(Не)реальный

Нет, это было крайне жестокое обращение с умирающими от желания женщинами. Аленка уже думать ни о чем не могла, только о сексе с Максом, о члене Макса, о пальцах Макса и прочих его «достопримечательностях». А этот паразит, закончив обвязку бедер, завязав последний узел, достал из своей волшебной тумбочки черное перо, сбегал до кухни за блюдечком со льдом, и продолжал издеваться. Аленка не могла видеть его рук, голова все-таки была запрокинута, поэтому категорически не могла представить, где и чем он прикоснется в очередной раз. Прикрыла глаза, сосредоточившись на осязании, можно сказать – добровольно приняла Максову расправу, чтобы сполна ей насладиться.

Его пальцы на её груди. Осторожно кружат вокруг сосков, теребят узел, расположившийся в чувствительной ложбинке между грудей. По лопаткам пробегаются пальцы с кусочком льда, ведут вдоль веревок, очерчивая Аленке рисунок, заставляя её постанывать от контраста ощущений.

Щекотно, и щемит, и крутит внизу живота, хотя, казалось бы – куда сильнее-то. В глазах танцуют солнечные зайчики и мелкие темные мушки. Господи, как же сладко и мучительно, а. Не шевельнуться, не взять его за грудки и уронить на себя – сиди и терпи, терпи, терпи это невыносимое удовольствие, лишь усиливающее внутренний голод Аленки по этому несносному мужчине.

Перо гуляет по бедрам. Порхает по чувствительной коже всей "зоны бикини", заставляет извиваться, вздрагивать, елозить, тревожить на своем теле – и на бедрах же, все те же веревки, тереться о них сильнее, заводиться еще больше.

Губы – суше и горячей, чем пустыня. Когда Макс скользит по ним кусочком льда – Аленка инстинктивно тянется к нему, вожделея этой свежести, раз уж облегчения её мукам не завезли, а получает – жаркие губы Макса и его язык, жадный, добирающийся аж до горла. Аленку уже даже не желание одолевает, лютая похоть, она нестерпимо хочет, чтобы Макс её сейчас опрокинул на кровать, заставил задрать задницу повыше, уткнуться лицом в простыню, а потом – засадил бы так, чтоб искры полетели во все стороны. Он может.

Перо ложится на кровать, у Макса остаются только его руки и лед. Цель – клитор Аленки. Кажется, Макс её то ли изучает, то ли дрессирует, потому что то, что он выделывает с этим чувствительным бугорком – не описывается никакой системой. Натирает, теребит, снова трет, а потом заставляет Аленку усесться на постель и бесстыже раздвинуть коленки. Все для того лишь, чтобы видеть, как его пальцы с ней играются, а затем мазнуть почти истаявшим кусочком льда по половым губам. Выбить еще один стон. Будто ему их мало. Нет, это уже невозможно терпеть…

– Макс…

Промолчал. Даже лицо не изменилось. Ну да, договаривались же.

– Ма-астер…

– Готова?

Тон будничный, глаза – как две бездонные пропасти. Будто договаривают за Макса, все, что он хотел сказать.

Готова ли ты упасть в бездну?

Готова ли ты? Пропеклась ли ты? До румяной ли корочки?

Готова ли,показать, что ты прекрасно знаешь, что ему нужно?

– Трахните меня, мастер, – исступленно шепчет Аленка, добавляя уже от себя, не по оговоренной форме, – и пожёстче, пожалуйста.

Пожестче, так пожестче – как заказывала, так и получила. Все было как в вожделенной картинке – она стоит на коленях, и впивается зубами в уголок подушки. Руки заломлены чуть выше, слегка болезненно, соски трутся о простыню. А Макс в Аленку засаживает: раз, другой третий. И хочется орать, на самом деле, потому что при движениях веревка проскальзывает по коже, и это лишь ускоряет приближение оргазма. Хотя, сейчас на этот оргазм работает все, и жесткие пальцы Макса, стискивающие кожу на её бедрах – особенно.

Каждый толчок – феерия. Каждая секунда – полна этой сладкой агонии. Под завязку. И хочется еще-еще-еще.

Они с Максом по-прежнему соревнуются, он по-прежнему заставляет Аленку кончать раньше себя, и желательно, чтобы к его оргазму она кончила еще разок, но… Но Аленке нравится растягивать секунды до того, как лоно сведет этим мучительно сладким спазмом. Её нравится сам процесс, по-прежнему, а с Максом – как ни с кем. Его всегда мало, в нем хочется растворяться, упасть и утонуть дотла, но… Но что поделать – этот паршивец знает свое дело. Он знает, как заставить Аленку кайфовать, и редко бывает милосерден, у него как будто план на оргазмы. Ничего, Макс, ничего… И до тебя Аленка доберется. Приедет и доберется. Дай только разобраться, как с веревками обращаться.

Мысли в голове – все сплошь какие-то односложные, и в основном представляют собой коктейль из междометий. И оргазм, чертов оргазм – все-таки швыряет Аленку в густую жаркую черноту, когда нету сил ни на что, лишь на то чтобы дорабатывать, довести до разрядки и Макса, а сегодня это все-таки занимает время. Лишних пятнадцать секунд.

Макс дает Аленке растечься по кровати, свернуться на ней клубочком, насколько позволяет веревка. А потом снова её целует, неторопливо, влажно, кажется, поставив себе за цель изучить её горло досконально. И от прикосновения его губ будто по венам бежит то ли электрический ток, то ли какая-то магическая энергия. Кажется, и дышать становится слаще, и цвета будто бы становятся ярче от того лишь, как трепетно и со вкусом Макс Аленку целует.

– Ты космическая, – шепчет он негромко, как будто открывает самый страшный секрет. И у Аленки в душе трепещут бабочки, и задевают своими нежными крылышками сердце, будто покрывая его поцелуями. Эй, бармен, повторите этот вечер, и всем шампанского за счет заведения.

40. Возвращение Валентины

– Мы вам перезвоним.

Валентина смотрела в глаза тетки, которая проводила с ней собеседование и понимала – нет, не перезвонят. Это было семнадцатое собеседование за эти десять дней с момента увольнения. И нет, еще ни с одного потенциального места работы ей не перезвонили. Ну, Ольховский обещал, что работу она не найдет – Валя и не находила. Ни по специальности, ни – без неё. Не брали даже на должность уборщицы на вокзал. Может, стоило рвануть из Москвы, в какую-нибудь провинциальную глушь, вроде той, откуда понаехала эта Алена, в которой про Ольховского и слышать не слышали, но от этой идеи Калугиной становилось тошно. Она была москвичкой. Она ей родилась. И не хотела менять шумную, жизнерадостную, претенциозную столицу на городок типа «деревня», в которой не было ничего, кроме пятиэтажек, уныния и места на свободной кассе у единственного Макдональдса.

Вале пришлось переехать к маме. В Бутово. В задрипанную хрущовку. Потому что как раз подошел срок платить за квартиру, а Ольховский – ткнул Вале в строчку договора, в котором были оговорены штрафы за травмы «вверенного на попечение ребенка» и разглашение «секретной информации», и расчет уменьшился в четыре раза, став крайне печальной суммой, которой не хватило на красивую Валину квартирку.

Проблема жизни с мамой для Вали заключалась даже не в том, что хрущовка у матери была однокомнатной, что спать приходилось на скособоченном диване, а выкидывать и покупать новый мать не разрешала – «побереги деньги, они тебе еще пригодятся». Проблема жизни с мамой заключалась в основном в самой маме, которая была твердо убеждена, что она в своем возрасте и после того как «поставила на ноги» двух дочерей – имеет право на личную жизнь и не обязана «кормить кобыл».

Сбережения таяли на глазах, Валя отнюдь не сразу сообразила, что стоило бы снизить уровень жизни. По-честному надеялась, что Ольховский одумается, перезвонит ей, вернет к себе на работу – а лучше явится к ней с цветами, потому что до него наконец-то дойдет. Нет, не перезванивал. Зато карму испортил так, что не брали даже в задрипанные шаурмячные.

За краткий срок Валя поняла, что придется отказаться и от фитнеса, и от маникюра. Просто, то, что хотелось – она отныне не могла себе позволить, а ходить куда попало – Валя не желала принципиально. Пришлось даже банальные траты пересмотреть и перейти на чертовы макароны. Валя вроде и не замечала пока радикальных изменений, но прямо ощущала – встанет в конце месяца на весы и будет хотеть ими проломить голову девке Ольховского. Потому что это все из-за неё, из-за неё было!

Ольховский… Чертова злопамятная сволочь. Ну, вот как так? Ведь у Вали почти получилось! Ведь все было хорошо. И подстилку свою Ольховский послал, но ведь надо же. Лиза развязала язык. Маленькая дрянь, а. Колхозница ей, видите ли, понравилась. Соплячка неблагодарная.

– Ну, что с работой? – Деловито поинтересовалась Зинаида Ильинична Калугина, когда Валя заявилась с собеседования домой. Мама торопилась в театр, мама вела активную светскую жизнь – она «могла себе позволить».

Вот у кого ни один мужик, на которого она нацеливалась, из цепких когтей не выпрыгивал. Правда и разводилась Зинаида Ильинична часто, и квартирка у неё была так себе, но её все устраивало – а если не устраивало Валю, то её здесь никто не держал. Так мама всегда и напоминала.

– Они перезвонят, – хмуро буркнула Валя, прекрасно зная, что это для её матери не убедительный аргумент. Для неё вообще не существовало убедительных аргументов. Впрочем, о том, что Валя умудрилась попасть в немилость Ольховского – она матери не сказала. Не дай-то бог…

– Долго еще на моей шее сидеть будешь? – Раздраженно поинтересовалась мать. – Тебе уже тридцать, деточка, а ты все еще никак не можешь на ноги встать, ох, был бы жив Степа – со стыда бы сгорел за такую дочь. Ну, хоть Олечку я нормальной вырастила, а не иждевенкой…

Валя скривилась. Ну, начало-о-ось. Олечка. Младшая сестрица, в каждой Валиной проблеме – один вечный пример того, как надо «правильно жить». И сама-то в универ поступила, и выпустилась, и в фирму устроилась без протекции, и вышла замуж за какого-то менеджера среднего звена, и теперь вместе с ним платила ипотечку за квартирку. И видела Валя ту Олечку – ни тебе подтянутой фигуры, ни маникюра. Сестрица выглядела как ломовая лошадь, и её почему-то Вале ставили в пример. Будто вот на это следовало равняться. Роди Олечка мамочке внучочка – поди тут же перестала бы быть любимой доченькой, села бы в декрет на зарплату своего менеджеришки, поди по-другому бы запела. И наверняка материнской «светской жизни» пришелся бы кирдык, чего Валя внутренне очень хотела.

Валя дождалась пока мама уйдет. Потому что вообще мать наверняка бы разоралась на происходящее. Мол, у Вали тут нет ни денег, ни работы, а она краску для волос покупает, деньги тратит и в ванной пачкает. И плевать, что краска была самая дешевая, черная. Вале было даже плевать, как эта краска ей волосы испортит. Плевать. Сейчас уже плевать, когда планы по устройству успешной личной жизни пошли псу под хвост. Главное, чтоб изменения были радикальные.

Они и были радикальные.

Вместо ярких платьев – темная майка, серые джинсы и дешевенькие кроссовки. Никаких толстовок. Валя вообще замечала, что всегда наиболее подозрительно относится к людям в толстовках с надвинутым на голову капюшоном. И не раз узнавала в подобных своих одноклассниц. Нет, нужно, чтобы не обращали внимания, а не с подозрением смотрели.

А еще нужно не вызывать никаких ассоциаций с самой собой. По пути к метро Валя забежала в первую попавшуюся парикмахерскую с надписью «Стрижка за триста рублей» и обкарнала себе волосы под пикси. Нацепила на нос солнцезащитные очки в поллица, намазала губы стариковской ядреной помадой, и вуаля – теперь её и старый знакомый с трех метров бы не узнал. Ну, по крайней мере, Вале так казалось. Ну как её узнаешь-то? Она же всегда была милая, женственная, стильная, а тут – чухонка обыкновенная, жизнью загнанная. То, что и было надо для Валиного плана.

Судя по всему – помириться с деревенщиной Ольховский успел, а вот снять свое «инкогнито» – нет. Потому что водила его по-прежнему у того же дома оставлял машину. Да, у Ольховского, даже в его «секретном режиме», был и водитель, и повар, и личная уборщица. Просто они не были постоянно в доме, они приходили, делали свои дела и уходили. Что иронично, колхозница не замечала. Может, она думала, что пыль у Ольховского в квартире сама упархивает? А может, Алена просто была без мозгов…

Новую няню Лизы Валя, к счастью, не знала, но без проблем опознала по ребенку. Нянька явно была новенькой, потому что «старенькую» Валя знала и близко бы к ней не подошла. Та бы её Ольховскому мигом бы сдала. Новенькая же девица была нервная, суетливая, никаким психологическим образованием там и не пахло. Вот её пункты про «травмы подопечной» и размер штрафа за них явно очень впечатлили, потому что она напугано охала, когда Лиза куда-то залезала, и тревожно голосила всякий раз, когда дочь Ольховского куда-то укатывала на самокате.

– У вас милая дочь. – Произнесла Валя, когда Лиза в который раз зависла в дальнем конце игрового спортивного комплекса. – Подвижная.

– Это не моя. – Торопливо отозвалась новая нянька, вытягивая шею, и выглядывая Лизу, повисшую на веревочной паутине. – Это хозяина.

– А хозяин что, не женат? – Деланно удивилась Валя. В деле разведки следовало всегда пользоваться моментом, когда человек был в запаре. И задавать нужные вопросы.

– Нет, но как раз собрался, – бросила девица и рванулась снимать Лизу. А Валя ухмыльнулась и зашагала в самый угол двора. Не то чтобы она думала, что Лиза её узнает, но все же могла. Поэтому от неё стоило держаться подальше.

Значит, все-таки собрался жениться на деревенской выскочке… Валя присела на лавочку, вытащила из кармана пачку сигарет с зажигалкой, не без наслаждения затянулась. В горле запершило, не курила Валя, пожалуй, со студенческих лет, и сейчас сигаретная горечь во рту пришлась в тон внутреннему раздражению.

Значит… Собрался жениться… Серьезно…

Если в курсе даже нянька – значит, кипешь Ольховский начал сильный, значит – вовсю готовится.

Почему? Откуда вообще вылезла эта наглая девка? Что за магией такой она обладала, что шутя приручила и мужика, и его дочь, которых сама Валя обхаживала два года.

На самом деле, Валя приходила к этому дому уже не в первый раз. Ходила уже неделю, часто – перед собеседованиями, когда было нечем заняться, и после них. Забивалась в угол двора, пряталась за кустами и деревьями и наблюдала. С ненавистью наблюдала, как выходит из машины сам Ольховский, как сверкает своей чертовой улыбкой и говорит по телефону. С ней говорит, это было очевидно, потому что только с ней он говорил так, что улыбка с его губ не сходила в принципе. Как-то краем уха Вале удалось зацепить обрывок фразы: «Ну, когда ты уже приедешь…» – и в эти минуты она от бессильной ярости ужасно хотела заорать.

Эта деревенская стерва уехала, а Ольховский почти умолял её вернуться. Ждал. Кажется – ужасно ждал.