Сёгун

– Спасибо, Ябу-сама, – отозвался Суво. («Сама» означает «господин», это обращение обязательно при разговоре со старшими.)

– Ты давно служишь у Оми-сана?

– Три года, господин. Он очень добр к старику.

– А до этого?

– Я странствовал от деревни к деревне. Несколько дней здесь, полгода там, как бабочка на летнем ветру.

Голос Суво обволакивал и нежил, как его руки. Он решил, что даймё хочет, чтобы он разговорился, но терпеливо ждал вопроса – надо будет, ответит. Он всегда чувствовал, что и когда делать, – это было частью его искусства. Иногда уши подсказывали ему, что на уме у мужчины или женщины, но чаще секреты открывали пальцы. Сейчас они говорили, что надо остерегаться этого человека, что он опасен и непостоянен, что его возраст около сорока, что он хороший наездник и превосходно владеет мечом. А также что у него плохая печень и что он умрет через два года. Саке и, возможно, снадобья, повышающие половую силу, убьют его.

– Вы сильный человек для своих лет, Ябу-сама.

– Так же как и ты. Сколько тебе лет, Суво?

Старик засмеялся, но его пальцы не прекращали движения.

– Я самый старый человек в мире – в моем мире. Все, кого я когда-либо знал, давно уже мертвы. Я служил господину Ёси Тикитаде, деду господина Торанаги, когда его владения были не больше этой деревни. Я даже был в лагере в тот день, когда его убили.

Ябу приложил немалые усилия, чтобы тело оставалось расслабленным, но мозг его напрягся, и он ловил каждое слово.

– Это был трудный день, Ябу-сама. Уж и не помню, сколько мне тогда было лет, но мой голос еще не ломался. Господина убил Обата Хиро, сын самого могущественного из его союзников. Может быть, вы знаете эту историю – как юноша снес голову господину Тикитаде одним ударом своего меча? Это был клинок работы Мурасамы, и отсюда пошло поверье, что все клинки Мурасамы приносят несчастье роду Ёси.

«Он говорит это потому, что мой собственный меч работы Мурасамы? – спросил себя Ябу. – Многие знают, что у меня есть такой меч. Или старик просто вспоминает самый необычный день своей долгой жизни?»

– А каков был дед Торанаги? – с напускным безразличием спросил он, проверяя Суво.

– Высокий, Ябу-сама. Выше, чем вы, и много тоньше, когда я знал его. Ему было двадцать пять, когда он погиб. – Голос Суво потеплел. – О, Ябу-сама, в двенадцать лет он был уже воин и наш сюзерен в пятнадцать, когда его отца убили в стычке. К этому времени господин Тикитада уже женился, и у него родился сын. Жаль, что он умер. Обата Хиро был его другом и вассалом, семнадцати лет, но кто-то отравил ум Обаты, сказав, что Тикитада замышляет вероломное убийство его отца. Конечно, это все были враки, но мы лишились хозяина. Молодой Обата стал перед телом на колени и трижды поклонился. Он сказал, что пролил кровь из уважения к отцу и теперь хочет искупить оскорбление, нанесенное нам и нашему клану, совершив сэппуку. Ему разрешили. Сначала он собственными руками омыл голову Тикитады и с почестями положил ее на место. Потом вскрыл себе живот и умер мужественно, как велит обычай. Один из наших людей вызвался помочь ему и отделил его голову одним ударом. Потом пришел его отец, чтобы забрать голову и меч Мурасамы. Для нас наступило плохое время. Единственный сын господина Тикитады был взят в заложники. Это было…

– Ты лжешь, старик. Тебя там не было. – Ябу впился взглядом в слепого, который замер в испуге. – Меч был сломан и уничтожен после смерти Обаты.

– Нет, Ябу-сама. Это легенда. Я видел, как отец пришел и забрал голову и меч. Кто бы захотел сломать такое произведение искусства? Это было бы святотатством. Отец Обаты забрал его.

– А что он сделал с головой?

– Никто не знает. Некоторые говорят, что он бросил ее в море, потому что любил и почитал нашего господина Тикитаду как брата. Другие говорят, что он закопал ее и прячет в ожидании внука, Ёси Торанаги.

– А ты что думаешь, куда он дел ее?

– Выбросил в море.

– Ты видел это?

– Нет.

Ябу лег на спину, и пальцы слепого продолжили свою работу. Мысль о том, что кто-то еще знает: меч не уничтожен, – странно поразила Ябу. «Надо убить этого Суво, – сказал он себе. – Как мог слепой человек узнать клинок? Он похож на любой другой меч Мурасамы, а рукоять и ножны за эти годы несколько раз поменялись. Никто не мог знать, что твой меч – тот самый, что таинственным образом переходит из рук в руки по мере того, как растет мощь Торанаги. Зачем убивать Суво? То, что он жив, только добавляет пикантности всему этому делу. Даже бодрит. Оставь его в живых – убить никогда не поздно. Тем же мечом».

Эта мысль обрадовала Ябу, и он снова отдался мечтам, чувствуя безмятежное спокойствие. «Скоро, – пообещал он себе, – я стану достаточно могучим, чтобы носить меч в присутствии Торанаги. Однажды, может быть, я расскажу ему историю моего меча».

– Что случилось дальше? – спросил он, желая, чтобы голос старика снова убаюкивал его.

– Наступили тяжелые времена, год большого голода, и теперь, когда мой господин был мертв, я стал ронином.

Ронинами звались безземельные, а также не имеющие хозяина крестьяне-воины либо самураи, потерявшие честь или господина, которые были вынуждены скитаться по стране, пока новый повелитель не соглашался принять их на службу. Ронину было трудно найти нового сюзерена. Пищи не хватало, воевать умел едва ли не каждый, и незнакомцам редко когда доверялись. Большинство разбойников, наводнивших глубинные земли и побережье, вышли из ронинов.

– Этот год был очень плохой, и следующий тоже. Я воевал на чьей угодно стороне – битва здесь, стычка там. Мне платили едой. Потом я услышал, что на Кюсю много еды, и тронулся на запад. Той зимой я набрел на буддийский монастырь. Сговорился, что стану там стражником. Полгода защищал монастырь и его рисовые поля от разбойников. Монастырь находился около Осаки, и в то время – задолго до того, как тайко повывел их, – разбойников развелось больше, чем гнуса. Однажды мы попали в засаду, я был тяжело ранен и оставлен умирать. Меня нашли монахи и залечили раны. Но они не могли вернуть мне зрение.

Его пальцы погружались все глубже и глубже.

– Они поселили меня со слепым монахом, от которого я научился делать массаж и видеть пальцами. Теперь мои пальцы видят больше, чем раньше открывалось глазам. Последнее, что я видел, как мне помнится, – это распахнутый рот разбойника, его гнилые зубы, сверкающую дугу меча и после удара – запах цветов. Я видел запах во всех его оттенках, Ябу-сама. Это было очень давно, но я видел цвета запаха. Я видел нирвану, я думаю, и только на одно мгновение – лицо Будды. Слепота – небольшая плата за такой подарок, да?

Ответа не последовало. Суво и не ожидал его. Ябу спал, как и было задумано. «Понравился ли вам мой рассказ, Ябу-сама? – Суво спросил это молча, забавляясь про себя, как и следует старому человеку. – Все верно, кроме одного. Монастырь был не возле Осаки, а за вашей западной границей. Имя монаха? Су, дядя вашего врага, Икавы Дзикю.

Я могу так легко сломать вам шею, – думал он. – Это бы понравилось Оми-сану… И пошло бы на пользу деревне. И это была бы расплата – небольшой подарок моему хозяину. Сделать это сейчас? Или позже?»

Спилберген поднял кустистые стебли рисовой соломы, его лицо вытянулось.

– Кто хочет тянуть первым?

Никто не ответил, Блэкторн, казалось, дремал, привалясь к стене в углу, из которого он не выходил. Это было на заходе солнца.

– Кто-то должен вытащить первым, – бросил Спилберген. – Давайте, осталось не так много времени.

Им принесли поесть, и бочонок воды, и еще один бочонок – под парашу. Но ничего, чтобы смыть с себя вонючие помои или почиститься. И налетели мухи. Воздух был зловонный, земля – в грязи и навозе. Большинство моряков разделись до пояса, потея от жары и страха.

Спилберген вглядывался в лица. Он повернулся к Блэкторну:

– Почему, почему они не трогают тебя? А? Почему?

Глаза открылись, они были холодны как лед.

– Говорю в последний раз: не знаю.

– Это нечестно. Нечестно.

Блэкторн вернулся к своим мыслям: «Должен быть способ вырваться отсюда. Должен быть способ попасть на корабль. Этот негодяй убьет нас всех в конце концов. Это так же верно, как то, что Полярная звезда существует. Времени немного, и меня решили не трогать, потому что они что-то замышляют против меня».

Когда закрылся лаз в погреб, все посмотрели на него и кто-то сказал:

– Что мы будем делать?

– Я не знаю.

– Почему вас оставили в покое?

– Не знаю.

– Бог помогает нам, – простонал кто-то.