Солнце и Замок

– Я вправду не знаю ответа, – объяснила она. – Возможно, ты свято веришь, будто для меня ничего неизвестного нет, но это вовсе не так.

– По ее собственным. А сказать я, если сумею внятно выразить эту мысль, собирался вот что: все экзультанты – исключения крайне редки – чувствуют за собою определенную ответственность. Долг. Во время наших бесед в камере меня не раз поражало, сколь мало она, такая ученая, ценит собственные познания. Гораздо позже, проведя на троне около полдюжины лет, я понял: все дело в том, что ей было известно нечто большее, и этому большему она училась всю свою жизнь, и… Странное дело: вроде бы этология-то проста до грубости, но я не могу точно объяснить, о чем речь.

– Постарайся, будь добр. Весьма интересно послушать.

– Понимаешь, Текла была готова защищать любого, кто от нее зависит, даже ценой собственной жизни. Потому Гунна сегодня и помогла мне изловить Зака. Разглядела во мне нечто от Теклы, хотя наверняка понимала, что в действительности я вовсе не Текла, и…

– Тем не менее ты говоришь, что Текла не отличалась ни добротой, ни порядочностью.

– Доброта и порядочность есть нечто намного большее. Это она знала тоже.

В попытках собраться с мыслями я умолк и вновь устремил взгляд к серебристым отблескам волн во мраке позади лодок.

– А я… Как бы тебе объяснить… Перенял от нее это чувство ответственности, или, скорее, вобрал его вместе с ней. И если б сейчас ради нее предал Урд, то стал бы нисколько не лучше, напротив, гораздо хуже нее. Но ведь ей хочется, чтоб я оставался лучше – ведь всякий из любящих хочет видеть в любимом человеке намного лучшего, чем он сам.

– Продолжай, – задумчиво проговорила Афета.

– Меня влекло к Текле, поскольку она была намного лучше, выше меня во всех смыслах, и в моральном, и в социальном, а ее влекло ко мне, так как я невообразимо превосходил и ее, и ее подруг уже тем, что делал полезное, нужное дело. Большинство экзультантов на Урд подобным похвастать не могут. Да, их власть велика, все они старательно напускают на себя важный вид, без умолку внушают Автарху, будто правят своими пеонами, а пеонам внушают, будто правят Содружеством, однако в действительности не делают ничего и в глубине души прекрасно осознают это. Если не все, то лучшие из них просто боятся воспользоваться собственной властью, ибо знают, что разумно распорядиться ею не в силах.

Высоко в небе закружились несколько морских птиц – бледных, с огромными глазами, с клювами, словно сабли, а вскоре над волнами блеснула чешуйчатым боком рыба, выпрыгнувшая из воды.

– Так о чем это я? – спросил я.

– О том, что не позволяет тебе обречь собственный мир на гибель от холода в темноте.

Тут мне вспомнилось еще кое-что.

– Ты сказала, что не говоришь на моем языке.

– По-моему, я сказала, что не говорю никаким языком. Языков у нас попросту нет. Смотри.

С этим она разинула рот и подняла лицо кверху, но в темноте я не смог разглядеть, правду она говорит или плутует.

– Тогда отчего же я тебя слышу?

Едва задав этот вопрос, я понял, чего ей хочется, и поцеловал ее, а поцелуй окончательно убедил меня в том, что передо мною женщина моей собственной расы.

– Тебе известна наша история? – прошептала она, когда поцелуй завершился.

В ответ я пересказал ей все, что слышал от аквастора Мальрубия другой ночью, на другом берегу: что в предыдущую манвантару люди той эпохи создали для себя сподвижников из иных рас; что незадолго до гибели собственного мироздания они бежали сюда, на Йесод; что ныне они правят нашей вселенной руками иеродулов, коих также создали сами.

Дослушав меня, Афета покачала головой.

– Это еще далеко не все.

Я ответил, что ни единого мига в этом не сомневался, но сам, кроме пересказанного, ничего больше не знаю, а под конец добавил:

– Ты говорила, будто вы – дети иерограмматов. Кто они таковы? Кто таковы вы сами?

– Они – именно те, о ком тебе рассказали; те, кто был создан по вашему образу и подобию расой, родственной вашей. Ну, а о нас ты от меня уже слышал.

На этом она умолкла.

– Продолжай, – спустя некоторое время попросил я.

– Скажи, Севериан, известно ли тебе значение слова, тобой же употребленного? Что означает «иерограммат»?

Я ответил, что слыхал от кого-то, будто так называют тех, кто записывает и хранит рескрипты, получаемые от Предвечного.

– По сути, верно, – подтвердила Афета и вновь надолго умолкла. – Возможно, в нас слишком сильно прежнее благоговение. Те, кто для нас остаются неназываемыми, та самая раса, родственная твоей, внушает всем нам подобные чувства до сей поры, хотя из всех их творений уцелели одни только иерограмматы. Вот ты сказал: им требовались сподвижники. Как же смогли, как исхитрились они создать для себя сподвижников, способных расти, достигая столь невообразимых высот?

Я признался, что мне это неизвестно, и, чувствуя ее нежелание продолжать рассказ, описал крылатое существо, которое видел на страницах книги Отца Инире, а в завершение спросил, не могло ли оно оказаться одним из иерограмматов.

– Да, так и было, – отвечала Афета. – Но больше я не скажу о них ничего. Ты спрашивал о нас. Мы – их ларвы. Известно тебе, что такое ларва?

– Отчего же, конечно, – подтвердил я. – Дух. Дух, прячущийся под личиной.

Афета кивнула.

– Вот и мы носим в себе их дух, но – тут ты полностью прав – до тех пор, пока не достигнем их, высшего состояния, должны прятаться под личинами. Только эти личины – не настоящие маски, как те, что носят иеродулы, но облик вашей же расы – той расы, которой наши родители, иерограмматы, поначалу намеревались следовать и подражать. Одним словом, мы, пусть пока и не стали иерограмматами, с вами, по сути, схожи разве что внешне. Мой голос ты, Автарх, слушаешь уже долго, так прислушайся же теперь к сему миру, к Йесоду, и скажи, что слышишь, кроме моих слов, обращенных к тебе. Слушай! Слушай и отвечай: что слышишь вокруг?

– Ничего, – ответил я, совершенно не понимая, в чем дело. – А ты – такой же человек, как и мы.

– Ты ничего не слышишь, потому что мы говорим безмолвием, точно так же, как вы – голосом. Придаем облик любым подвернувшимся под руку звукам, отсеиваем ненужные, а при помощи оставшихся выражаем мысли. Вот отчего я привела тебя сюда, где без умолку плещутся волны, вот для чего нам так много фонтанов и деревьев, шелестящих листвой на дующем с моря ветру!

Но я ее почти не слышал. В небеса поднималось нечто огромное, яркое – то ли луна, то ли солнце, неслыханно причудливой формы, залитое слепящим светом. Казалось, в атмосфере этого чужого мира парит некое золотое семя, удерживаемое на лету миллиардом черных нитевидных волокон. То был корабль – наш корабль, а солнце под названием Йесод, пусть даже скрытое горизонтом, освещало его громаду, и свет, отражаемый ею, нисколько не уступал свету дня.

– Гляди! – воскликнул я, повернувшись к Афете.

– Гляди! Гляди! – эхом отозвалась она, указывая на собственный рот.

Опустив взгляд, я обомлел. То, что я, целуя ее, принял за язык, оказалось всего лишь выступом плоти, торчащим из нёба.

XX. Покои, вьющиеся улиткой

Как долго наш корабль, озаренный невидимым солнцем, парил в небе, сказать затрудняюсь. Наверняка меньше стражи, а промелькнуло это время словно бы в один миг. Пока он не скрылся из виду, я не мог оторвать от него глаз, и чем занималась Афета, даже не представляю. Когда корабль исчез за горизонтом, я обнаружил ее сидящей на камне возле кромки воды, наблюдая за мной.