Другая страна

– О чем?

– Что кто-то будет беспокоиться обо мне.

Воцарилось гробовое молчание. Вивальдо встал и направился к проигрывателю.

– Ты, значит, не догадывался, что Ида будет беспокоиться? Что я буду, тоже не догадывался?

Руфус чувствовал, что задыхается.

– Я не знаю. Не помню ничего.

Вивальдо промолчал. Лицо его побелело от гнева, перебирая пластинки, он старался успокоиться. Наконец выбрал одну и поставил на проигрыватель. Это была пластинка с блюзами Джеймса Пита Джонсона и Бесси Смит «Тихая заводь».

– Ну раз так, – растерянно произнес Вивальдо и снова сел.

Помимо проигрывателя, в комнате находилось не так уж много вещей: торшер-самоделка, стоявшие на кирпичах книжные полки, пластинки, провислая кровать, треснувшее кресло и стул с прямой спинкой. Перед письменным столом, за которым работал Вивальдо, стоял высокий табурет, на него-то и взгромоздился сейчас хозяин дома; жесткие курчавые волосы падали ему на лоб, глаза омрачились, уголки рта опустились вниз. На столе лежали карандаши, бумага, стояли пишущая машинка и телефон. В нише, где была устроена кухонька, горел верхний свет. В раковине горой свалена грязная посуда, поверх нее – консервные банки, некоторые открыты вкривь и вкось. К одной из шатких ножек кухонного столика прислонен бумажный мешок с мусором.

Тысячам людей, пела Бесси, негде преклонить голову, и Руфус впервые услышал в нарочитой монотонности этого блюза нечто, чему раскрылось навстречу его исстрадавшееся сердце. Фортепьяно соглашалось с истинностью стоических и ироничных откровений певицы. Сейчас, когда Руфусу тоже негде было преклонить голову – потому что дом мой рухнул и в нем нельзя больше жить, пела Бесси, – он по-новому прочувствовал слова блюза и интонацию певицы, и ему захотелось понять, как другие справляются с чудовищной пустотой и кошмаром, заслоняющими от человека весь остальной мир.

Вивальдо не спускал с него глаз. Потом, откашлявшись, произнес:

– Может, тебе стоит сменить обстановку, Руфус? Все вокруг будет напоминать тебе о прежнем, иногда полезнее забыть прошлое и начать все сначала. А что, если тебе поехать на Тихоокеанское побережье?

– Чего я там не видел?

– Многие музыканты ездят туда.

– Там тоже находятся любители чужих задов, как и в Нью-Йорке. Никакой разницы.

– Говорю тебе, там здорово работается. Ты можешь почувствовать себя лучше – сам понимаешь, солнце, апельсины и все такое. – Вивальдо улыбнулся. – Станешь новым человеком, старик.

– Вижу, ты считаешь, – зло сказал Руфус, – что мне пора становиться другим человеком.

Минуту они молчали. Потом Вивальдо произнес:

– Не столько я, сколько ты сам так считаешь.

Руфус смотрел на этого высокого, худощавого, нескладного, белокожего молодого человека, своего лучшего друга, борясь с острым желанием причинить ему боль.

– Руфус, – вдруг снова заговорил Вивальдо, – поверь, я знаю… знаю, что тебя мучает множество вещей, которых я не могу до конца понять. – Он рассеянно постукивал по клавиатуре машинки. – Я даже не могу понять некоторых вещей, мучающих меня самого.

Руфус уселся на краешек растрескавшегося кресла, мрачно глядя на Вивальдо.

– Ты обвиняешь меня в том, что случилось с Леоной?

– Руфус, ну какой смысл в моих обвинениях? Ты сам осудил себя и осудил жестоко – отсюда все твои мучения, так зачем же еще мне винить тебя?

Но Руфус понимал, что Вивальдо пытается уклониться от ответа на прямой вопрос.

– Нет, все-таки скажи, обвиняешь или нет? Только говори правду.

– Руфус, не будь я твоим другом, то, без сомнения, винил бы тебя. Ты вел себя как последний негодяй. Но я понимаю, почему так случилось, вернее, думаю, что понимаю, пытаюсь понять. Кроме того, ты мой друг, и потому, будем смотреть правде в глаза, значишь для меня несравненно больше, чем Леона, и, конечно, я не стану читать тебе мораль из-за того, что ты вел себя как сукин сын. Все мы сукины дети. Потому мы так нуждаемся в друзьях.

– Хотелось бы мне объяснить тебе, как обстояло дело, – сказал, помолчав, Руфус. – Если б только можно было все вернуть.

– Но этого-то как раз и нельзя. Поэтому, пожалуйста, постарайся все забыть.

Руфус задумался. Нет, невозможно забыть ту, с которой так сроднился и которая так льнула к тебе. Разве можно забыть то, что постоянно мучает тебя, колет в самое сердце, делает другим весь мир? Невозможно забыть человека, которого убил.

Отхлебнув виски, он подержал спиртное во рту, а потом медленно проглотил. Никогда не сможет он забыть светлые испуганные глаза Леоны, нежную улыбку, печальную, протяжную интонацию ее голоса, хрупкое, ненасытное тело.

Поперхнувшись и закашлявшись, он отставил рюмку и затушил сигарету в грязной, переполненной окурками пепельнице.

– Думаю, ты мне не поверишь, но я по-настоящему любил Леону. Это правда.

– В том-то и дело, – сказал Вивальдо, – что я верю тебе. Потому положение и выглядит таким отчаянным.

Встав с табурета, он перевернул пластинку. В тишине снова зазвучал голос Бесси Смит.

В пустой постели мне так одиноко.

– О, пой еще, Бесси, – пробормотал Вивальдо.

Даже пружины заржавели от пустых, одиноких ночей.

Руфус потянулся за рюмкой и допил виски.

– Тебе знакомо чувство, когда кажется, что женщина пожирает тебя? Не потому, что она плохая или что-то не так делает, а просто потому, что она женщина?

– Знакомо, – ответил Вивальдо.

Руфус встал. Прошелся по комнате.

– Она иначе не может. Ты – тоже. И вот результат… – Он помолчал. – Конечно, у нас с Леоной было еще много другого…

Потом они надолго замолчали. Слушали Бесси.

– Тебя никогда не тянуло стать голубым? – неожиданно спросил Руфус.

Вивальдо улыбнулся, глядя в свой стакан.

– Я даже считал себя голубым в душе. Черт подери, и даже хотел этого. – Он засмеялся. – Но нет, я не голубой. Так уж я устроен.

Руфус направился к окну.

– Так, значит, мы с тобой болтаемся в одной лодке, – сказал он.

– Все мы там болтаемся. Не так уж много этих лодок. Просто нас с детства приучают ко лжи, мы врем так много, что не знаем, на каком мы свете.