Сдержать обещания. В жизни и политике

– Если ты еще раз заговоришь так с моим сыном, я приду снова и сорву с твоей головы этот чепец. Понятно?

Потом дверь распахнулась, и мама взяла Фрэнки у меня с колен.

– Джоуи, – сказала она, уходя, – возвращайся в класс.

Моя мать не выносила только одного: подлости. В ней самой не было ни капли подлости, и она не терпела этого в других людях. Однажды она велела моему брату Джиму разбить нос тому парню, который обижал малышей, а когда он это сделал, подарила ему доллар. Ни для деятелей церкви, ни для властей предержащих она не делала никаких исключений. Если они злоупотребляют полномочиями, можешь разбить им нос.

«Ты уважаешь мундир, – говорила она, – уважаешь сутаны, уважаешь униформу, но не обязан уважать человека, на котором эта одежда». Много лет спустя, когда я сказал матери, что собираюсь на аудиенцию к английской королеве, она тут же велела мне: «Не кланяйся ей». Когда я сообщил ей, что иду к папе римскому, она ответила: «Не целуй его кольцо». «Помни, Джоуи, – говорила она, – ты же Байден. Никто не выше тебя. Ты не лучше других людей, но и никто из них не лучше тебя».

Бывало, мы сидели совсем без денег. Тогда от энергетической компании к нам присылали человека, который должен был вытрясти из нас плату за электричество, а у меня так изнашивались ботинки, что приходилось до папиной зарплаты вкладывать в них стельки из картона, но даже тогда мама не переживала. Когда я учился в восьмом классе, меня пригласили в пресвитерианскую церковь на праздник для детей из государственной школы. Я был католиком; в Мейфилде католических семей было очень мало. Мне пришлось надеть одну из папиных парадных рубашек, она была мне длинна, так что мама дважды загнула рукава с французскими манжетами, а потом мы стали искать запонки и не нашли. Был вечер пятницы, папа работал допоздна, и мама пошла в подвал, взяла ящик с инструментами со стиральной машины и вытащила оттуда два болта с гайками. Я понял, что она собирается застегнуть мне манжеты с помощью болтов, и отпрянул.

– Мама, я в таком виде не пойду! – сказал я. – Так нельзя. Меня ребята засмеют.

– Джо, – сказала она, – посмотри-ка на меня.

– Я с этим не пойду. Я с этим не пойду.

– Послушай, Джо, если кто-нибудь начнет что-то болтать насчет гаек и болтов, ты просто посмотришь ему прямо в глаза и скажешь: «А у тебя разве дома таких нет?»

Я сказал: «Ну ма-а-ма! Ма-а-ма! Давай не будем».

В конце концов, я все же решил пойти на праздник и пошел. Но когда я стоял у чаши с пуншем, наполняя бокал, кто-то заметил мои необычные запонки. Он схватил меня за руку, поднял мой рукав повыше и крикнул: «Посмотрите-ка на Байдена! Гайки с болтами!»

Я почувствовал, как мое лицо приняло сначала смущенное, а затем гневное выражение. Потом я вспомнил, что говорила мне мама.

– А у тебя разве дома таких нет? – спросил я.

Наступила мертвая тишина… и наконец мой мучитель достаточно громко сказал, так что слышали все вокруг:

– Да, есть такие. У меня дома такие есть.

Лет десять назад моя сестра Вэл подарила мне комплект серебряных запонок Tiffany в форме болтов и гаек, как напоминание о том дне.

Когда у нас, детей, возникали проблемы, мы шли к маме, и она все улаживала. Один год мне было неловко ездить в школьном автобусе. Я садился в него, а через шесть-семь остановок в него садилась толстенькая маленькая девочка. Она была вся в веснушках, и от нее как-то попахивало, как будто она только что слезла с бабушкиного чердака. В автобусе было много свободных мест, но она садилась рядом со мной. Я из-за этого чувствовал ужасное смущение. Все подшучивали надо мной, потому что привыкли насмехаться над ней. Однажды я пришел домой и рассказал про это маме.

– Я не знаю, что делать, мама. То есть автобус пустой, а она садится рядом со мной, и все думают, что она моя девушка.

Мама посмотрела на меня и спросила:

– Ты ей нравишься?

– Да, мама. Я ей нравлюсь. В этом и беда.

И моя мама сказала:

– Ну, попробуй относиться к ней так же. Когда тебя кто-то любит, люби их в ответ.

И этому нас постоянно учили дома – относиться к людям с уважением. Еще нас все время учили помогать своим родным. В нашей семье есть поговорка: «Если приходится просить, значит, уже слишком поздно». В нашем доме Вэл, Джимми, Фрэнки и я должны были быть всегда готовы прийти друг другу на помощь. «Ближе никого нет, – говорила нам мама. – Вы родные. Вы друг другу еще более близкие люди, чем нам с отцом. У вас общая кровь».

Дома мы могли драться друг с другом, но вне дома нельзя было и слова сказать против брата или сестры. Всегда, при любых обстоятельствах, – независимо от того, что делали мои братья или сестра, – можно было только встать на их сторону, только так. Пойти против них было бы все равно что в разгар холодной войны выдать русским все секреты Соединенных Штатов. Это было бы предательством. В начальной школе монахини сделали меня лейтенантом патруля безопасности и выдали мне блестящий синий значок. В автобусе я должен был следить за остальными и сообщать о плохом поведении. Однажды Вэл нарушила правила, когда мы ехали в школьном автобусе, и вечером за ужином я спросил отца, как мне поступить.

– Но это все видели, – объяснил я. – Я должен доложить о ее поступке.

– Она твоя сестра, Джо.

– Но, папа, мне же дали синий значок. Я должен доложить.

– Ну, ты же знаешь, Джо, что есть и другие решения.

Я понял, как мне нужно поступить. На следующий день я сдал свой значок.

Мамина жизненная философия совершенно не отличалась от папиной. Она просто больше говорила об этом вслух. Папа меньше объяснял словами: у него мы учились, наблюдая за ним. Он терпеть не мог, когда люди помыкают другими людьми, которым в жизни повезло чуть меньше. Никогда не говори о деньгах, требовал он от нас. И он не выносил, когда злоупотребляли любого рода властью. Он никогда не поднимал руку ни на кого из нас. «Кто бьет маленьких детей, тот ничтожный человечишка, – говорил он. – Ни один мужчина не имеет права поднимать руку на женщину, никогда». Папа работал допоздна, но почти каждый вечер ему удавалось успеть домой к ужину, чтобы посидеть за столом с нами. Папа следил за тем, как мы ведем себя за столом, – наши манеры должны были быть безупречными, – а еще он старался говорить с нами о таких вещах, как нравственность, справедливость и равенство. Иногда он говорил о холокосте. Отец не мог понять, как можно преследовать людей за то, кто они есть. «Мир допустил ошибку. Когда Гитлер уничтожал евреев, мир бездействовал. Нам должно быть стыдно. Когда творятся такие преступления, каждый из нас обязан, – говорил он нам, – во всеуслышание заявить об этом».

Мои родители редко куда-то выбирались из дома, так что когда такое все же случалось, для них это было важным событием. И вот однажды они оставили нас с Вэл дома, чтобы мы присмотрели за Джимом и Фрэнком, а сами отправились на рождественскую вечеринку в автосалоне, где тогда папа работал менеджером. Владелец автосалона был большой шишкой. Выше шести футов ростом, он тянул слова, как резину, у него была куча денег в банке и полезные связи с политиками по всему штату. Он был из тех, кто «сделал себя сам»; на рекламных щитах его компании его называли «другом рабочего человека». У него был фирменный приемчик – он любил раздавать серебряные доллары. Так он одаривал всех выгодных клиентов. Клиентам-то ладно, но когда хозяин раздавал мешочки серебряных долларов и сотрудникам, папу передергивало. Такие поступки как-то портили образ друга рабочих. Папа обрадовался, когда хозяин фирмы решил устроить рождественскую вечеринку для продавцов, секретарей и механиков. Из шоу-рума убрали все автомобили, и там должен был играть биг-бенд. Мой отец любил биг-бенды. В тридцатые годы он неплохо играл на кларнете и саксофоне, а еще замечательно танцевал. Мама надела свое лучшее платье, и они ушли.

Родителей не было всего пару часов, праздник, должно быть, только начинался, но они вернулись. Родители пошли к себе в комнату. Папа молчал. На следующий день мы узнали, что папа остался без работы. Позже мама рассказала нам, что произошло. Во время ужина они сидели за столиком, из-за которого было видно танцпол. Танцы еще не начались, когда хозяин фирмы взял ведро серебряных долларов, высыпал его на пол и наблюдал сверху вниз, как продавцы, секретарши и механики шарят по полу, стараясь набрать мелочи. Папа на секунду замер, потом встал, взял маму за руку и вышел вон. Он уволился в знак протеста.

Тогда я еще не понимал этого, или не отдавал себе отчета, но в Мейфилде отец чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег. Мы переехали в этот район в 1955 году, раньше нас здесь успели поселиться только три семьи, а потом вокруг построили трех- и четырехкомнатные двухэтажные дома, где поселились семьи молодых специалистов, только начинавших работать в компании DuPont. Это были молодые люди с высшим образованием – химики, бухгалтеры, юристы. Мейфилд тогда тоже только построили, там еще не успели подрасти деревья, хотя все равно условия были лучше, чем в Бруквью-Апартментс. Но для этих молодых людей это был лишь проходной этап: они поднимались по карьерной лестнице, и впереди их ждали солидные должности, машины побольше и дома попросторнее. Работать в DuPont значило обеспечить себе надежный доход сегодня и с уверенностью смотреть в будущее. Все остальные отцы в нашем районе носили зажимы для галстука, на которых в маленьком овале красовались буквы DuPont. Отцы, работавшие в DuPont, любили повторять: «Овал о тебе позаботится». Помните, как раньше говорили: «В Allstate ты в хороших руках».

Я всегда понимал, что мой отец предпочел бы не работать на чью-то компанию. Он предпочел бы иметь собственное дело. Но он, казалось, был ничуть не меньше уверен в своем будущем, чем остальные отцы. Мы здесь только на время, говорил он о нашем доме на Уилсон-Роуд. Мои братья, сестра и я в те дни чувствовали себя в полной безопасности. Америка будто рождалась заново для нашего послевоенного поколения. Строились новые дома, новые школы, появлялись новые модели автомобилей, новая бытовая техника, новые телевизоры и новые телешоу, где показывали таких же обыкновенных людей, как мы. Все это не вызывало у нас никаких опасений. Нужно ли было в Мейфилде страшиться вторжения коммунистов? Скорее в нашем любимом детском телешоу на ужин заявится сам Никита Хрущев.

Большинство жителей Мейфилда были протестантами, поэтому нам приходилось по воскресеньям долго добираться на воскресную мессу, но в остальном наша семья почти не отличалась от остальных. После воскресного обеда папа давал мне доллар, и я ехал на велосипеде купить на всех мороженого Brayer’s. Я возвращался, и мы вшестером сидели в гостиной и смотрели сериал про собаку Лесси, программу Джека Бенни и шоу Эда Салливана.

Однако мне всегда казалось, что в Мейфилде мой отец как-то не на своем месте. Я никогда особо не расспрашивал его о жизни. Он сам тоже ничего не рассказывал. Однако меня поражало, когда, открыв дверцу шкафа, я видел папины клюшку для поло, черные кожаные сапоги и коричневые бриджи для верховой езды, охотничий костюм; было странно смотреть любительскую киноленту о большом поместье папиного кузена на Лонг-Айленде, где у папы были собственные лошади. Еще он показывал фотографии своего любимого скакуна, Обидайа. Многое я узнал уже позже, из рассказов других людей. Однажды, когда Джимми было лет восемь, папа отвез его в Уилмингтонский аэропорт, взял напрокат двухместный самолет, и они вдвоем летали над городом. Они ездили стрелять по тарелочкам на реке Делавэр. Когда я учился в университете, отец взял напрокат сорокапятифутовое судно и повез семью кататься. Джимми был потрясен, когда узнал, что папа умеет управлять парусным судном. Рассказывали, что мой отец однажды переплыл реку Делавэр. А один раз я сам видел, как он поднялся на трамплин и прыгнул в воду идеальной ласточкой. В Уилмингтоне, штат Делавэр, никогда еще не было такого элегантно одетого, безупречно ухоженного менеджера по продажам автомобилей. Он отлично танцевал. Он любил петь и был грациозен от природы; я никогда не видел, чтобы он вел себя неловко в обществе. Но мой брат Джимми часто расспрашивал отца о прошлом, и в такие моменты всегда замечал, что тот немного печален.

Я помню, как отец говорил мне: «Ты должен получить университетское образование». Эти слова звучали вполне в его духе, как призыв из былых времен: «Ты должен получить университетское образование». Когда я думаю об этом, меня охватывает грусть. Он всегда жалел, что не получил диплома, и понимал, что это ограничивает его возможности. Напрямую он этого не говорил, но было совершенно ясно, что он имеет в виду: «Джо, никто никогда не отнимет у тебя твоего образования». Те, у кого власть и возможности, могут подчинить тебя. Они могут оставить тебя без работы, забрать у тебя деньги, лишить тебя пенсии. Но никто не может отнять у тебя твое образование. Мой отец и его брат Фрэнк даже не начали учиться в университете. И ни один из известных мне Байденов никогда не учился в университете. Но жизнь Джозефа Робинетта Байдена начиналась так, что все были уверены: этому молодому человеку высшее образование ни к чему.

Мой отец родился в Балтиморе в 1915 году, и примерно в то же время его отец, Джозеф Байден, начал работать на семью Блауштейнов. Он помогал им развозить по домам керосин в специальной повозке, на которой был закреплен большой бак. В компании предугадали наступление эры автомобиля, и тогда они стали заниматься бензином, учредив небольшую фирму под названием American Oil Company (позже Amoco). Джозефа отправили руководить отделением American Oil в Уилмингтоне. Летом отец почти всегда уезжал к своему двоюродному брату, Биллу Шину-младшему, с которым они были дружны как родные братья. Старик Шин, или Большой Билл, был суровым ирландцем и любил крепко выпить. Нам рассказывали, что он изобрел герметик, которым заделывали трещины в кладбищенских склепах. У Шинов было имение в Балтиморском охотничьем округе, и они были богаты, хотя особого значения этому не придавалось. Каждые два года Большой Билл покупал себе, жене и сыну по новому «Кадиллаку». Любимому племяннику, Джозефу Байдену, он купил «Бьюик-родстер». Отец приобрел все привычки блестящего джентльмена. Он ездил на охоту верхом с гончими, гонял на автомобиле, управлял самолетом. Он привык к хорошей одежде, прекрасным лошадям, осваивал все танцы, которые входили в моду.

Поэтому, когда его отца, Джозефа Байдена, перевели из Уилмингтона в Скрантон, мой отец, которому еще предстояло закончить среднюю школу, приехал в город на своем шикарном новом «Бьюике». Таких учеников в католических школах Скрантона еще не было, и ему пришлось нелегко. Одноклассники с новичком, имевшим замашки щеголя, не церемонились. Однако моя мама, Джин Финнеган с Норт-Вашингтон-авеню, влюбилась в него без памяти. Они поженились в Скрантоне в мае 1941 года.

Перед войной фирма Шинов получила крупный контракт на поставку герметика для торговых судов, отправлявшихся из американских портов, и мой отец начал работать в этом новом бизнесе. Большой Билл руководил отделением на верфи в Норфолке, штат Вирджиния. Билл-младший управлял нью-йоркским отделением, мой отец отвечал за бостонское. Билл-младший и мой отец жили на широкую ногу. Они управляли собственными самолетами, гоняли на них по всему Восточному побережью, охотились на лосей в Адирондакских горах. Останавливаясь в Barclay Hotel на Манхэттене, передавали на кухню для шеф-повара пару перепелок. Во время войны у Шинов все шло просто отлично, и мой отец смог хорошо заработать.

Заработав деньги, он собирался вложить их в собственный бизнес. Когда война закончилась, мне не было еще и трех лет. Мы жили в отличном доме в пригороде Бостона, когда папа предложил партнерство своему старому другу. Они собирались купить здание в центре города и открыть в нем мебельный магазин. Однако незадолго до заключения сделки партнер сбежал, прихватив с собой все деньги. Мой отец отказался подавать на него в суд. Денег было уже не вернуть, кроме того, тот парень был его другом. «Я не могу так поступить, – сказал он моей матери. – Я же крестный отец его дочери».

В результате папа открыл предприятие с другом, который во время войны служил летчиком. Они купили аэродром на Лонг-Айленде и стали заниматься обработкой деревьев и посевов от вредителей. Они опрыскивали яблоневые сады на севере штата Нью-Йорк и обрабатывали картофельные поля на Лонг-Айленде. Едва мы обосновались в Гарден-Сити, как и этот бизнес рухнул, и папе уже некуда было обратиться за помощью. Его родители к тому времени умерли. Ушел и его дядя Билл Шин. Его двоюродный брат Билл Шин-младший жил в своем имении на Лонг-Айленде на широкую ногу и быстро промотал состояние, нажитое в годы войны.

В 1947 году, когда мне пора было выбирать школу, мы вернулись в Скрантон совершенно без денег. Мама, папа, Вэл и я переехали в дом дедушки Финнегана на Норт-Вашингтон, где выросла мама. Там жили мамин брат Эдвард Блюитт (мы звали его Бу-Бу) и тетя Герти Блюитт, старая дева, невестка дедушки. Моему отцу жилось там непросто. Молодые Финнеганы относились к нему прохладно, когда он получал хорошие деньги. Они не изменили своего отношения и тогда, когда он остался совсем без средств. Будучи ирландцами, они не забыли своих обид.

Помню, как-то вечером я был у тети Герти, в ее пыльной комнатушке на третьем этаже. Она стояла рядом, гладила меня по спине. «Что ж, милый, – сказала она, – твой отец человек неплохой». Мне, конечно, и в голову не приходило, что отец мог быть плохим человеком. «Твой отец человек неплохой. Просто он англичанин. Но он хороший человек».

У моего отца была замечательная черта: он понимал, что окружающий мир ничем ему не обязан. Когда семье были нужны деньги, он не предавался воспоминаниям о прошлом, а с готовностью брался за любую работу, которую удавалось найти. Почти год он ездил на работу из Скрантона в Уилмингтон, где чистил паровые котлы в компании Kyle. Чтобы подзаработать, он устроился в киоск на фермерском рынке в Нью-Касле, где продавал флажки и другие безделушки. Однажды в субботу мама решила сделать отцу сюрприз – принести ему обед на работу. Она увидела, как он в отглаженном твидовом пиджаке, из кармана которого торчал платочек, сложенный так, чтобы были видны все его уголки, с элегантно завязанным шелковым галстуком на шее, торговая флажками. Они встретились глазами, и отцу стало неловко. Мало того что он был вынужден подрабатывать, так еще и мама это увидела. А она подошла к нему, обняла его и сказала: «Я так тобой горжусь!»

Отец научил меня ценить постоянство, упорство и труд, научил меня нести тяжелое бремя с достоинством. Он часто повторял слова Бенджамина Дизраэли: «Никогда не жалуйся. Никогда не оправдывайся».

Вот так я и попал в Арчмер. Мой отец сомневался, стоит ли идти учиться в Арчмер, ведь нужно было платить 300 долларов в год. Он говорил: «И Салезианская школа хороша, Джо. Там тоже неплохо». Да и обучение там стоило втрое дешевле. В Маунт-Плезант тоже все было как положено. Это была бесплатная государственная средняя школа, которая считалась одной из лучших в Делавэре. Но я всем сердцем рвался в Арчмер и узнал, что у них есть программа «Учись и работай» для тех детей, чьи семьи не могли себе позволить платить за обучение. В течение учебного года работать было не нужно. Это делалось для того, чтобы бедные мальчики не чувствовали себя неловко. Когда я сдал вступительные экзамены, меня зачислили в Арчмер, и школа направила меня на летние работы. В Арчмере трудилось человек десять таких, как я, а командовал нами парень с хриплым голосом по имени Доминик. Так я и провел часть лета в бригаде под началом Доминика. Работали мы каждый день, с восьми утра до четырех дня. Доминик жил при школе и работал под началом директора, отца Джастина Дини. В то лето Доминик всегда был в дурном расположении духа: «Ох уж этот проклятый отец Дини!» Сначала Доминик поручил мне прополку всего сада возле главного здания. Целыми днями я пропалывал сад. А потом я вымыл все окна в здании. Магазинных средств для мытья стекол мне не дали, нужно было смешивать уксус с водой, мыть окно тряпкой и доводить до блеска газетой. А окон было не меньше двухсот. После этого я еще покрасил кованую ограду. Но вот наступил сентябрь. Я поступил в Арчмер, заслужив это право собственным трудом.

Первый день в школе был похож на волшебный сон. Все было новое. Я был одет во все новое – мы должны были каждый день носить пиджак и быть в галстуке, у меня были новые тетради, новая авторучка Parker и десяток новых карандашей № 2, острых, как гладиаторский меч. И вот автобус проехал мимо кованого железного забора (блестевшего свежей черной краской), между больших каменных колонн, образующих парадные ворота, и дальше по дороге из желтого кирпича, к особняку Раскоба, окна которого так и сверкали в утренних лучах. Старшеклассники парковали свои машины возле старых гаражей и помещений для прислуги, а потом шагали мимо сада к парадному входу. Они выглядели как студенты.