и лошади, в живописных зарослях притаились огороды, которые поставляли горох, редис и ревень к монаршему столу. Впрочем, вся эта горно-огородная жизнь в окружении пышных грандов к середине лета обычно наскучивала потентату настолько, что он и вовсе покидал северные края и отправлялся на юга Гематопии, где царила яркая, сладкая жара.

Крупнейший южный округ Мальпра, славный уникальными виноградниками, тёплыми озёрами и живительными грязями, был правителю особенно мил. И он проводил долгие жаркие недели в своём имении близ города Браммо, жители которого разворачивали настоящий рынок у стен замка в надежде продать управляющим потентата лучшую пищу, ткани, масла и вина.

Хоть замковые повара порой и закупали у народа недостающие ингредиенты для своей стряпни на правительственный стол, большинство деликатесов поставлялись городом бесплатно. Кормить потентата местный гранд был обязан и горд, поэтому в замок волокли лучшие, свежайшие продукты со всей округи, а требовалось их немало – потентат, разумеется, путешествовал не в скромном одиночестве, но в сопровождении громадной свиты – друзей и советников, не говоря уже о военных и прислуге.

В имении самое большое помещение было отведено под кабинет, где потентат проводил свои трудовые будни в компании грандов, писарей и документов, не имея привычки к праздности посреди рабочего дня. Ароматный жаркий ветер, накрывавший прохладный замок словно горячее дыхание, струился через просторные каменные балконы и гулял по кабинету, развеивая суровость и холодность правителя, тянущиеся вслед за ним шлейфом с самого севера. Вкушая превосходное вино, зажаренную дичь и будоражащие ароматы местных растений, потентат не млел и не маялся, но чувствовал, как спадает с его плеч напряжение и слетает с лица надменная гримаса, столь свойственная строгой атмосфере столичного двора.

То был худой невысокий мужчина с большими руками, короткой кудрявой бородой и густой копной тёмных волос. Он был бледен, как любой северянин, и по привычке одевался в плотные практичные одежды, столь простые и неприметные, что несведущий взгляд не отличил бы его от самого обычного горожанина. Сорокатрёхлетнего правителя нисколько не интересовал пышный этикет грандов, которым он всё же окончательно не пренебрегал, но склонялся больше к военной выправке и окружал себя множеством солдат, стараясь не выделяться среди них ни платьем, ни манерами. Авторитет его при этом был столь велик, что даже ворчливые гранды не могли ни в чём упрекнуть потентата, признавая его сдержанный и твёрдый характер проявлением мудрости и рассудительности.

С лёгкой руки правителя-воина поприще солдата взлетело на вершину рейтинга престижных гематопийских профессий. Дворяне собирали настоящие армии, которым, благодаря политике потентата, всегда находилось применение. Каждый самый захудалый барон изыскивал возможность собрать хоть жалкий отрядишко, лишь бы не прозябать в безвестности за пределами привычного ему общества.

Едва успела отгреметь война с восточными соседями за горное ущелье, как потентат объявил вне закона даянскую религию, обвинив её приверженцев в ереси и ненависти к святой гемской церкви. В результате возмущённые даянцы, образовавшие целые общины в Гематопии, запросили помощи у своего государя, и пока царь Даяна вёл переговоры с потентатом и Единым международным священным собором, даянские князья были вынуждены обороняться от своих воинственных соседей, которые не гнушались и вялотекущей интервенцией в Даян, на что перепуганный царь до поры до времени старался не обращать внимания.

Мирное соседство с юга обеспечивала лишь Фоллония – маленькая бедная страна, вернейшая союзница громадной Гематопии. Через Фоллонию гематопийские войска отправлялись вглубь материка, чтобы с удовольствием поучаствовать в чужих войнах, в результате чего потентат выбил себе несколько колоний.

Военная карьера была самым желанным поприщем всех молодых гематопийских мужчин. Заслужить право взять в руки оружие и биться, победить и быть посвящённым в рыцари – то был предел мечтаний обычного безродного молодца, отпрыски же людей побогаче метили выше. Рыцари Струн – знаменитые гематопийские гвардейцы – обычно окружали самого потентата, и славились к тому же легендарным божьим благословением, благодаря которому обретали невиданно высокий рост, различные сверхъестественные умения и творили чудеса, поминаемые в народе ещё долгие лета. Быть посвящённым в рыцари Струн – означало быть удостоенным столь высокой чести, что ради каждого посвящения, события редкого и значимого, в столице устраивался настоящий праздник. И, разумеется, добиться таких неслыханных почестей было делом до того трудным, что для большинства оставалось мечтой на протяжении всей жизни.

Поэтому толпы любопытных вечерами осаждали окрестности замка, чтобы не упустить момент, когда потентату вздумается выехать в окружении своих солдат, друзей и, конечно, легендарных рыцарей. Происходило это нечасто, и сие редкое зрелище вызывало бурю восторга у всех, кому являлось на глаза. Удивительные доспехи и оружие, горделивая стать, пышные одежды, великолепные громадные лошади, знамёна – и всё это хороводом громыхало вокруг потентата, который парадоксально выделялся на всеобщем фоне, причём отнюдь не скромным платьем, не маленьким ростом, но совершенно фантастической властностью, которая сквозила в каждом его жесте и взгляде.

Посетить очередной пир по случаю своего пребывания на юге потентат отказывался редко и наезжал к местным гантам со свитой, опустошая их погреба и сады. И хоть сам он и был довольно неприхотлив и равнодушен к возлияниям, рыцари его отдыхали с толком, и богачам гантам приходилось-таки подсчитывать убытки после отъезда высоких гостей. Лучшие розовые вина лились рекой в садах, где под сенью фруктовых деревьев накрывали столы, устилая их золочёными тканями, уставляя кувшинами и блюдами с пышущим жареным мясом. Окрестности утопали в цветах, которые с наступлением горячих закатов источали дивные пряные ароматы, от которых гости пьянели сильней, чем от вина.

Сюда вовсе не доносился смрад Помоища. Тошнотворная вонь не тревожила правителя, как не тревожили его взора и помои на улицах, вычищенных мусорщиками, некоторые из которых едва ли уступали гантам в нажитом состоянии. Отходы из Браммо вывозили на окраину и сваливали в долину между двумя крутыми взгорьями, за которыми зияли разрытые глиняные карьеры. Туда же в долину, где протекал приток Плувы Ройо, вёл канал с нечистотами, прорытый прямиком из Браммо. Ройо сочился с горных уступов, где долбили аметист, на широкую отмель, где рыли гравий, и ненавязчиво вливался в массивное синее тело глубокой Плувы, по которой шли суда, гружёные углём. Базар с шелками и винно-военные забавы проводились совсем в другой стороне от города, в прохладных рощах близ тракта на Браммо.

Жители Черры тоже были не прочь посетить ежегодный базар у замка потентата, и потому многие изыскивали возможность отправиться туда на заработки либо прикупить товару. Манил черрийцев и шанс поглазеть на грандов и легендарных рыцарей Струн – гораздо более любопытных и загадочных гостей с севера, нежели сам потентат, горбоносый профиль которого ежедневно на любой монете видел каждый гематопиец. Тем более что в Браммо намечался турнир, где намеревалось присутствовать блистательное общество из столицы, а значит, местным рыцарям выпадала великолепная возможность показаться перед властями и заявить о себе как о достойном сопернике для столичных бойцов на ежегодном Зимнем ристалище.

Впрочем, не только мальпранские рыцари проводили эти дни в радостном волнении и неустанных тренировках. Их оруженосцы также не находили себе места, предвкушая грандиозное событие, которое могло повлиять и на их собственные судьбы. Право сопровождать господина в столицу выпало бы им счастливым жребием, сулящим серьёзные жизненные перемены. Но даже это не было столь желанным исходом, как победа в соревнованиях оруженосцев – победителя-простолюдина награждали первым в его жизни рангом, и он становился джинетом – не просто учеником рыцаря, но полноправным всадником при оружии на службе у господина. Особая грамота свидетельствовала о его ранге, гарантировала ему право носить меч и получать жалование, а также право участвовать в турнирах и претендовать на рыцарство. Если же победителем становился молодой дворянин, того производили в сержанты – выше рангом, нежели джинеты, и выдавали точно такую же грамоту.

Разрешение на участие в турнире оруженосцу мог выдать лишь его господин – рыцарь, обучавший и воспитывавший его на протяжении нескольких лет. Без его письменного согласия, а также уплаты внушительной пошлины, на которую у оруженосца-простолюдина вряд ли нашлись бы деньги, молодые люди к состязаниям не допускались. Поэтому не было ничего удивительного в том, что многие из них в последние недели лезли из кожи вон, демонстрируя на тренировках не просто умение работать в команде со своим учителем, но и всё накопленное мастерство боя, пытаясь отличиться и доказать рыцарю, что заиметь такого джинета – невиданная удача.

В Черре именитых рыцарей было немного. Некоторые вовсе распускали своих джинетов и те отправлялись на заработки в другие регионы. Но были и те, что набирали на службу, в том числе и ко двору мальпранского гранда, попасть к ним считалось удачей для простолюдина, охотнее всего брали отпрысков местной знати – гантов.

В сравнении с Браммо, столицей округа Мальпра, Черра была небогатым безынтересным городком, примечательным лишь Державной помойкой да ещё тем, что поблизости проходил тракт на Фоллонию, которым охотно пользовались игульберские торговцы с востока.

Торговцы эти непременно останавливались в Черре и присоединялись к всеобщему базару на Знаменной площади, которая и впрямь была украшена громадным знаменем. Рынки в городах, подобных Черре, обычно устраивались вокруг монументальных фонтанов. Местный представлял собой арку, символизирующую замок Риакорда; под аркой стояла статуя вооруженного мужчины с каменной чашей в руках, откуда в обширный бассейн пышно хлестала вода – вся эта композиция означала благополучие гематопийского народа, проистекающее из рук потентата, и венчало её, разумеется, государственное красно-синее знамя. В жару фонтан был совершенно незаменим и служил источником не только питьевой воды, но и прохлады, поэтому на каменных ступенях вокруг него днём всегда сиживало достаточно народу.

Ранним утром, когда Знаменная площадь всё ещё была укрыта тенью, но крыши домов уже золотились лучами восходящего солнца, первые торговцы принялись обустраивать свои прилавки и раскладывать на телегах прохладные, только что из погребов, овощи и фрукты. У фонтана не было ни души. Ночью дул ветер, разбрызгивая воду во все стороны, поэтому ступени, ведущие к чаше, были сырыми и холодными. Однако вскоре некто всё же присел на край чаши и, обернувшись в тёплый косматый плед, нахохлился точно продрогший голубь.

Это была темноволосая чернобровая женщина с круглым румяным лицом, выглядывающим из тряпья и одеял, в которые куталась, очевидно, ещё с ночи. Несмотря на помятый вид, спутавшиеся волосы и опухшие веки, держалась она весьма бодро и живо озиралась по сторонам, качая головой да цокая языком.

Цокали по тёмной сырой брусчатке и копыта лошадей, влачащих скрипучие телеги торговцев, в которых дребезжали доспехи, посуда и разный скобяной хлам. Им наперерез деловито спешили бойкие и невозмутимые лоточницы, тут же, откуда ни возьмись, в толчее появились городские стражники, резкими гортанными голосами призывающие к порядку. Со стуком распахивались оконца лавочников, с хлопком растягивались тугие полотна навесов над прилавками. Площадь взвихрилась калейдоскопом тканей, кож, специй, пахучих дымков, разноцветных фруктов и овощей.

Граница света и тьмы быстро заскользила вниз по штукатуреным стенам домов и вскоре поползла по земле, уступая солнцу право на этот базар, этот фонтан и людей, которые ждали только его – светоча, что озарил бы их товар на всеобщее обозрение. Вот уже заблестели пики стражников, сверкнули струи воды. Между крыш домов засквозили ослепительные лучи, отражающиеся ярым золотом в остеклённых окнах городской ратуши.

Базар всё прибывал и ширился точно приливная волна. К прилавкам словно любопытные рыбёшки потянулись матроны и служанки с корзинами для свежих продуктов к господскому столу, важно прогарцевали через площадь первые всадники, явившиеся за покупками издалека. Где-то грянул детский смех, раздался звон разбитого стекла, за чем незамедлительно последовала зычная ругань, и рынок окончательно проснулся.

– Человек мастерит что-то, а другие это покупают. На том и держится всё испокон веков, – изрекла зрительница всего этого базарного действа, кутающаяся в плед на краю фонтана. Восторженно следила она за тем, как солнце врывается в город, едва дождавшийся его первых лучей, чтобы поскорее предаться своей главной страсти – торговле. – Люди всегда что-то покупают. Покупают жизнь. Глянь, пришла кума за крупой – значит, каша будет сварена, да дети с голоду не помрут. И смерть покупают. Глянь только на этих рослых сержантов, выбирающих ножи. Кидают в стенку. Хороши? Хороши, видать. Знатно бьют, значит, знатно вспарывают брюхо. Монеты хлоп на стол. Вот и куплена чья-то смертушка, оплачен проход в мир иной. Кто же это будет? Слишком дерзкий даянец, посмевший вслух произнести имя своего бога? Очередной джинет, обскакавший по службе? Либо кто-то, чей длинный язык дотянулся до их неприкосновенной чести? Как же она хрупка, если её может пошатнуть столь жалкий кусок плоти.

Она засмотрелась на толпу возле прилавков с тканями. Худощавый бородатый игульберец ловко перебирал переливающиеся серебряными нитями полотна и демонстрировал широкий выбор покупательнице в роскошной парчовой накидке с увесистым кошелём на поясе. Позади дамы толпилась её свита – горничная, чьи глаза блестели при виде чудесной ткани, лакей с внушительной корзиной в охапке, молодой стражник в голубом сюрко, да вертелись между ними ещё двое мальчишек-пажей с собакой. Тут же у прилавка на земле выстроились сверкающие глянцем нарядные кувшинчики и вазы соседнего торговца, и вся компания старалась не задеть посуду ногами, лапами, оружием и пышными юбками. За ними наблюдали трое в поношенных стёганках, небрежно привалившиеся к бортам пустых телег у скобяной лавки. Их очень интересовал кошель дамы, выбирающей ткань, однако они подозрительно поглядывали и на её охранника, молодого подвижного джинета, который также не спускал глаз со своей госпожи.

Внезапно всё сборище обернулось на раскатистый хриплый рёв, раздавшийся из толпы вокруг большой пивной бочки. Вокруг бочки энергично пили. Обычно так завтракали засланные лакеи да привратники с ночного бдения, и когда среди них заводился нахального нраву бездельник, ищущий повода подраться и потому напивающийся сверх меры, его бесцеремонно гнали прочь, отвешивая внушительного пинка. Так было и в этот раз, и коренастый красномордый горожанин со всего размаху шлёпнулся под ноги коня какого-то ганта, только что водрузившего на голову новый роскошный берет, расшитый жемчугами. От неожиданности конь дёрнулся в сторону, качнув хозяина, и нарядный берет едва не полетел в грязь. В тот же миг виновника происшествия огрели плетью, к тому же конь вовсе не собирался уступать дорогу какому-то пропойце, посему пребольно отдавил ему ногу.

– Убивают! – орал пострадавший, барахтаясь в грязи и навозе, любезно оставленном ему конём. Стремянной ганта стоял неподалёку и покатывался со смеху, постукивая по колену лопаткой, предназначенной для сбора навоза хозяйской лошади.

Хмурый бакалейщик, куривший на мешке соли, схватил ушат и неспешно направился к фонтану, пока измазанный в грязи пропойца полз в сторону его лавки. Зачерпнув ледяной воды, он возвратился на порог бакалеи и окатил ползущего из ушата, отчего тот снова гневно взревел. Нащупав где-то под собой отколовшийся от мостовой камень, мокрый горожанин резво поднялся на четвереньки и запустил булыжником в лавочника. Камень описал над лавочником дугу и угодил в оконное стекло. Раздался звон, на пол посыпались осколки. Вскоре грянул очередной вопль побитого пьяницы, которого молчаливый бакалейщик, не вынимая трубку изо рта, принялся колотить метлой.