Предания о самураях

Предания о самураях
Джеймс С. Бенневиль

Захватывающие и выразительные предания о самураях – основанные на фактах хроники невероятных приключений знаменитого наследника правителей дома Огури героического воина Сукэсигэ и его самоотверженной красавицы жены Тэрутэ. Все добродетели истинного воина воплощают в себе Сукэсигэ и его отважные сподвижники. Их верность самурайскому кодексу и способность к милосердию вызывают уважение, а владение боевыми искусствами, благодаря которым они одерживают победу в любом бою, поражает воображение.

Представляя тексты преданий, известный ученый, писатель и переводчик, специалист по японской литературе Джеймс Бенневиль анализирует особенности быта, обрядов, обычаев и нравственных воззрений народа, сумевшего сохранить и передать их из поколения в поколение на протяжении многих веков.

Повествование сопровождают иллюстрации, выдержанные в традиционном стиле японского рисунка.

Джеймс С. Бенневиль

Предания о самураях

Посвящается моим сыновьям Джорджу, Марлону, Даниэлю и Питеру

James S. de Benneville

Tales of the Samurai

© Перевод и издание на русском языке, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2015

Предисловие

Повесть о ханване Огури Сукэсигэ и Тэрутэ-химэ считается одной из занимательных легенд, основанной на фактах, содержащей рассказ о многочисленных важных особенностях сложившихся нравственных воззрений народа, сохранявшего их из поколения в поколение на протяжении веков. Эту легенду прекрасно знают японцы всех возрастов, и для них такие произведения служат ценным источником знаний об истории своей страны и о героических свершениях знаменитых предков. Их представление на подмостках театра, на киноэкране или в речи коданси (лектора) на трибуне всегда вызывает сдержанные, но искренние аплодисменты публики. Величайшее предпочтение, безусловно, отдается произведению под названием «Тюсингура», или «Сказание о сорока семи верных вассалах». Подобная роль в воспитании столь благосклонного восприятия японской истории принадлежит и многим другим литературным произведениям. Среди них почетное место отводится сказанию «Ханван Огури Итидайки», или «Жизнеописание советника Огури». По мере того как на сцене разыгрываются сюжеты из полной приключений жизни Сукэсигэ или его многострадальной преданной жены Тэрутэ, аплодисменты зрителей становятся буквально необузданными. Они дают полный выход своим чувствам, возникшим при виде сцен того, что глубоко затрагивает струны их души. Надо сказать, что на этих легендах строится фундамент японской нравственности, которой японцы придерживались во всем.

Кое-что, однако, следует сказать о кодане, или литературном произведении (устном рассказе) в форме диалога. Это японские исторические романы, по сути своей отличающиеся от такого рода произведений, известных на Западе. Существуют исторические приключенческие романы, в которых дается описание исторических событий или даже деятелей. Однако при этом речь идет не о конкретной личности, а о периоде времени, несущем на себе отличительные черты своей эпохи. Главные действующие лица при этом представлены выдуманными героями; а если дело касается исторических деятелей, тогда их изображение представляется в таком свете, что справедливее относиться к ним как к лицам вымышленным. К таким персонажам относятся Херевард Уэйк и Робин Гуд, вымыслы и легенды о которых далеки от исторической истины. Цари и вельможи на протяжении повествования умудряются разрубить гордиев узел противоречий добра и зла. Только вот появление такого действующего лица случается в силу принципа deus in machina (вмешательство чуда). Читатель всегда радуется такому счастливому исходу. Но он и разочаровывается, ведь чудо никогда не считалось сильной стороной такого рода выдумки. Благородный Ричард Львиное Сердце из «Айвенго» несколько выделяется на общем фоне легендарных героев, и читатель это понимает. В повести Дюма читатель имеет дело с д’Артаньяном, тремя его друзьями мушкетерами и узнаёт об их подвигах. При этом судьба королей и придворных, искусные заметки о двух кардиналах лишь слегка очерчиваются. Исторические события при этом служат фоном для воплощения замысла авторов выдумок. В случае с японцами все совсем по-другому. У них настоящая история превращается в романтическое произведение. Так происходит с XII столетия. Этим занимались писатели, творившие в жанре кодан. Все персонажи у них представлены историческими деятелями, события на самом деле случились в прошлом и теперь подаются сказителем в том виде, в каком позволяет его воображение. Но этот сказитель тем не менее должен в максимально возможной степени придерживаться исторической истины. Именно так он поступает: принимает на веру слова своих предшественников, обогащает сказание своим собственным вдохновением, и на этом его задача по большому счету исчерпывается.

Полет фантазии автора при изложении исторических романов может достигать самого широкого предела. Истории с описанием жизненного пути Ёсицунэ и Бэнкэя, Кусоноки Масасигэ, Като Киёмасы можно назвать даже опасно близкими к настоящей исторической правде. Что же касается двух первых имен, то изначальные романы-хроники под названием «Гэмпэй Сэйсуйки» и «Хэйкэ Моногатари» практически не отличаются от официальной хроники «Адзума Кагами». Разве что радуют более совершенным художественным стилем. Все три произведения проявились через совсем непродолжительное время после описанного периода истории. Неизвестный нам писатель поостерегся чересчур приукрашать период, слишком близкий его собственному поколению, о событиях которого знали еще живущие люди. На противоположной чаше весов находится кодан, наподобие того, что составили о ханване Огури. Стройность исторического фундамента памфлета в глазах читателя можно оценить в приложении к настоящему труду. Вместе с тем в определенном смысле легенда – произведение по-своему полезное. Изначально ее рассказали во время кукольного представления под названием каракури, причем сопровождалось оно музыкой в исполнении сказителей. Такие вот саимон-катари никто не стал сводить в литературный жанр. Во время изложения сказания кукловод вел свое представление исключительно по памяти. Однако, как и во многих японских начинаниях, в сказания с самого начала вложили строгую форму. Позже коданси (сказители), на протяжении нескольких поколений отточив их форму, опубликовали совершенные сказания в виде книг. Так сложилась судьба данного жанра японской литературы. Жанр кодан представляет настоящую ценность. Его форма диалога захватывает внимание читателя. К сожалению, в произведениях такого жанра отсутствует описание бытовых привычек японского народа, отличающегося большой любознательностью. Достаточно всего лишь посетить книжный магазин и окинуть взором полки отдела, отведенные под такие сказания. В этом состоит весьма полезный и деловой подход к оценке важности жанра кодан для японской читающей публики.

Относительно повести о ханване Огури можно сказать, что писатели жанра кодан отличились большой терпимостью с точки зрения следования традиции, предписываемой храмовыми книжниками Худзисавы. Специалисты из «Дай нихон дзиммэй дзисё» говорят, что такая древняя традиция, как она закреплена у «Дэна Сукэсигэ» и «Энги Тёсо-Ина», вызывает искажение жизнеописаний Мицусигэ и Сукэсигэ самым причудливым образом. Причем возникает искажение и смешивание событий в жизни обоих. Однако выделяются такие факты: Мицусигэ на самом деле поднимал мятеж против князя Мотиудзи в 29 году периода Оэй (1422). На следующий год (1423) этот князь осадил замок Огури и взял его приступом. В период Эйкё, причем время называют от 6 до 10 года этой эпохи (1434–1438), как раз Сукэсигэ договорился с бакуфу (министрами правительства сёгуна) о восстановлении дома Огури. Тут нам предлагают решительно сомнительный рассказ о бегстве Мицусигэ в Микаву, а также восстановлении им самим своей чести и вотчины в провинции Хитати. Отождествление Сукэсигэ с художником Огури Сотаном тоже видится фактом спорным. Сотан выступает под именем Огури Кодзиро Сукэсигэ, и полная определенность такого имени представляется достаточно прочным основанием для его надежной репутации не только в повестях, написанных авторами в жанре кодан, но и в самой истории его народа. Более того, такая особенность сказаний выглядит скорее относящейся к чувствам, чем несущей практическую пользу, будь то для истории народа или для художественной литературы. Внимание можно привлечь к широкому распространению такой традиции в пределах Японских островов. Она обнаруживается в деревне Огури провинции Хитати, в храме Югёдзи уезда Фудзисава провинции Сагами и в монастыре Таводзи уезда Юноминэ Кии-но куни (древней провинции Кии). Не пользуются большой популярностью, похоже, писатели в жанре гидаю, специализирующиеся на сказках, которые рассказывают гейши, составляющие компанию самисэнам. В хранящихся коллекциях они встречаются только лишь один раз (в Гидаю Хякубан). Запрос в Императорскую библиотеку в Токио, направленный от имени автора настоящего труда, вернулся с ответом об отсутствии у них сведений о яси (чиновниках), упоминающихся в «Дай нихон дзиммэй дзисё», а именно Дэна Сукэсигэ и Энги Тёсо-Ина. От мечты заполучить копию документа пришлось отказаться. Иллюстрированный кодан в 18 томах, изданный в первом десятилетии прошлого века под названием «Огури Гайдэн», случайно нашелся на полках букинистических магазинов.

Могила ханвана Огури – Ниихари

Всегда полезно рассказывать о свидетельствах, собранных по крупицам у их источника. До деревни Огури в провинции Хитати можно доехать со станции Ниихари на железнодорожной ветке Мито – Ояма.[1 - Небольшое селение Ниихари (Цукуба) упоминается в японской хронике VIII века «Нихонги» 1.207 как Ямато-Такэру. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. авт.)] На расстоянии 2 миль пути по прекрасной сельской местности, где богарное земледелие (хатакэ) перемежается с рисовыми чеками, находится деревня Ниихари. Эта деревня выглядит одним из тех тенистых оазисов, что встречаются в бескрайней степи. В большом сельском доме на западной окраине этой деревни найдены интересные памятники старины, связанные с ханваном. Сам дом находится на месте храма, посвященного Тэнцзин Сама, уничтоженного во время случившегося пожара. К несчастью, именно с тех пор считается утраченным навсегда шлем Мицусигэ. Уздечка у его коня откололась, зато остаются на месте его каймё (погребальная доска), тикара-иси, или камень с отпечатком его большого пальца как показателем его силы, а также мамори-хондзон, или металлическое изображение синтоистского бога войны Хатимана, считающегося покровителем воинов, которое он всегда носил с собой. Изображение божества-хранителя представляет собой фигурку высотой 6,35 сантиметра, хранящуюся в буцудане, или небольшом футляре высотой 30,5 сантиметра. Сразу к западу от этого дома в густом кустарнике выделяется могила Мицусигэ в виде внушительного камня высотой без малого 6 метров. Рядом находится 10 могил, и две из них более позднего периода истории – эпохи Тэмпо (1830–1843). Неподалеку оборудовано современное захоронение с искусным надгробным камнем. К востоку от сельского дома примерно в 300 метрах на открытом хатаке сохранились остатки насыпи замка. Притом что они составляют как максимум 3 метра в высоту, насыпь обозначена очень четко. Этот замок стоял на открытой равнине в миле от холмов подножия горной гряды нижней области провинции Хитати. Непосредственно рядом с ним никакой реки не протекает. На таком же расстоянии к западу (скажем, метров триста) в тени находится деревня Огури. Хотя это и не касается нашего основного предмета изложения, но, преодолев полмили на восток по объездной дороге, можно добраться до дерева муку (афананте тернистый), стоящего на вершине холма посередине хатакэ. К стволу этого дерева кто-то прислонил два плоских камня, и ими, как говорят, обозначили место захоронения Хэйси-но (Тайра-но) Масакадо, который здесь провел свой последний бой и встретил смерть от руки Тавары Тоды. На расстоянии в несколько метров находится валун из мелантерита – судзури-иси. Он врос в землю на несколько метров и представляет собой мощное основание с углублением как минимум в фут ши риной, совершенно очевидно служившее фундаментом просторного строения. Местные жители складывают о нем такие вот легенды. Понятно, что основанием для традиции Фудзисавы она не служит.[2 - Многочисленность «могил» не должна никого беспокоить. На месте замка у Намадзу в Суруге находится Рокудай-мацу, которой отмечена площадь казни сына Тайра Корэмори и протеже Сёнина Монгаку. Величественной киякэ (дзельковой ауминатой) в Дзуси отмечена «могила» Рокудая, казненного на расположенном рядом мосту Тагоэ. Это дерево находится в 60 метрах от главной дороги, ведущей от станции к морскому побережью, и прекрасно с нее просматривается. Причем о нем ничего не знают простые местные жители и туристы, как обыватели, пребывающие в глубочайшем невежестве по поводу таких дел, поэтому к нему практически не ходят. Но оно заслуживает того, чтобы к нему прийти: вид его производит глубокое впечатление. Когда мы пользуемся словом «могила», то подразумеваем памятник усопшему. На просторном кладбище в Коясане один лишь волос или кость может символизировать целое похороненное тело; иногда в могиле вообще может не быть трупа. В месте ожидающегося воскресения святого (Кобо Дайси) в полной готовности оборудованы могилы для 25 гейш из Осаки, но автор все-таки надеется, что эти девушки до сих пор пребывают в добром здравии.]

Данная дощечка показана в Ниихари – Огури как каймё, принадлежащее хозяину замка по имени Огури, разрушенного в 30 году периода Оэй (1423). На ней написано: «Тэнсю-Ин-Дэн дзэн Канаи Дайё Согэн дайкодзи. Ундзэн Рёдай коре во аратаму». На тыльной стороне: «33 год третий месяц 16 день периода Оэй» (23 апреля 1426 года). Тэнсю-Ин-Дэн – это посмертное имя покойного (дайкодзи), при жизни известного как Канаи Дайё Согэн; это посмертное имя присвоено жрецом Ундзэном Рёдаем. Слово «дзи» передает противоположный смысл фразы «коре во аратаму»

Наше повествование ведется строго в стиле кодан. Стоит признаться в соблазне сделать попытку соединения подчас весьма яркого диалога. На такой эксперимент напрашивался кодан Такараи и Мацубаяси. Они повторяли во многом сходные строки. Все археологические знания до мельчайших подробностей (история лука) обычно принадлежат Мацубаяси. А вот метод Такараи отличает игривость Юпитера, притом что в этом месте большого выбора никто не предлагает. Два этих кодана очень удачно компонуются в единое целое. В такую гармоничную композицию вряд ли вошел бы кодан Момогавы. Он всегда пытается «вернуться к изначальной легенде», то есть легенде о Фудзисаве, но переложенной в манере Сукэсигэ. В результате получается значительный отход от первоисточника, хотя и в виде занимательного рассказа.

Более того, по стилю его диалог иногда практически превращается в повествование, и он увлечен выведением на свет представителей скромного народа более поздних дней, которые отличаются от героев легенд его XV столетия. Для соединения вместе связанной романтичности времен рода Асикаги предстояло ввести в дело большой объем исторических событий, а также кое-что, слабо связанное с историей из творчества Го-Тайхэйки. Его хроникам следует верить с большой оговоркой, и об этом в предисловии предупреждает его издатель. С точки зрения истории писатели в стиле кодан и их хроники в расчет не берутся, а наиболее достоверное представление о прошлом и будущем можно получить из описания соответствующего периода времени. Достоверными материалами считаются многочисленные брошюры и проспекты, посвященные храмам, местные сказания и путеводители. Если взять коданы Мацубаяси и Такараи в виде единого тома, то получится без малого 800 страниц произведения, сводящегося в один последовательный исторический приключенческий роман. Было бы лучше переписать этот рассказ с самого начала и до конца. Вместо того чтобы наращивать объем имеющегося под рукой материала, следовало бы добросовестно позаботиться о включении в труд всех источников, использованных сказителями, без исключения. Все необходимые для них подтверждения имеются в наличии. Речь идет о многократно пересказанной японской легенде. Получается произведение для западного слушателя, а не продукт воображения писца, выступающего в качестве посредника при такого рода передаче информации. Читателю, рассчитывающему на потоки крови, проливаемой в ходе изложения, следует обращаться к подготовленным заранее примечаниям из летописей и исторических хроник времен рода Асикага. Греха избыточности в кодане не существует. Когда свергли Ходзё Такатоки, он в пещере горы Касайгаяцу сделал себе харакири, и 877 его сторонников в то же самое время вспороли себе живот на склоне этой горы. Скользящему по гряде холмов Камакуры с запада на восток взгляду предстает самое окровавленное место во всей Японии, и это говорит об очень многом.

В эти дни, когда идет восстановление доброго имени деятелей прошлого, надо бы вспомнить всех их до единого человека. Среди преданных сторонников правительства Бакуфу рода Токугавы выделяется Огури Кодзукэ-но Сукэ, когда-то известный как Матаити Бунго-но-ками. Этого человека причислили к немногочисленным специалистам в области финансов его страны того времени. На заре развития связей с внешним миром Огури посетил Америку и Европу, где прошел курс изучения финансовых проблем, а также программ военной и мореходной подготовки. Очень скоро он убедился в том, что при существовавшем тогда в Японии соотношении золота к серебру его страна лишается самого драгоценного металла. В этом заключался его первый вклад в служение на благо своей стране. Второй вклад состоял в его работе в качестве уполномоченного по военным вопросам. Ему принадлежит план создания военной верфи в Йокосуке, послужившей образцом для остальных подобных предприятий, появившихся позже. Огури утратил благосклонность властей, сохранив при этом свое честное имя. Он сомневался в чистоте порывов, вдохновляемых деятелями из княжеств Сацума и Тёсю, а в их способности верил еще меньше. Они домогались официального положения и рассчитывали на корысть от использования служебного положения. Получив эти высокие дезидераты, они бы выпустили в обращение бумажные деньги и ввергли свою страну в финансовую разруху. Через считаные годы такого правления можно было бы рассчитывать на поворот течения политической жизни в пользу Токугавы. По этой причине он совсем не хотел дожидаться лишения своего клана всех привилегий. Он искренне выступал против князя Кэйки, ведь тот считался ярым поборником войны. Когда этот князь начал выходить из себя, он попытался обуздать его амбиции. Чем грубее тот вел себя, тем больше настойчивости проявлял Огури. Потом князь Кэйки уволил его со службы. Огури дошел до того, что в Дзёсю организовал вооруженный отряд. Этот отряд распустили, а Огури казнили как мятежника в четвертом месяце 1 года эпохи Мэйдзи (28 апреля 1868 года). По его собственному суждению, Огури сыграл свою роль как честный, если не своевольный человек. Его авторитет как основателя крупного военно-морского арсенала в Йокосуке остается официально восстановленным наряду с именами таких деятелей, как Сайго Такамори, Это Симпэй и остальные приверженццы проигранного дела. На самом деле он был настоящим хатамото – с 10 тысячами коку. Главное же для нашего предисловия заключается в том, что он считается прямым потомком героя нашего рассказа.

Часть первая

Дома Огури и Сатакэ

При всем поклонении им со стороны богов и людей в равной степени,

Эти бесподобные создания, в отличие от них, не нуждаются ни в подношениях, ни в поклонении. Они всё это приемлют и ничего не отвергают. На протяжении веков все Будды такими были и такими останутся всегда.

    Шарипутра. Вопросы и загадки царя Милинды

Глава 1

Каннон-до из Сасамэгаяцу

Город Камакура лежит между морем и горами, и форма его территории во многом напоминает двустворчатую раковину. Изгиб склона на западе от Инамурагасаки постепенно поднимается до края раковины у храма Цуругаока-Хатимангу. Сторона треугольника покороче под тупым углом уходит вниз к морю у поселка Иидзима, обозначающего на востоке границы Заимокузы и этого района. Таким образом, ширина этой долины на всем протяжении разная, а максимальная ее ширина приходится на сосновую аллею, ведущую от храма Цуругаока-Хатиман-гу к морю у Вакамияодзи. Не будем учитывать короткий отрезок побережья Заимокуза в Юигахаме, представляющий собой настолько крошечную впадину, что ее и сравнить не с чем. Рассматриваемая нами долина с двух сторон окружена отвесными с неровными зубцами вершин горами. Понятно, что выход отсюда возможен разве что по дорогам (киридоси), прорубленным в этих горах на большую глубину. Современные средства сообщения в виде железнодорожного транспорта пришли в этот город через тоннель, а на юг железная дорога уходит точно таким же тоннелем. Природные преимущества этого места совершенно очевидны всем, особенно с точки зрения средневековых условий постоянных войн. Поэтому неудивительно то, что Тайра Хироцунэ посоветовал Ёритомо именно здесь построить свою столицу. В случае необходимости отсюда можно было уйти морем, а на суше имелись все условия для обороны.

С двух сторон раковины долины на склонах окружающих гор располагаются короткие и крутые плоскогорья, которые за столетия возделывания превратились в плоские террасы рисовых чек. Окружающие холмы покрыты густыми лесами. Назовем крупнейшие из них, простирающиеся с запада на восток: Кувагаяцу и протяженная долина слева от Даибуцу; Сасамэгаяцу, Сасукэгаяцу, Огигаяцу, Окурагаяцу (крупный и заметный), Касайгаяцу и Хикигаяцу. Как уже упоминалось, храм Цуругаока-Хатиман-гу, изначально построенный у моря в Заимокузе, а позже при Ёритомо перенесенный на гору Цуругаока, располагается на месте соединения двух створок раковины долины. Рядом чуть восточнее Ёритомо построил свою ясики (усадьбу), окруженную поместьями его великих вассалов Хатакэямы, Ходзё, Вады и других. Вокруг этих ясики вырос мощный город владельцев торговых предприятий, существование которого вызвано необходимостью и договоренностью всех заинтересованных сторон. В центре этого поселения, во времена Ходзё якобы вмещавшего почти миллион человек, находились нынешние Комати и Омати. Вся долина у подножия гор была обжитой от храма Хасэ Каннон до Комиодзи. Всю акваторию у деревень Сака-но-Сита, Юигасато и Заимокуза заполняли многочисленные парусные суда их рыбаков. Непременными вкраплениями среди домов простолюдинов выглядели ясики крупных вельмож, а склоны гор предназначались для храмов. Былое благополучие этого города подверглось сокрушительному подрыву, когда Асикага Такаудзи изменил прежнему курсу, пошел за императором Го-Дайго-тэнно, в то время занятым свержением рода сиккэна Ходзё (регентов), и предоставил Нитте Ёсисадэ возможность овладеть своим городом в результате внезапного его штурма. Своим войскам, ворвавшимся в город, Ёсисада сразу же приказал его спалить, и значительная часть Камакуры сгорела дотла. Из праха этот город восставал медленно, так как годы в начале правления канрё (наместников) Камакуры надежного мира его жителям не принесли. Эти чиновники, как настоящие сёгуны севера, сёгуну Киото подчинялись неохотно, ведь они относились к молодой ветви сёгуната Такаудзи. С объявлением о формировании в Ёсино Южного двора Такаудзи осознал, что он не может согласиться с планом Ёритомо. Поэтому он порвал с двором и сёгунатом точно так же бесповоротно, как это сделал сам Ёритомо. Великая схватка, продолжавшаяся все последовавшие полвека, велась в основном за обладание Киото. Он назначил своего второго сына по имени Мотоудзи в город Камакуру в качестве канрё. И хотя дальнейшая жизнь этого его сына проходила главным образом в лагере, а самому Такаудзи приходилось время от времени лично бывать на севере, чтобы следить за ходом военных действий, все равно еще при жизни этих двух деятелей на территории Канто[3 - Восемь провинций – Идзу, Сагами, Мусаси, Симоцукэ, Коцукэ, Хитати, Симоса, Ава. Правитель Дэвы и Осю тоже принял титул и обычно выступал заодно с правителем Камакуры.] наступил относительный мир. То есть мир в той степени, в какой он в то время мог существовать. Когда на пятый день одиннадцатого месяца эпохи Оэй (период времени от 9 декабря 1398 го да по 8 января 1399 года) умер сын Мотоудзи по имени Удзимицу, в Канто было уже спокойно, разве что иногда возникали разрозненные мятежи, позволявшие тем не менее предоставлять помощь правителям в Киото. К тому времени канто канрё приобрели такую власть, что начали алчно присматриваться к сёгунату в Киото. Сицудзи (премьер) Уэсуги Норихара не смог отговорить своего господина Удзимицу от его замысла и выразил свой протест самым радикальным образом, покончив с собой. Удзимицу отступил от своего намерения. Ему на смену пришел полновластный наследник в лице сына Мицуканэ, возглавившего самую мощную и единую в Японии военную машину. Он рассчитывал точно так же занять место своего двоюродного брата в качестве сюзерена.

Члены рода Асикага, установившие свою власть в городе Камакуре, не смогли сохранить центр старого Бакура в Окура. Они переселились в верхнюю часть долины поближе к храму Дзёмё-дзи, где она заканчивается и резко уходит вверх к перевалу Асахинакиридоси на пути в сторону Канадзав. Здесь находилась их ясики, а саму долину заселили их ближайшие вассалы. Неподалеку, ближе к центру города находилась ясики Инукакэ Уэсуги. Сицудзи у Мицуканэ числился престарелый Томомунэ. По правилам чередования между ветвями Яманоути и Огигаяцу власть в то время принадлежала лично Норисаде. Преемником Томомунэ назначили его сына Удзинори. Этих Уэсуги, ведущих род от Фудзивары Ёсикадо, относили к материнской линии дома Такаудзи. Кугэ (представитель древней японской гражданской придворной аристократии) Сигэфуса покинул Киото, взял имя Уэсуги по феодальному имению в провинции Танго с полномочиями букэ (военного вассала) и отправился в Канто. Его дочь вышла замуж за деда Такаудзи и тем самым получила родственную связь с домом Асикага. Уэсуги проявили недюжинную находчивость в политике. Им повезло покинуть лишившийся покровительства судьбы клан Ходзё буквально перед самым его закатом.

Видение князя Киёмори

Таким образом, эти долины выглядели совсем иначе, чем сейчас, покрытые посевами риса, пшеницы, ячменя и просо. В те дни, 500 лет назад, данную местность занимали дома тружеников и лавочников; просторные участки земли занимали ясики сражающихся аристократов, причем в их пределах предусматривалось жилье для воинов. Местом удовлетворения самых разных желаний жителей этого большого города служили увеселительные кварталы Комати и Кайдзодзи-Огигаяцу с постоялыми дворами, харчевнями и притонами разврата. Прохожему на его улицах через короткие интервалы открывались ворота на территорию некогда великих храмовых монастырей. Камакура представлял собой не только сцену судорожной битвы вооруженных отрядов, но и местом все большего духовного раздора. Особенно острой выглядела схватка между сектами дзэн-буддистов и нитирэн-буддистов, причем агрессивностью отличались последователи Нитирэн. В современном городе сохранились его черты прошлого, которые смогли все-таки сберечь его жители. Имена Заимокуза, Комати, Омати, Вакамияодзи, Юигахама, Сака-но-Сита, Хасэ считаются такими же древними, как и сам город Камакура. Однако приморские деревни представляются всего лишь исчезающим призраком этого древнего великого города.

Как раз во дворце Окурагаяцу под названием Кубоясики в девятом месяце 15 года периода Оэй (20 сентября – 20 октября 1408 года) правитель Мицуканэ проводил собрание, на котором слагались поэмы и сочинялись легенды. Помещение для ассамблеи выбрали длинное и не очень широкое. Оно было оборудовано помостом с несколькими ступенями, чтобы на него было легче взойти. На помосте восседал Мицуканэ, занимавший небольшую подставку, напоминавшую лагерный стул. Вокруг него на корточках сидели многочисленные придворные дамы, следившие за малейшим жестом своего господина и готовые выполнить любое его указание. У помоста перед Мицуканэ расположились около пятнадцати – двадцати его главных вельмож. В задней части помещения на некотором расстоянии находилась разношерстая группа самураев, которые размещались в соответствии с рангом и правом входа в помещение в присутствии их сюзерена. Кроме самого правителя все присутствующие гости сидели на татами с подушками. Собрание в тот вечер было многочисленным потому, что всем хотелось узнать о состоянии здоровья их господина. Гости явно томились происходящим, и сам Мицуканэ в том числе. Пожилой Томомунэ заканчивал свою затянувшуюся серию легенд о войнах прошлых веков. Он поведал о предостережениях, в которых заранее говорилось о конце злодея Тайра-но Киёмори. Этот правитель, тогда еще считавшийся полновластным человеком, однако уже потерявший свою опору в жизни из-за смерти сына, перевел свою столицу из Киото в город Фукухара (Кобэ), а император переехал из одной тюрьмы в другую. Такая перемена сопровождалась самыми недобрыми предзнаменованиями. Его ложе промокло из-за дождя, струи которого проникли сквозь крышу, сам император находился в пути всю ночь и не мог заснуть. Не мог уснуть и Киёмори, находившийся в сухом помещении. Воинские подразделения ночью шумно топали по крыше дворца. Шум стоял непереносимый.

Однако, когда стража прошла, рядом не осталось ни одной живой души. Потом в роскошном хвосте любимого коня правителя завелся целый выводок мышей, и слуги подверглись большему риску от его копыт, чем сами паразиты во время из изгнания. Еще как-то вечером, когда Киёмори готовился ко сну, все остолбенели от неожиданности, так как фусама (раздвижная перегородка) отошла в сторону и в комнату вступила дама. У нее были длинные черные волосы, черненые зубы, лицо пугающе бледное, и она как-то странно скользила, а не ступала по циновкам татами. Свирепо взирая на правителя, она стала медленно приближаться к нему. Киёмори никогда не боялся девушек, и вообще его ничто не пугало, ведь только в злых вымыслах авторов летописей и жанра кодан ему приписывали робость и малодушие. Он грозно взглянул на нее в ответ и, как только дама подошла ближе, бросился на нее, как будто намеревался схватить. И тут же призрак дамы испарился. По дому прокатился вопль смеющегося порока, от которого похолодели сердца свидетелей этой сцены. Затем скользящая дверь фусамы на глазах медленно закрылась сама по себе.

Это событие произвело на него такое глубокое впечатление, что только поздно ночью Киёмори собрался лечь в постель. В голове у него шумело от выпитого сакэ, и спать ему совсем не хотелось. В таком состоянии добиться сочувствия у своей постельной спутницы ему было трудно. Ведь она оставалась трезвой и сонной. А он изрядно набрался, и сон не шел. Правитель заглянул в соседнюю спальню. Самурая на часах сморила дрема, и он пребывал в царстве сна. Составить ему компанию было некому. Киёмори нахмурился. Он был раздражен не столько несоблюдением дисциплины, сколько хотел развлечься. К тому же этот деспотичный своенравный человек отличался одной слабостью – сочувствием молодости. Он не стал будить спящего юношу. Тут из сада донесся звук: гото-гото-гото. Хотя бы там ждало какое-то развлечение. Воры это или заговорщики? Киёмори прихватил свой меч (макура-гатану), который всегда держал у изголовья постели. Подойдя к амадо (деревянным дверям), он снял запор и тихонько толкнул створку. Ярко светила луна. Каждую деталь снаружи было видно отчетливо, как при солнечном освещении. Сначала он ничего подозрительного не видел. Потом заметил череп, скачущий и катающийся по земле. Затем появилось еще несколько подобных черепов, дальше – больше. Они выпрыгивали из каменных фонарей (исидоро), из кувшинов (цубо), падали с деревьев, выскакивали из искусственного водоема (икэ), из самой земли в таком количестве, что сосчитать их не было никакой возможности. Они катились друг за другом длинными вереницами и при встрече складывались в кучи. В своем движении они выглядели разумными и живыми созданиями. Тут черепа принялись яростно драться друг с другом. Одни черепа давили и били других. Челюсти и зубы черепов ударялись и ломались с отвратительным скрежетом. Они собирались в громадные кучи, распадались и снова сходились в драке. Наблюдать за такой ожесточенной лютостью бескровной битвы темной злой воли было жутко. Киёмори ощущал себя свидетелем вечных столкновений мира оборотней (сюрадо). «Весна и цветы, красота жизни принадлежит земле. Местом существования оборотней служило подземное пространство, недоступное взорам живых людей». Так говаривали люди в старые добрые времена. Их туда не прочь был отправить Нюдо-доно. Великой была его храбрость.

Как только Киёмори взялся за меч, черепа сразу же собрались в громадную кучу. Она возвышалась приблизительно на 14 или 15 дзё (43–47 метров), а внешним видом напоминала одну огромную бритую голову жреца. Из глазниц этого видения на Киёмори лился свет густой дьявольской ненависти. Нюдо-доно обнажил свой меч и решительно прошагал по полу рока (веранды). Он приготовился спрыгнуть в сад и вступить в бой. Берегись, враг! И тут видение исчезло. Холодная осенняя луна освещала землю, покрытую инеем. Слышался мягкий плеск волн находящегося рядом моря. Сад выглядел несказанно мирным местом. Киёмори протер глаза и посмотрел в сад снова. Ничто не изменилось! Он поежился. Разбуженные его криком и топаньем слуги окружили своего хозяина. Правителя проводили назад в его апартаменты. Собрались врачи и предсказатели судьбы. Придворные восприняли все произошедшее вполне серьезно и удрученно качали головой. В простом народе пошел ропот. Сам же Киёмори после ночного видения простудился и несколько дней провел в постели.

Такую вот легенду сочинили о Томомунэ. Много было восклицаний «Ах!», «Кова!» и «Идза!». Долго не прекращались вежливые вздохи и всевозможные проявления удивления. Но многие слышали этот рассказ в исполнении Томомунэ раньше, а рассказчиком он считался знатным! Кто выступит следующим за ним? Глаза у всех присутствующих загорелись, а внимание обострилось, когда Мицуканэ вызвал Иссики Акихидэ развлечь публику своими рассказами. Акихидэ происходил из влиятельнейшей семьи, основная часть которой жила в Киото, и был родственником Сэйвы Гэндзи. Теперь он стремительно укреплял доверие к себе своего господина, испытывающего к нему благосклонность. Придворные ненавидели и боялись его. Для завоевания благосклонности своего правителя Иссики использовал все средства без исключения. Люди возвышались за счет отваги, ума и приспособленчества. Отвагой и умом он не выделялся. К тому же эти свойства личности обеспечивали медленное и многотрудное продвижение по службе. Его старший брат по имени Наоканэ занимал важный пост градоначальника Камакуры. Для себя он избрал изучение характера и слабых мест натуры своего господина. Они были приблизительно одного возраста; зато среди остальных придворных Иссики отличался богатейшим опытом жизни. По этой причине его считали человеком опасным. Он служил для своего господина каналом самой интимной связи с внешним миром. Мицуканэ в него верил. В этом случае он согнулся перед ним в глубоком поклоне. По знаку своего господина он снова присел рядом с помостом. По его лицу было трудно разобрать, улыбается ли он беззастенчиво хитро или откровенно неодобрительно. Известная прямота Томомунэ служила тайной мишенью острых его стрел насмешки. Он не видел никакого особенного величия ни у Томомунэ, ни у его сына Удзинори. Его дом считался таким же влиятельным, как дом Уэсуги. Если последние вставали на пути, тем хуже им самим; последствия этого трудно было переоценить. Он начал с похвалы своего предшественника и старшего по возрасту. Древние сказания находились за пределами его кругозора и жизненного опыта. Он относился к людям, живущим в сегодняшнем мире. На службе своему господину все его помыслы подчинялись текущему положению вещей. Никаких обязанностей перед прошлым он не ощущал. Эти слова означали погружение в историю рода Мицуканэ, а предназначались для того, чтобы вызвать в памяти протест Норихару. Разве на роду Уэсуги не лежала печать проявленной не к месту преданности Киото?

Иссики начал свое повествование так: «Всем известно, что имел в виду Дзясин (бог разрушения и смерти), а также что Дзясин принадлежал всем местам и периодам времени. Теперь уже всеми признаётся, что среди людей находятся потомки этого Дзясина.[4 - Такое предубеждение пользуется широкой известностью. Момогава говорит о потомках Хори Кютаро. Вторым его сыном как раз и был Дзясин. Сначала гербом (моном) служил змеиный глаз. В свое время ему на смену пришли кугинуки (клещи). Саэмон-но Дзё Хидэмаса и Като Киёмаса носили герб змеиного глаза, как и многие слуги Тайко Хидэёси, который скорее выискивал таких людей, чем наоборот. Этого потомка к тому же относят к Огате Сабуро Корэёси, того, что выгнал представителей клана Тайра с острова Кюсю, когда они искали убежище в Дадзайфу.] Отличительной чертой их служат чешуйки на спине. Так что достоверность данного факта никаких сомнений не вызывает, и совершенно определенно существуют люди, которые об этом прекрасно знают. Отсюда питается надежда на то, что наш господин не соизволит считать эту легенду просто волшебной сказкой.

В провинции Этиго существует проход (тогэ), носящий название Оритогэ, а происхождение этого названия такое. В дни не столь отдаленные, памятные еще нашим дедам, рядом с деревней, располагавшейся у подножия этого прохода, жил охотник по имени Ёсаку. Этот человек никого на охоте не ранил, да и особой радости от своего ремесла не получал: для него оно служило способом добывания средств для собственного существования. Он считался удачливым добытчиком, так как ловко владел луком и стрелами. Зайцы, словно одержимые, шли в его силки. Дикий вепрь становился легкой добычей этого человека с наметанным охотничьим глазом; Ёсаку смело шел в лес с пикой, один на один сразиться со свирепым медведем. Даже барсуки и лисы разделяли одну судьбу в борьбе нашего охотника со всем живым. За два года охоты на животных он загубил большое число жизней, и у кармы этих кровавых деяний накопилось много претензий к богам, как выяснилось в развитии последующих событий.

Ёсаку числился вдовцом. У него была дочь по имени Ори – симпатичная горянка 18 лет от роду. Она заботилась о порядке в доме отца и во время его иногда продолжительных отлучек проводила все свое время в деревне, где ее считали местным ребенком, причем ребенком избалованным отцом. Отец ни в чем ей не перечил, и она жила без докучливой родительской опеки. А при сложившейся у ее отца репутации успешного человека и ее красоте дочка стала объектом «матримониальной дипломатии» со стороны претендентов на ее руку и сердце и их родителей. Однажды Ёсаку поступило распоряжение от нануси (пристава) деревни по имени Кинса придумать и исполнить какую-нибудь редкую забаву. Население феода как раз ждало своего господина, возвращавшегося с караульной службы в Киото, и готовилось устроить ему торжественную встречу. Ёсаку проникся большой ответственностью и радостью к порученному ему заданию, собрался покинуть свой дом на несколько дней и прихватил с собой все необходимое, чтобы «задать жару пернатым и четвероногим тварям». Покидая дом, он строго наказал Ори тщательно запирать дверь, особенно на ночь, «но было бы еще спокойнее, если ты переночуешь у кого-нибудь в деревне. В любом случае тебе придется пойти туда за лакомствами, чтобы побаловать себя. Но главное, не трогай мисодзукэ (маринованные огурцы), хранящиеся в шкафу (тодане). Эти мисодзукэ полезны для мужчин, а женщина, поев их, может просто умереть. Ни в коем случае не трогай мисодзукэ». Высказав у двери это прощальное предупреждение и не вдаваясь в подробные объяснения из-за спешки, Ёсаку быстрым шагом отправился в горы и скоро исчез из вида.

Ёсаку уже позавтракал, а Ори еще ничего не ела. С самого начала она подумала, что отец сказал что-то несообразное. Он всегда проявлял к ней такое великодушие, что ей даже на ум не приходило, что он может оказаться прижимистым человеком. Но в то время все мужчины любили хорошо поесть, и, по всей вероятности, он мог относиться к обычным чревоугодникам. Как все мужчины, он не подумал о том, что за время его отсутствия эти мисодзукэ заплесневеют и испортятся. Ничего страшного не приключится, и даже разумно при таком раскладе съесть оставленные отцом мисодзукэ. От деревни ее отделяло больше мили, а Ёсаку, готовясь к длительному как никогда отсутствию дома, убрал из кладовой все съестное. Ограничивать себя дайконом (редькой) и безвкусным вареным ячменем казалось глупым, когда перед носом находится такое соблазнительное лакомство. Как бы там ни было, но ничего плохого не случится, если она на него просто взглянет. К тому же следовало посмотреть, то ли это на самом деле, о чем говорил отец. Открыв шкаф, она обнаружила запасы маринованных огурцов, достаточные не только для одного человека, а и для двух. Они источали чудесный аромат. Как ему не стыдно! Она только попробует, дабы убедиться, что огурцы не испортились. Так она и сделала и даже причмокнула губами от удовольствия. Какая прелесть! Она попробовала еще один огурец. Здесь их столько, что отец ничего не заметит и не рассердится, если она съест немножко. Хватит на двоих, и она оставит половину огурцов. Пехори, пехори! Ори ела и ела, пока в большой миске от отцовского деликатеса совсем ничего не осталось. После этого она присела, чтобы как следует подумать. Как она оправдается перед отцом в том, что все съела и ни крошки ему не оставила? Неловкость в сознании усугубилась беспокойством в теле. Ею овладела непереносимая и все возрастающая жажда. Девушке казалось, что вместо еды она наглоталась огня. Она нагрела воды и пила ее чашка за чашкой. Ори приготовила напиток на основе каленых зерен пшеницы и отправляла его в рот чайник за чайником. Ни жажду, ни жжение унять не удавалось. Ее тело распухало и распухало, как будто от воды, которую она поглощала. Жажда выгнала ее прочь из дома. Выбравшись во двор, она увидела крыши домов деревни и решила обратиться за помощью к людям, чтобы они облегчили ее страдания. От деревни ее отделяло не слишком большое расстояние, но тело ее стало таким неповоротливым, что на его преодоление ушло несколько часов, так как Ори приходилось ковылять и скатываться по горной тропе. Рядом с тропой располагался горный водоем (Онума) – не то пруд, не то болото с темными глинистыми ямами. Селяне по сложившейся традиции считали его бездонным. Ори не могла сдерживать терзавшей ее жажды. В этом якобы бездонном водоеме казалось совсем немного воды, чтобы она могла напиться. Девушка сошла с тропы и неуклюже присела у края водоема. Опираясь на руки, она наклонила голову к воде. Но не могла до нее дотянуться. Перестаравшись, она потеряла равновесие, и ее громадное тело с тяжелым всплеском упало в водоем и исчезло в бездне.

Ёсаку добился в охоте впечатляющего успеха. Обитатели царства зверей откликнулись на его призыв самым добросовестным образом. Он добыл множество оленей, несколько вепрей, без числа куропаток; мало того, на пятый день отсутствия дома он победоносно сцепился с огромным бурым медведем. Увернувшись от ужасного когтя его передней лапы, он уложил мощного зверюгу. Наш охотник запасал провиант в ходе своей забавы до тех пор, пока из деревни не подоспела подмога. Когда его охотничьи трофеи разложили по кладовым, довольный Кинса поблагодарил его и выдал крупное вознаграждение. Оживленный и не остывший еще от охоты, он практически на пороге своего дома приколол зазевавшуюся лисицу. Подойдя к двери, он издал громкий победоносный крик, чтобы позвать Ори. Все двери его дома стояли настежь раскрытыми, но самой Ори нигде не было. Ёсаку позвал дочь еще раз. Он знал, что она несколько дней не появлялась в деревне, и поэтому предположил, что она пошла на родник за водой. Пользуясь ее отсутствием, он решил приготовить стол для трапезы. Первым делом он вспомнил о мисодзукэ.

Шкаф стоял пустым, и тут он впервые заметил на столе миску, в которой находилась злополучная острая закуска. Он облокотился о столешницу. На пыли, накопившейся за несколько дней, пока не было уборки, остались следы от его рук. Сраженный горем родитель повалился на пол. Теперь он осознал всю глубину случившейся трагедии. Ори съела мисодзукэ, приготовленное из моабами (исключительно ядовитой змеи). Для мужчин его круга это блюдо не представляло никакой опасности, зато вдохновляло на охоту и приносило добытчику удачу. Женщинам же оно грозило смертью. От этой мысли он вскочил и, громко окликая Ори по имени, бросился на поиски какого-нибудь ее следа. Судьба вывела его на берег известного нам водоема. Здесь, на берегу, он обнаружил ее гэта (японскую деревянную дамскую обувь), отпечатки ее рук, где она опиралась, чтобы напиться. Кория! Утешением ему не осталось даже сомнения в печальной судьбе дочери. Больше он никогда не увидит свою Ори. В их перевоплощениях на протяжении бесконечности веков он навсегда потерял своего любимого ребенка. Боги сурово его покарали за бездумное и поверхностное отношение к жизни. Почему он не согласился возделывать рисовые поля и хатакэ (с созревшим урожаем) вместе с остальными земледельцами? Такой труд отличался однообразием, и он изматывал человека до такой степени, что у него не оставалось сил на то, чтобы смыть с тела накопившуюся за день грязь. Но он предпочел лес, и теперь ему приходилось расплачиваться за свои суетные страсти. Ёсаку считался человеком совсем не бедным. Отрекаясь от мира, он приобрел штемпель и печать сюгэндзя (странствующего монаха). Остаток своей жизни он переходил из одной провинции в другую, где в каждом храме возносил молитву о более счастливом рождении в новой жизни для самого себя и своей дочери Ори.

Бива-хоси в Дзидзодо

Прошли годы. Как-то вечером бива-хоси (жрец-певец) с трудом взбирался на перевал, ведущий в Этиго. Продвигался он медленно, так как был человеком незрячим. Поклажа его была легкой, и предметов первой необходимости он нес немого. Как гласит древняя мудрость, «слепой человек не различает дня и ночи». Ночь для него никогда не кончается. Этот бива-хоси пришел в монастырь Дзидзо, расположенный сразу за вершиной перевала в начале его спуска. Чутье ему подсказывало, что вот-вот должна была наступить ночь. По крайней мере, ему надо было немножко отдохнуть. Он остановился на привал и стал периодически трогать струны своей бива (лютни), аккомпанируя себе при чтении отрывков из Хэйкэ-моногатари, рассказывающих о битвах и любви героев, помять о которых еще хранилась в народе. Потом до его ноздрей долетел ветерок с запахом свежей крови, принесший признак призрачного видения. Но незрячие люди отличаются храбростью. Видения мало пугали этого монаха, его больше заботила необходимость выдерживания своего пути. Рядом послышался нежный женский голос: «Приближается ночь, и тебе нужна чья-то помощь. Услышав прекрасные звуки струн твоей бива, я пришла предложить мой кров на эту ночь». Однако монах в душе этого мужчины воспротивился такому предложению женщины. «Нет, милостивая сударыня. Я монах и должен поискать приличествующий духовному лицу дом. Если рядом не найдется деревни, тогда я должен провести ночь в этом Дзидзодо. Но говорят, что деревня находится совсем рядом у подножия перевала». Голос женщины снова зазвучал не сразу. Через какое-то время она заговорила более жестким тоном: «Я желаю тебе добра. Твоя музыка утешила мои чувства. Не останавливайся в этой деревне. Иди дальше. Не буду скрываться. Я – дочь охотника Ёсаку по имени Ори. Жители этой деревни отказались от пожертвований на мой алтарь. Этой ночью на них должен обрушиться грязевой поток. Ищи приют где-нибудь еще».

В ноздри бива-хоси снова ударил запах крови. Послышался шелест одежды проходящей мимо женщины. Спотыкаясь и падая, монах кое-как добрался до деревни у подножия горного перевала. Здесь он попросил срочно отвести себя к дому нануси, место которого занимал достойный преемник заслуженного Кинсы. В окружении толпы недоумевающих жителей деревни он поведал нануси о случившемся с ним и о предостережении таинственной женщины. «Этот ночью вам грозит смешаться с грязью, и ваши имена ждет та же судьба». Кинса покачал головой. Он слышал сказание о дочери Ёсаку по имени Ори. «Наши отцы в свои дни подверглись страданиям, и в последующие годы об алтаре, возведенном в честь Ори на месте дома Ёсаку, никто самым постыдным образом не заботился. Сомнений нет, Ори теперь превратилась в нуси (призрак или нечистую силу) своего топкого водоема и грядущей ночью собирается низвергнуть его воды на наши головы. Остается предпринять только одно: собрать все железо, причем как старое, так и новое, какое только удастся отыскать. Его следует побросать в водоем. Чем ржавее железо, тем лучше, так как нуси должна принять ржавчину за кровь». Итак, селяне спешно собрали все старые столовые ножи, сечки, тесаки, молотки, цепи, каминные щипцы, котелки – все ржавое железо, что удалось найти, и не ржавое тоже – оно со временем должно заржаветь. На берегу водоема сложили большую кучу всего, что подвергается коррозии. По сигналу нануси все это отправилось в воду в том месте, где Ори, по преданию, встретила свою смерть. После этого с надеждой на то, что опасность удалось предотвратить, длинная процессия местных жителей отправилась обратно в деревню. По поводу того, кто должен приютить бива-хоси той ночью, возник некий спор, только вот проявленное гостеприимство было омрачено большой грустью. Едва он добрался до деревни, как все его тело скрутило жесточайшей болью. От жажды у него начал распухать язык, заткнувший рот и ставший непреодолимой преградой при попытке напиться. Его тело раздулось и превратилось в бесформенную массу. После этого он скончался. Благодарные жители деревни навсегда запомнили его как своего спасителя. Монаху присвоили звание ками (языческого божества), а на входе в деревню соорудили алтарь. Здесь находится его изображение с бива, пожитками и в гэта (деревянных башмаках). А вот перевал с той поры называется Оритогэ. Такова легенда Акихидэ, пересказанная по распоряжению его правителя».

Каким был вывод господина и вассалов по поводу легенды Иссики Акихидэ, остается неясным. Ибо, как только Мицуканэ Ко открыл рот, хотя и не успел произнести ни слова, сёдзи (сдвижные перегородки) от сильного дуновения ветра распахнулись, и апартаменты наполнились ослепительным светом. Присутствующие приподнялись со своих. Один только князь демонстрировал полнейшее спокойствие. Чтобы скрыть свой страх, Иссики последовал его примеру. «Акихидэ теперь было не с руки привлекать благосклонное внимание своего господина. Однако с разрешения сюзерена следовало сказать о возможности молодецкого куража на службе у своего правителя. На протяжении нескольких недель этот яркий свет появлялся над городом Камакурой по ночам. Продолжалась эпидемия болезни, а дождь в том месяце лил так обильно, что земледельцы превратились в сэндо (лодочников). Причину этого несчастья было нетрудно отследить, так как поступило сообщение о том, что свет в эти поздние ночные часы исходил из Сасамэгаяцу. Если бы его светлость соизволил приказать кому-нибудь из предприимчивых самураев помоложе сразу оседлать лошадь и застать призрака за его проделками… Не смущайте нашего уважаемого правителя необходимостью выбора… Что?! Никому не двигаться! Нет, неудивительно, что эти жалкие видения потустороннего мира бросали наглый вызов, когда молодые и сильные мужчины демонстрировали малодушие». Иссики в таких случаях всегда говорил с издевкой, не рассчитывая найти добровольца, способного выехать верхом в бурю и тьму. Зато сам он пытался показать личное рвение в делах своего господина. И тут в самом дальнем конце зала раздался чей-то голос: «Поместье князя Иссики находится рядом с Сасамэгаяцу. Если появление этих видений затянулось так надолго, то можно назвать странным, что слуги его светлости с самого начала не занялись выяснением причин такого дела. Говорить осмеливается только простая молодежь; однако дождь, ветер и темнота никому никакого вреда не наносят. Соизволит ли его светлость предоставить право и честь оказать ему услугу, какой бы недостойной и дерзкой ни казалась такая просьба». Мицуканэ наклонился вперед, чтобы разглядеть глубины залы. «Наруходо! Все дело в Юки Ситиро Удзитомо, приготовившемся к встрече с этим злым духом. Вам вручат символ предоставленного права покинуть нас для выполнения поставленной задачи. Передайте ему этот складной веер (оги). А теперь ждите соответствующего сообщения». Князь поднялся, чтобы закрыть собрание на ночь.

Он едва покинул залу, как Удзитомо уже отправился в путь. До Сасамэгаяцу было рукой подать. Вниз, в долину Окура, он скакал галопом мимо протяженных заборов здешних ясики и монастырских стен, а потом мимо товарных складов. Там, где сейчас мы наблюдаем живописный ландшафт хатакэ и рисовых полей, в те дни находилось две тысячи домов. Совсем рядом с местом назначения стояла роскошная усадьба Иссики. Ждавшие возвращения своего господина слуги не тушили огня, а стражи, устроившись удобнее, наблюдали за горящими факелами, которыми обозначались входные ворота. Как только Удзитомо повернул к Сасамэгаяцу, тропа сразу исчезла. Вокруг него встали отвесные горы, густо поросшие соснами и кедрами. Через узкий вход эта долина открывалась на два участка пошире. Удзитомо пребывал в неуверенности совсем недолго. Он решил покинуть долину, чтобы вернуться сюда позже, и поскакал вверх по сужающемуся склону. Буря прекратилась, но в небе все еще клубились густые тучи, свет луны проникал сквозь разрывы среди этих туч и падал на мокрые заросли травы судзуки, доходившей почти до брюха его лошади. Местность здесь была неровной и запущенной, утыканной соснами. Его лошадь спотыкалась, переступая через стволы поваленных деревьев, а Удзитомо говорил с ней и подбадривал свое животное. Ему помогал мерцающий свет луны и светильника, к которому он подъехал в конце своего пути. Здесь он сделал остановку и внимательно огляделся. Ничего заслуживающего внимания он не увидел, разве что впереди долину преграждал практически непроходимый кедровый лес. Продолжив путь в полной темноте, он доверился своей лошади. Ах! На небольшой полянке он увидел одинокий алтарь. Удзитомо соскочил на землю и привязал свою лошадь к дереву. После этого он приблизился к алтарю. Тот выглядел обветшалым, но по резьбе, украшавшей алтарь снаружи, было видно, что в свое время это место пользовалось большим почетом. Войдя внутрь, Удзитомо на буцудане обнаружил изображение Каннон с тысячью рук. Перед этим буцуданом он положил жезл своего господина. Потом он помолился. Совершенно очевидно, никакого призрака здесь никогда не бывало. Снаружи тоже никаких следов призрака видно не было. Вернувшись на край леса, Удзитомо взглянул вниз, на долину. В удалении по ту сторону равнины Карнакура серебрился в свете луны участок моря. Наш путешественник снова вернулся к алтарю, сложил руки и произнес молитву. «Если некое сверхъестественное существо вызывает нынешние явления, не могло бы оно появиться перед глазами Удзитомо, чтобы он сообщил о нем своему господину? Наму Амида Буцу! Славься, будда Амида!»

Никакой реакции на его слова не последовало, даже тени чего-то подозрительного не появилось. Удзитомо в раздражении пожал плечами и повернулся, чтобы отвязать свою лошадь. И тут же увидел представшего перед его глазами у маленького алтаря Фудо в тени пожилого мужчину. Мужчина опирался на посох из высоко ценимого старцами дерева акадза. Старик перебирал пальцами четки из бусин горного хрусталя. Всем видом он старался показать свое безразличие к постороннему человеку. Удзитомо устремился вперед с горящими ненавистью глазами. Держа руку на рукояти меча, он стал приближаться к старику, готовый наброситься на него. Но тут к нему пришла мысль, сдержавшая его первоначальный порыв. Ведь это смехотворно, если он возьмет в плен старого паломника, пришедшего к алтарю, чтобы вознести свои молитвы Каннон. Старик, похоже, догадался о его присутствии и намерениях. Он повернулся к нему, и Удзитомо увидел его улыбающееся и безмятежное лицо, какое было у отца нашего Удзитомо. Старик произнес: «Ты тоже, юный самурай, в этот ранний час прошел к алтарю Каннон помолиться. Понятно, что никакого зла ты ей не желаешь. Ты ведь так молод и кроме молитвы наверняка выполняешь здесь чье-то поручение». Голос старика звучал уверенно, трогательно и мелодично. По-прежнему внимательно следя за возникновением сверхъестественных явлений, держа меч в ножнах готовым к мгновенному применению, Удзитомо рассказал старцу о своем поручении и злоключениях: как его послали прояснить сомнения своего господина по поводу чудища, появившегося из Сасамэгаяцу, о страхе и ужасе жителей города Камакуры. «Достопочтенный сударь, в вашем возрасте и с вашим жизненным опытом, быть может, вы в курсе всего этого и знакомы с данным местом? Не соизволите ли поделиться заслуживающей внимания информацией, достойной того, чтобы передать ее его светлости».