Сказка о муравье

Отец Дуч молча шагал по залитым солнцем узким улицам Черры, украшенным затейливой архитектурой богатых домов да цветочными кадками. Совсем скоро солнце минует зенит, и поползут по мощёным дорогам тени, в которых с радостью укроются разного рода ублюдки.

Но и сейчас посреди бела дня четверо ублюдков не отставали от монаха, потерявшего к щедрому жесту Ланцо всякое расположение духа.

– Вам, молодой гант, поучиться бы у своего сотоварища благодушию и состраданию, – произнёс, наконец, священник не без раздражения. – Разве так поступают благородные бандиты Ланцо? Угрожают ли они ножом божьим служителям? Одобрил бы он такое поведение? Возможно, стоит поставить его в известность?

Фиаче с тошнотворно приторной улыбкой глядел ему в затылок.

– Не тебе рассуждать о благородстве, подлый ворюга, – произнёс он приветливым, елейным тоном. – Воровать у сирот станет лишь самая последняя мразь. Да мой отец просто само святейшество в сравнении с тобой, поскольку брал лишь богатейшие корабли, но воровать у нищих это удел мразей, таких презирают и пираты, и бандиты. Такие именуются святыми отцами. Но от святости давно уж ничего в них не осталось, – Фиаче покачал головой и зацокал языком. – Для меня свят лишь Ланцо, и понял я за годы знакомства с ним одну важную вещь – святой не только не должен баловаться излишествами, но и не должен быть мучеником. Ни ложь, ни горе не должны касаться его. Защищая его, я готов отдать свою жизнь. И лучше тебе помалкивать, дедуля. Это вновь передал тебе мой кинжал. Он у меня разговорчивый.

Спутники Фиаче насмешливо переглянулись. Отец Дуч поморщился с совершенно оскорблённым выражением лица, но не осмелился возразить и зашагал ещё быстрее, укоризненно качая головой. Остаток пути никто из них не проронил ни слова, а бандиты настороженно оглядывались, опасаясь недружественных обитателей переулков, за версту чуявших поживу или гостей с соседних территорий.

Ланцо не стал долее томить на солнцепёке своих людей, и после того как Фиаче и отец Дуч покинули площадь, громко объявил:

– Расходимся!

Его бандиты моментально рассыпались по углам как тараканы. Ступени у фонтана опустели, словно там и не было никакого полуденного сборища рыночных блюстителей.

– Эва диво! – усмехнулась Эппа, усевшись на прежнее место. Она расстелила свой плед на краю фонтана и устроилась на нём с явным комфортом, весело стуча пятками по каменному борту. – Ловко юркнули в свой муравейник.

– Нет, Эппа, – возразил Ланцо, присаживаясь рядом, – рынок не похож на муравейник. Здесь каждый сам за себя.

– Что ж это, каждый окрысился против других?

– Я не о том. Безумные идеи не способны сгрести этих людей в кучу. Здесь каждый безумен по-своему.

– И в чём же твоё безумие, Ланцо? – Эппа хитро и торжествующе посмотрела на него, но Ланцо лишь улыбнулся.

– Я боюсь муравьёв, – вдруг серьёзно ответил он. Глаза Эппы округлились.

– Что? Муравьёв? Этих мелких таракашек?

Ланцо кивнул. Эппа недоумённо развела руками.

– Чем они могут тебя пугать? Казалось мне, ничто вообще не способно устрашить Ланцо Эсперу. Ни злобные голодранцы в подворотнях, ни заносчивые ганты, ни сам потентат, ни Помоище, ни даже Скверна!

Ланцо рассмеялся.

– Бессмыслен страх перед всем, что ты перечислила, почтенная Эппа.

– Но муравьи…

– Именно их стоит бояться, – тихо, но веско изрёк Ланцо, сверкнув глазами. Эппа судорожно повела плечами, не то боязливо, не то недоверчиво.

– Как скажешь, отец родной, как скажешь. Но всё ж-таки почему…

Толпа у арки между ратушей и постоялым двором зашумела, послышались возмущённые выкрики, люди недовольно расступались и качали головами, и вскоре на площадь выскочил босой мальчишка. Он нёсся, спотыкаясь и стараясь ступать на горячие камни лишь кончиками пальцев. В руке он сжимал по башмаку – очевидно, долго бежал и решил поберечь обувь. Мальчик сильно запыхался, и, подскочив к фонтану, поначалу не мог вымолвить ни слова.

Подпрыгивая на месте, он указывал башмаком в сторону арки и пытался сообщить нечто важное, обращаясь к Ланцо.

– Там… в мастерской! В дому вашем… дед ваш. Мастер Эспера… худо! Ох худо ему!

– Худо? – Ланцо вскочил.

– Совсем худо! Задышал, задышал он на износ! – выпалил мальчик. – Кончается совсем, недолго уж осталось.

– Но ведь… вчера стало ему куда как лучше, – пробормотал Ланцо. Он сорвался с места и ринулся сквозь арку прочь с рынка. Люди молча расступались перед ним.

Глава 3. Муравей

Сперва Ланцо нёсся по городу со всех ног. Дед умирал, и, во что бы то ни стало, нужно было успеть проститься с ним. Успеть почтительно возрыдать, а далее дожидаться последнего вздоха у смертного одра, склонившись над несчастным как коршун над голубком.

Старый мастер Эспера уже несколько лет страдал грудными болями, да сердце его колотилось порой до того сокрушительно, что слёг он, в конце концов, ослабши – больше и не вставал. Сыновья его теперь сами успешно заправляли делами в мастерской, и старый столяр ушёл на покой с чувством гордости и облегчения. Строгий старик любил своё ремесло не меньше родных детей и не мыслил одно без другого, посему оба сына наследовали мастерство отца, всю жизнь безвылазно проводя подле него за работой. Он же ревностно следил за каждым их движением, стремясь взрастить из обоих достойных продолжателей своего дела. И самая знаменитая в Черре столярная мастерская процветала под управлением трудолюбивого Эврио Эсперы.

Ланцо дед никогда не допускал в мастерскую. Он поручал маленькому внуку собирать стружку и щепы, а подросшему – колоть дрова на заднем дворе да развозить их по домам заказчиков, чем Ланцо и начал зарабатывать на пропитание себе да матери своей Чиеле, живущей в отчем дому на три семьи в самом тесном углу. Впрочем, Чиела не жаловалась, но жила сыто и покойно под покровительством родителя, взращивая сына, которого старый Эспера принял с большой неохотой, но вскоре не мог не признать, что тот пришёлся ему весьма по сердцу. Однако в мастерскую внука не пускал. «Не его это. Не его хлеб. Ланцо ждёт другая дорога». И Ланцо колол дрова.

Работящий весёлый дед воспитывал его в шутливой строгости, спуская с рук многие шалости, которые малолетний Ланцо учинял в большом родовом дому. Ему доставалось гораздо меньше, нежели в своё время сыновьям и прочим внукам, и старый Эспера частенько посмеивался в усы над угрюмыми дядьями, недолюбливающими племянника Ланцо, который, вопреки их опасениям, не вырос избалованным лоботрясом.

Ланцо споткнулся на дороге о выпирающий камень и затрусил медленнее, пока и вовсе не перешёл на шаг. Он побрёл по городу в сторону дома, намеренно петляя и растягивая свой путь. Мыслями он уносился во времена детства, которое помнил ещё более солнечным, ещё более душистым, пахнущим сосновой смолой, железом – ладони горько пахли железом после того как он рылся в дедовском ящике с гвоздями. Тогда почему-то не чувствовался смрад Помоища, на горизонте не замечался сизый дымок от вечных пожаров, тогда всё было иным, и дед был иным – толстым и весёлым. Он грозил пальцем и поучал Ланцо, ворчливо сетуя на его бестолковость. Но в этом ворчании слышалось столько любви, что Ланцо не запоминал ни слова из его низкого шмелиного брюзжания, лишь покорно кивал с виноватой улыбкой и раскаяньем в глазах.

Нынче же больной, отощавший мастер Эспера говорил редко и скупо, предпочитая всё больше дремать или молча слушать бормотание дочери, вяжущей бесконечные пледы у изголовья его кровати. Он был суров и отрешён, отворачивался к стенке, не отвечал на вопросы и полностью игнорировал своих детей и внуков. Но вчера… вчера он даже рассмеялся! Протянул худую желтоватую руку, погладил Ланцо по щеке. Потом он заговорил о столице, чудесной величественной Арцее, где жизнь грохотала так бурно и пышно, что уж он-то, Ланцо, просто обязан был туда попасть, ведь именно там его место – на Зимних турнирах в крепости Риакорда среди самых мужественных и великолепных гематопийских рыцарей, вовсе не на вшивом черрийском рынке среди скучающей шпаны…

Ланцо остановился. Ноги не шли дальше. Дед умирал – наверняка глыба страданий, навалившаяся на него в этот час, оставила на нём оттиск отчаяния и беспомощности. Ланцо не хотелось запоминать его вот таким – увядшим, истощённым больным на пороге смерти.

Вместо того чтобы поспешить домой, он побрёл на окраину города. Перейдя по мосту через канал, Ланцо свернул к мельнице и вскоре миновал её по горячей пыльной дороге, ведущей в сторону старого квартала, покинутого жильцами и засиженного нищими и бесприютными. Дома здесь были обветшалыми, полуразобранными, многие погрязли в болотах. Здесь было тихо, и царила шуршащая травой, стрекочущая кузнечиками жара.

Давний оползень изменил русло реки, та разлилась и начала подтапливать берег, отчего квартал постепенно превращался в болото. Вскоре эта часть города опустела, но её так и не снесли до конца, и со временем неумолимая природа задушила некогда ухоженное и опрятное человеческое обиталище.

Ланцо брёл по заросшим травами улицам и искал глазами старый дом, где он вырос, где прошло его детство, где искал он свои первые приключения, встретил первых друзей и врагов. Вокруг не было ни души. Ланцо шёл и говорил вслух, беседуя сам с собою, совершенно забыв о времени. Может, и нарочно забыв.

– Отчётливо видно, как воздух подёрнулся рябью и бьётся, будто закипающая вода в кастрюле, – говорил он. – Варится каша эта здесь уж давно. Славная каша из восходов хладных, туманов полынных сухостойных, заборов высоких, но дырявых, кустов огромных да костей в сырой тени их. По костям собаки да синицы лазают, а после скачут они средь тишайших тропинок мягких глиняных, одуванчиков и колокольчиков таких нежных с зеленью на окраине тропы такой красной, высушенной, потрескавшейся.

Черпается каша ложкою вопрекивсемушной, упорной, обожжённой о костёр. Естся каша молча да с усердием под шуршание метлы, углей в печке да сухарей, и ощущается вкус её этакий горький, зольный да металлический, с деревянным душком старых шкафов и сухого укропа, тяжёлый как сундук со старым тряпьём, плотный как песок с примесью гравия и мусора, блёклый как старые бутылки, настойчивый как пыль с дороги.

У дороги – камни разбитые, ничейные. Как бессмысленные кулаки тянутся вверх надломленные палисады. Тянется вверх множество кулаков бессмысленных, посреди поля брошенных, обкусанных каким-то неслыханным чудовищем, несчастным от боли своей, вынужденным жрать несжираемое. Миллионы кулаков этих мелькают среди высоких полыней, обсиженных тлёй чертополохов и домишек косых дощатых. В домишках этих кашею угощаются. С привкусом редиса.

Авось будет хорошо да ладно, вот же среди комков волглой земли черви жирные копошатся – может ли плохо быть? По ладони расползаются, порубанные лопатою нисколечко не чураются, а всё расползаются непобедимые к своим волглым недрам, к своим дырам в земле ненаглядным…

Немного погодя Ланцо удалось разыскать старый дом семьи Эспера. Крыша его прохудилась и частично обвалилась, поэтому Ланцо не решился зайти внутрь. На пороге прямо из ступеней буйно росла полынь, повсюду колосилась высокая пожелтевшая под гнётом жары трава.

Некоторое время Ланцо молча смотрел на брошенное жильё, выглядевшее таким ветхим и унылым, что казалось невероятным, что кто-либо мог жить здесь. Дом был частично разобран при переезде и теперь стоял набекрень, словно калека, лишившийся половины конечностей.

Жара нарастала. Воздух звенел и сгущался перед Ланцо горячей стеной.

Ланцо насторожился.

Краем уха он уловил шелест – мерный шелест приминаемой ногами травы. Он был здесь не один – кто-то шагал по заброшенному кварталу. Оглянувшись, Ланцо вздрогнул и попятился в сторону от дома, а после вовсе развернулся и двинулся назад по тропинке, откуда пришёл. За его спиной замаячила громадная долговязая фигура, дрожащая в знойном мареве словно столб дыма.

Ланцо ускорил шаг. Он шёл, не оборачиваясь, и громко говорил сам с собой, чтобы прогнать сжимающий сердце страх.