Наездники

Внезапно, когда Руперт пристроился позади Джейни, Элен увидела путь к бегству. Оттолкнув Джейни влево, Элен вырвалась из е рук и, прежде чем кто-либо успел сообразить, она соскочила с кровати и метнулась к одежде Руперта, где в кармане лежал ключ.

– Вернись! – рявкнул Руперт.

Хоть в этом ей повезло. В лихорадке возбуждения Руперт не закрыл дверь как следует. Истерически всхлипывая, Элен сумела выскочить наружу, захлопнуть дверь и повернуть ключ в замке как раз в тот момент, когда Руперт всем телом ударился в дверь с другой стороны. Больше всего Элен хотелось броситься бежать в ночь, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Но луна зашла и деревья стояли черной стеной. Она услышала сухой кашель леопарда и решила вместо побега отправиться в третью спальню. На кровати не было простынь. Элен сжалась в комок под покрывалом, уставилась невидящим взглядом на книжный шкаф и продрожала так до рассвета. Если бы ее снотворные таблетки не были в ванной, куда нельзя было попасть иначе, чем пройдя через спальню, она бы приняла смертельную дозу снотворного. Каждую минуту она вздрагивала, ожидая, что появится разъяренный Руперт и потащит ее обратно в камеру пыток.

Но остальные развлекались и не думали про нее.

– Мамочка пошла спать, – сказала Джейни.

– И дети моут всласть наиграться, – подхватил Руперт, наполняя стаканы.

Они играли в свои игры до самого утра.

50

Позвонив домой на следующий день, Элен узнала, что Марк лежит в постели с тонзилитом и температурой 103. (Прим. перев. – по Фаренгейту). Она извела себя попреками за то, что почувствовала огромное облегчение от того, что нашелся прекрасный предлог, чтобы немедленно улететь домой в одиночку.

В последнее время приступы тонзилита у Марка становились все чаще. Антибиотики действовали все слабее, и, вернувшись, Элен обнаружила Марка таким бледным и исхудавшим, что согласилась с рекомендациями доктора Джеймса Бенсона немедленно удалить ребенку миндалины.

– Они величиной с бильярдные шары. Марку будет намного лучше, если их удалить. Это не вылечит астму, но прекратит мучающие его болезни, связанные с воспалением миндалин. В Мотклиффе, в Оксфорде, есть очень хороший врач, который делает такие операции. Марк пробудет в больнице всего четыре или пять дней.

– Я могу лечь в больницу вместе с ним?

– Я очень серьезно вам этого не рекомендую. Вам в последнее время выпало и так слишком много переживаний. – Про себя Бенсон подумал, что никогда еще не видел Элен в таком ужасном состоянии. – Доверьте его специалистам, которые делают такие операции пятьдесят раз в неделю.

– Вы хотите сказать, что я – плохая мать, – сказала Элен, начиная трястись мелкой дрожью.

– Нет же, – успокаивающим тоном сказал Бенсон. – Наоборот, я хочу сказать, что вы – слишком хорошая мать.

– Это и в самом деле был для меня изматывающий год. Как вы считаете, это не сказалось к худшему на астме Марка?

Бенсон пожал плечами.

– Кто знает. Дети очень восприимчивы. Марк может чувствовать, насколько вы несчастливы с Рупертом.

Слава богу, что мы не взяли детей в Кению, подумала Элен с содроганием.

– Руперт не захочет, чтобы я ложилась с Марком в больницу.

– Ну так не делайте этого. Навещайте его каждый день, а ночью отправляйтесь домой, чтобы как следует выспаться.

Вечером накануне того дня, когда Марку должны были удалять миндалины, Элен и Руперт поехали на большой благотворительный бал в Лондоне, который проводился в пользу партии тори. Руперт обычно не реагировал на приглашения такого рода. Но, что удивительно, он был поклонником миссис Тэтчер, нового премьер-министра, и считал, что она нуждается во всевозможной подержке, чтобы тори остались у власти.

– Ты не смогла бы отдать Марка на удаление миндалин в частную клинику, если бы социалисты провели налог на состоятельность.

Бал представлял собой грандиозное мероприятие с участием нескольких министров и их жен. Для Элен вечер был сущим кошмаром. Под глазами у нее были синяки, она снова похудела, и ее черное вечернее платье пришлось в очередной раз ушивать. Элен чувствовала, что выглядит лишней на этом балу, но не могла думать ни о чем, кроме Марка на белой больничной постели и ножа хирурга, который завтра утром вонзится в его маленькое горло. Вокруг нее за каждым столиком болтали и веселились прелестные женщины, флиртовали с вежливыми гладко причесанными мужчинами. За одним столиком с Элен брюнетка в бриллиантах, с ищущим взглядом, которая уже протанцевала с Рупертом долгий танец, украдкой пожимала руку министру тори, одновременно живо беседуя с его женой.

– Весь мир стремится только к этому, – в отчаянии подумала Элен.

Руперт закончил очередной танец и озирался в поисках новой добычи. Господи боже, он нацелился на Аманду Хэмилтон, обожаемую жену министра иностранных дел. Вот она улыбается ему, и он ведет ее танцевать. Ей, должно быть, уже лет сорок, но она очень привлекательна – привлекательна по-своему, как женщина, которая провела своего мужа Ролло от победы к победе, которая знает всех и вся, жизнь которой размечена по общественноу календарю.

Руперт уже встречал Аманду Хэмилтон раньше, на званом вечере в прошлом июне, и по всем правилам пригласил ее на ленч.

– Нет, я не могй прийти, – ответила она тогда своим пронзительным высоким голосом. – На следующей неделе Эскот.

– Тогда через неделю.

– Нет, через неделю теннис.

Руперт слегка опешил, но она объяснила, что Уимблдон продолжается две недели, и она непременно должна быть на своем месте среди зрителей центрального корта ежедневно в два часа дня.

Затем, терпеливо пояснила Аманда Хэмилтон, ее ждет поездка в Америку вместе с Ролло, затем Гудвуд, а затем Шотландия.

Теперь, держа ее в объятиях в полумраке зала, под звуки мелодии «Этот парень любит тебя», Руперт восхищался ее округлыми плечами, белыми, как магнолия. Неожиданно открылась дверь, впуская новую пару на танцплощадку, и луч света ярко осветил Аманду Хэмилтон, чья внешность напоминала о шотландских мягких туманах. аманда Хэмилтон не отвернула голову, не попыталась укрыться в тени: ее красота не была тронута увяданием и не нуждалась в полумраке.

– Как прошел Уимблдон? – спросил Руперт.

– О, восхитительно. Этот американец, который чуть не взял главный приз, он такой испорченный – но, боже мой! – он действительно умеет играть в теннис. Я восхищаюсь таким напором. Странно, что всем кажется естественным, когда у художника, или музыканта, или актера сложный характер, но вот от игроков в теннис – которые, по сути, творческие натуры, – ожидается благопристойное поведение. Собственно говоря, он очень похож на вас. Вас в последнее время нелестно освещали в прессе, не так ли?

– Вы обратили внимание? – спросил Руперт.

– Драки с судьями, интрижки с кинозвездочками, жестокое обращение с лошадьми.

Руперт пожал плечами.

– Вы и жену свою бьете? Поэтому она и выглядит такой несчастной?

Руперт бросил взгляд на Элен, которая сидела, как замороженная, уставясь невидящим взором в пространство.

– А как по-вашему? – спросил он.

– У нее такой вид, словно дантист подпиливает ей зубы, и позабыл уколоть обезбаливающее.

Руперт усмехнулся.

– Не нахожу это смешным. Почему вы так скверно с ней обходитесь? Ведь она такая красивая.

– Она променяла меня на великий пост.

– Ее трудно винить, учитывая, что вы не пропускаете ни одной юбки – или, скорее, брюк, ведь в наши дни девушки чаще носят брюки, чем юбки.

– Вас, как будто, заинтересовала моя карьера.

Его рука принялась нежно поглаживать ей спину.

– Меня поражает, как человек, обладающий столь превосходными качествами, являет внешнему миру столь отвратительный облик, и вполне этим доволен.

– Я знаю, что думают обо мне друзья. Остальные люди меня не интересуют.