Только на одну ночь

Одна медсестричка шлепнулась в обморок, а Алекс сидел и смотрел на меня, охреневая.

– А потом?

– А что потом? – голова уже дивно кружилась, и боль почти не плескалась в груди своим кислотным прибоем. – Две недели он навещал в больнице сломавшую руку меня. Потом – возил на учебу. К исходу второго месяца нашего с ним знакомства Алекс предложил мне место любовницы.

Ну точнее он меня тогда оприходовал на заднем сиденье своей машины. А я чуть не вышибла ему пяткой стекло. А еще через неделю мы съехались… Но это я не расскажу. Это – сугубо мое, сладкое, щемящее.

– Ты была ему ванильной любовницей?

– Ванильной, поначалу, да, – я кивнула. – Без порок и даже без воспитания. Только мы же все равно не удержались.

– Ты знала, что у него семья?

– Антон, ты меня поишь или исповедуешь? Какая семья? У него сын мой сверстник. Даже старше, если я правильно помню. Ладно бы там было что разрушать и кому наносить моральные травмы, тогда я бы поугрызалась совестью. Хотя, судя по всему, я его переоцениваю. У юноши явно куча моральных травм образовалась.

– Ну, допустим. А жена?

– Антон, – я вздохнула. – Ты же сам Дом, если, конечно, не врешь. Ты же должен понимать – у садистов есть потребности. И что лучше – садист, который пытается сдерживаться, а потом срывается на нормальной жене, или садист и мазохист, которые помогают друг дружке получать необходимые эмоции. Алекс был садистом. Его жена мазохисткой не была. Она просто не могла обеспечить его потребности, и это же хорошо, что он не бил её, а искал удовлетворения там, где мог его получить и не навредить кому-то.

Это была очень длинная речь, но во мне, чем больше я целовалась с джином – тем больше просыпалось красноречие и желание поучить одного конкретного раздолбая жизни.

Антон промолчал, а потом залпом опустошил еще одну стопку. А бутылка-то почти обмелела…Хорошо мы её уговорили.

Я глянула на профиль Антона и обомлела.

То ли это джин мне здорово влиял на зрение, то ли так странно играли отсветы огня на лице Антона, но…

Он был похож на Алекса. В профиль это было особенно заметно. Еще бы волосы были потемнее (этот хаер цвета пшеницы жутко меня раздражал) и рост чуть пониже… Божечки…

Хорош… Может, мне больше не наливать? Но… Бутылка еще не пустая. И сыр еще тоже остался, и даже пара долек апельсина.

В какой-то момент я заметила, что не только я украдкой поглядываю на лицо Антона, гадая – это мне так в алкогольном кумаре кажется, или, может, он Алексов внебрачный сын. Сам Антон пялился на мои ноги. Причем почти не отрываясь.

Я бы пошутила, что мои глаза гораздо выше, но решила, что просто не выговорю эту шутку до конца. Язык завязался бы в узел на первом же слове.

– Я все думаю… – медленно произнес Антон. – Почему на фотографии не было татуировки.

О-о-о. У меня пьяной развязывался язык еще сильнее, чем обычно, у Антона – просыпались мозги. Ну, надо же, как бывает. Света, окстись, нельзя так по-издевательски думать про собутыльников. Хотя он прав. Татуировки действительно тогда не было. Ни одной. Наблюдательны-ы-ый!

– Фотографиям почти три года, – неторопливо протянула я, отчаянно борясь с желанием растянуться на бедном медведе, раз уж он тут валялся, – татуировке – год.

– Радикально. А если бы Козырь вернулся? Разве тебе бы за это не досталось?

Я прикрыла глаза и все-таки легла. Пьяная – не всегда бревно. Даже наоборот. От слез меня сейчас отделяли только мои же веки. Если бы…

– Я – мазохистка, Антон, – медленно произнесла, раскрывая глаза, и уставляясь в потолок. – У меня есть потребность в боли. Два года эту потребность приходилось удовлетворять без Темы. Уж как справлялась. Но я бы перед ним ответила, ты же понимаешь?

Антон ложится рядом. Шкура широкая – мы помещаемся.

– Ну и где там твоя не одна кровать? – фыркаю я, перекатываясь на бок и подпирая голову локтем.

– Мы не дойдем, – отвечает Антон мне в тон и сам ко мне поворачивается.

Вот сейчас он смотрел мне в глаза. Все так же пристально и упорно, и взгляд не скользил ниже.

У тишины есть разные сорта. Есть тот, который звенит горем и пустотой, сжимает пальцы на твоем горле, выдавливает из твоей души вздохи – до последнего.

У этой – которая сейчас вибрирует между мной и Антоном – вкус разбавленной горечи одиночества. Я могу все что угодно говорить о нем, но сейчас я ему благодарна.

И все-таки похож… Плевать на светлые волосы и глаза, но форма носа, очертания губ…

Когда ладонь Антона ложится на мое бедро – замираю я, замирает и он, пытливо вглядываясь в мое лицо, будто высматривая в нем протест.

Смешной. Предсказуемый – донельзя, я догадывалась, что он провернет этот маневр, и даже планировала, как пошлю его нахрен, но…