Золотая пыль

Золотая пыль
Джеймс Уиллард Шульц

У старого золотоискателя не осталось близких людей. Добытое золото он спрятал и завещал своему молодому другу, но сам стал жертвой бандитов. Кто первым доберется до этого золота?

Глава 1

Энди из Ольхового ущелья

Синопа, мой ручной лисенок, просунул свой влажный черный холодный нос мне под подбородок и разбудил меня.

– Уйди! У тебя полно еды, – пробормотал я, но он все больше жался ко мне, царапал мою грудь и настойчиво урчал, заставляя меня встать и поиграть с ним.

Я лег спать на скамье, стоявшей в торговом зале, положив под голову свернутую бизонью шкуру, и проспал, по всей видимости, несколько часов, потому что, судя по солнечным лучам, падавшим через открытую дверь на утоптанный глинобитный пол, было далеко заполдень.

– Синопа, ты ведь знаешь, что у меня полно работы, почему ты так долго позволил мне спать? – спросил я, и в ответ он облизнул мне лицо своим влажным языком.

Я делал каркас для кожаной лодки и собирался закончить эту работу. Я упорно работал все утро и собирался продолжить после торопливо съеденного обеда, но теплый тихий июльский день решил за меня. В тот день на посту я был один: мой отец вместе с Одиноким Бизоном, его женой Апаки и их сыном, Черной Выдрой, ушли вниз по долине, чтобы добыть двух или трех жирных бизоних. Их вигвам стоял справа от нашего поста, состоявшего из пяти комнат, и рядом стоял вигвам отца Одинокого Бизона, Говорящего С Бизоном, и двух его старых жен.

Старый Говорящий С Бизоном был сильным шаманом, или жрецом Солнца, владевшим священной трубкой Выдры, поэтому на его вигваме были нарисованы желтые выдры. Я слышал, как он пел свои священные песни, когда, с Синопой на руках, поднялся с лежанки и вышел наружу. Синопа спрыгнул на землю и стал бегать вокруг меня, касаясь лапой моих коленей, но сейчас мне совершенно не хотелось с ним играть, как и продолжать работу над лодкой. Я взял подзорную трубу с полки над лежанкой, снова вышел из комнаты и сел на скамейку, пристроенную к бревенчатой стене поста, чтобы заняться тем, от чего никогда не уставал – рассматривать животных, пасущихся по берегам прекрасного озера, тянувшегося на юг, и по утесам и склонам высоких гор, поднимавшихся по обеим его берегам. Таким образом я многое узнал о том, где обитают лоси, вапити, олени, толстороги, козероги и медведи, которых там было множество.

Да. Но первым делом я посмотрел на жилище Энди – маленькую бревенчатую хижину, прилепившуюся к склону горы в трех милях выше, на западном берегу озера. Энди Нолан постоянно занимал наши мысли; он вызывал большой беспокойство у нас с отцом. Он был старым шахтером, который появился у нас больным, умирающим от воспаления легких, и мы ухаживали за ним до тех пор, пока он не оправился. Потом он стал настаивать на том, чтобы построить хижину на горном склоне, где, как он верил, он нашел многообещающую жилу золотоносного кварца. Мы возражали, говоря, что золота у него и так достаточно и нет ему нужды снова копаться в земле, и что мы будем рады, если он останется с нами, или же мы сможет отвезти его в форт Бентон, где в отеле Оверденд он найдет хорошую компанию.

Его ответ был кратким и категоричным:

– Горное дело – единственное, что мне нужно. Я уверен, что оно там есть. Я хочу подняться и посмотреть обнажения, и, черт побери, я туда пойду!

Так что мы помогли ему построить хижину, или, точнее, построили ее для него, и помогли ему туда перебраться и перевезти его вещи, потому что сам он не мог ни нагрузить своих вьючных лошадей, ни даже сесть в седло без посторонней помощи из-за ревматизма в коленях. Потом мы его оставили, но сказали, что, если ему понадобится помощь, он должен повесить посудное полотенце на стене хижины, с западной стороны от двери.

Так что теперь мы каждый день – утром, днем и вечером, а иногда и чаще – отец или я брали подзорную трубу и высматривали, нет ли сигнала, свидетельствовавшего о том, что у него возникли проблемы. Более того, кто-то из нас или наших индейских друзей часто поднимались туда, чтобы поболтать с ним и посмотреть, как он поживает. Когда ревматизм немного отпускал, он с киркой и лопатой копался там, где сделал свою находку, изучая коричневатого цвета разрушенные камни и мягкий грунт.

В то утро я больше обычного волновался за старика, потому что самого его не видел, даже дыма над его очагом, и я с полдюжины раз пытался его высмотреть. Нигде его не было. Более того, взглянув на хижину на рассвете, в первый раз, я заметил, что ее дверь открыта, что было необычным – редко бывало, что он вставал и открывал дверь раньше семи часов. Я хотел сразу отправиться туда, чтобы посмотреть, не заболел ли он, но все лошади были с индейцами где-то ниже по долине, а я не мог за ними пойти. Возвращающиеся охотники должны были, как обычно, привести их на ночь, и только тогда я смог бы оседлать одну из них и отправиться вверх.

Я много раз смотрел на хижину в течение нескольких следующих часов, а потом пошел к Говорящему С Бизоном, чтобы отдохнуть. Он предложил мне сесть на свою лежанку, слева от него, и сказал:

– Наши охотники скоро вернутся. Я надеюсь, что они принесут много жирного мяса бизонихи, да, и языки. Мне так хочется жареного языка.

– Я бы тоже сидел спокойно и ждал охотников, если бы не беспокоился о Белой Голове. Хотя я много раз смотрел на его хижину в свой далеко видящий прибор, я его не видел, не видел и дыма над его очагом, и на рассвете дверь его хижины была открыта, и она открыта до сих пор, – ответил я.

– Ах! Вот как? Я пойду туда завтра утром, я увижу его и скажу тебе, что с ним, – сразу сказал он. – Знай, сын мой, что недалеко от дома Белой Головы находится очень священная скала, и я поднимаюсь туда, чтобы принести жертвы Верхним Людям.

– Да. И пусть он помолится и о тебе, Орленок, – сказала его старшая жена, Спопаки (Черепаха).

– Хорошо. Тогда мне нужно будет приготовить что-то для жертвы; пойду принесу, – ответил я.

Она пошла со мной в наш торговый зал, и я спросил ее, что можно дать в качестве жертвы.

– Что-то из этого, – сказала она, указывая на рулон плотного красного английского сукна. – Солнцу это понравится. Ты знаешь, что красный – цвет Солнца, его священный цвет.

Я отрезал четырехдюймовую полосу материи и протянул ей вместе с пакетом китайской киновари, и она вышла, счастливо напевая.

На закате я снова навел подзорную трубу на хижину Энди. Очаг по-прежнему не дымил, дверь так и была открыта, а самого его нигде не было видно. Он был или мертв, или так болен, что не мог даже встать с лежанки и вывесить знак беды. Настали сумерки. Вдали я услышал шум от приближающегося отцовского фургона. Охотники возвращались. Я побежал им навстречу, чего обычно не делал, потому что хотел, чтобы они поскорее узнали новость

Они остановились, и я сказал на языке черноногих (наши индейцы английского не понимали):

– Белая Голова болен или умер. Он весь день не покидал хижины, над его очагом нет дыма; нужно пойти туда.

– Да. Прямо сейчас, – ответил отец и велел Олиному Бизону и Черной Выдре поторопится и загнать всех лошадей в корраль, оставив двух для нас.

Апаки сидела на сиденье фургона рядом с моим отцом. Я устроился рядом с ними и увидел, что фургон полон бизоньего мяса и шкур. Я спросил, как прошла охота.

– Их было большое стадо. Они издалека учуяли нас, но наши лошади для охоты были сильными и быстрыми. После долгой погони мой мужчина и мой сын догнали их и убили пять животных – все жирные коровы. Этим вечером, Орленок, ты полакомишься жареным языком, – ответила Апаки.

Отец остановил фургон перед складом, и прежде чем мы распрягли его, Одинокий Бизон и Черная Выдра привели из корраля двух животных, на которых мы должны были ехать. Когда мы вынесли свои седла, Апаки сказала нам:

– Поторопитесь! Езжайте скорее. Старики помогут мне разгрузить мясо. Скажите Белой Голове, что, если он болен, я поднимусь к нему и помогу ему своими снадобьями.

Синопа прыгал вокруг меня, касаясь лапами моих ног, напрашиваясь пойти со мной. Я сел в седло и посадил его перед собой. Опираясь лапами на луку седла и спиной на меня, он прекрасно устроился и держался, даже когда лошадь нечаянно спотыкалась.

Одинокий Бизон и Черная Выдра крикнули нам, чтобы мы были поосторожнее. Отец протянул мне ружье, сел на свою лошадь, и мы отправились в путь. Ночь была довольно темной. Тропа была довольно неровной, и, хоть и недлинной, но двигаться по ней было тяжело. Но Одинокий Бизон вел нас по ней в быстром темпе, и скоро мы уже стояли перед хижиной – темной и тихой.

Когда мы спешились, отец крикнул:

– Энди! Эй, Энди! Ты там?

Эхо, отразившись от конька крыши хижины, ответило нам глухим «Хоо! Хоо! Хоо!», и Одинокий Бизон пробормотал:

– Они всегда так говорят, когда там смерть.

Мой отец подошел к дверному проему, зажег спичку и, когда она разгорелась, бросил нам через плечо:

– Ахкани! (Он мертв!)

Он вошел внутрь и другой спичкой зажег лампу старика – широкий фитиль из хлопка в плошке с жиром. Вошли и мы и при неверном свете увидели старика, лежавшего на боку рядом со своей лежанкой. Он лежал на земляном полу, его босые ноги торчали из-под грязного матраса, упавшего с лежанки и накрывшего его. Остальные постельные принадлежности, одеяла и ружье, всегда стоявшее у изголовья лежанки, пропали.

Мы с отцом положили матрас на место, потом положили на него холодное окоченевшее тело. Не было нужды выяснять причину его смерти: голова старика была разбита прикладом ружья или другим тяжелым предметом. Широко открытые глаза вопросительно смотрели на нас, и отец аккуратно закрыл их и сказал:

– Да, Энди. Мы сделаем все, что сможем, чтобы найти тех, кто убил тебя.

– Убийца много не взял, – сказал Одинокий Бизон.

Мы стали осматривать разгром в хижине, которую старик всегда содержал в порядке. Одежда из двух свертков была выброшена на пол; та же участь постигла мешки с продуктами – один с бобами и другой с мукой. Жестянки с молоком, кукурузой и томатами остались на своем месте, на полке слева от очага, как и две жестянки из-под дрожжей, в одной из которых было нечто очень важное для меня. Я едва не терял голову от желания схватить ее и сунуть в карман. Отец, осмотревшись, сказал:

– Еще там.

– Да. Но до завтра нам это не понадобится, – ответил я.

Насколько мы смогли определить, пропали ружье, одеяла, патроны, запас сахара, чая, кофе и сиропа – то, что больше всего ценится у индейцев.

– Кто это сделал? Кто? Кто? – повторял отец на языке черноногих, потому что этим языком мы с ним владели не хуже, чем английским.