Чувство и чувствительность

– Нет, Эдвард. Я нашла бы ему другое применение.

– Быть может, вы обещали бы его в награду тому, кто напишет наиболее блистательную апологию вашего любимого утверждения, что любить человеку дано лишь единожды в жизни… Полагаю, вы своего мнения не переменили?

– Разумеется. В моем возрасте мнений так легко не меняют. Навряд ли мне доведется увидеть или услышать что-то, что убедило бы меня в обратном.

– Марианна, как вы замечаете, хранит прежнюю твердость, – сказала Элинор. – Она ничуть и ни в чем не изменилась.

– Только стала чуточку серьезней, чем была прежде.

– Нет, Эдвард, – сказала Марианна, – не вам упрекать меня в этом. Вы ведь сами не очень веселы.

– Почему вы так полагаете? – спросил он со вздохом. – Веселость ведь никогда не была мне особенно свойственна.

– Как и Марианне, – возразила Элинор. – Я не назвала бы ее смешливой. Она очень серьезна, очень сосредоточена, какое бы занятие себе ни выбирала. Иногда она говорит много и всегда с увлечением, но редко бывает весела, как птичка.

– Пожалуй, вы правы, – ответил он. – И все же я всегда считал ее веселой, живой натурой.

– Мне часто приходилось ловить себя на таких же ошибках, – продолжала Элинор, – когда я совершенно неверно толковала ту или иную черту характера, воображала, что люди гораздо более веселы или серьезны, остроумны или глупы, чем они оказывались на самом деле, и не могу даже объяснить, почему или каким образом возникало подобное заблуждение. Порой полагаешься на то, что они говорят о себе сами, гораздо чаще – на то, что говорят о них другие люди, и не даешь себе времени подумать и судить самой.

– Но мне казалось, Элинор, – сказала Марианна, – что как раз и следует совершенно полагаться на мнения других людей. Мне казалось, что способность судить дана нам лишь для того, чтобы подчинять ее приговорам наших ближних. Право же, именно это ты всегда проповедовала!

– Нет, Марианна, никогда. Никогда я не проповедовала подчинение собственных мыслей чужим. Я пыталась влиять только на поведение. Не приписывай мне того, что я не могла говорить. Признаю себя виновной в том, что часто желала, чтобы ты оказывала больше внимания всем нашим знакомым. Но когда же я советовала тебе безоговорочно разделять их чувства и принимать их суждения в серьезных делах?

– Так, значит, вам не удалось убедить вашу сестру в необходимости соблюдать равную вежливость со всеми? – спросил Эдвард у Элинор. – И вы в этом совсем не продвинулись?

– Напротив! – ответила Элинор, бросая на сестру выразительный взгляд.

– Душой я весь на вашей стороне, – сказал он, – но, боюсь, поведением ближе к вашей сестрице. Я от души хотел бы быть любезным, но моя глупая застенчивость так велика, что нередко я выгляжу высокомерным невежей, хотя меня всего лишь сковывает злосчастная моя неловкость. Мне нередко приходит в голову, что природа, видимо, предназначала меня для низкого общества, настолько несвободно чувствую я себя с новыми светскими знакомыми.

– У Марианны для ее невежливости такого извинения нет, – возразила Элинор. – Застенчивость ей несвойственна.

– Ее достоинства слишком велики, чтобы оставлять место для ложного смущения, – ответил Эдвард. – Застенчивость ведь всегда порождается ощущением, что ты в том или ином отношении много хуже других людей. Если бы я мог убедить себя, что способен держаться с приятной непринужденностью, то перестал бы смущаться и робеть.