Чаща

Толпа оттеснила меня, и я стал прокладывать себе путь, пока не оказался в первых рядах, прямо напротив осужденного. От страха он сделался серым, как пепел, а огромные черные глаза шарили по сторонам, будто пьяница в поисках дороги к дому. Лицо обвисло, но слова его донеслись ясно:

– Как видно, мне уже не выбраться. Но пусть все знают, моя бедная мать в этом не повинна.

– На хрен твою мамашу, – отозвался человек, что прежде обещал Бобби О’Деллу избавление от временных неудобств.

– Зря ты это, – сказал Бобби. – Не стоило так говорить.

– Да хрен тебе, – ответили из толпы.

В тот же миг другой зритель подскочил к осужденному и с размаху ударил его кулаком в лицо. Бобби опрокинулся на землю, но множество рук выдернули его так быстро, что он как будто проплыл по воздуху, возвращаясь назад.

Какой-то верзила схватил свободный конец веревки, свисавшей с железного бруса, и потянул. Петля на Бобби затянулась, заставив его привстать на цыпочки.

– Не так это делается, – сказал Бобби, чье лицо заливали ручейки крови. – Не так положено вешать. Где мой суд?

– Вот он, – ответил верзила с веревкой.

– Вы не вешаете меня. Собрались просто удавить.

– О, понял наконец, – сказал верзила. Несколько человек ухватили веревку и попятились. И Бобби О’ Делл стал подниматься.

Он оторвался от земли примерно на фут, когда конец веревки обкрутили вокруг столба и завязали в узел. Следом веревка спружинила, и тело провалилось вниз, так что пальцы едва не коснулись земли. Повешенный отчаянно брыкался, пытаясь нащупать опору, но все напрасно. Наконец один его башмак сорвался с ноги и отлетел в толпу, угодив мальчишке в грудь.

Тот выскочил вперед и завопил:

– Видали? Он меня стукнул.

А потом подбежал к Бобби и, неловко замахнувшись, ударил его в живот. И тут же отскочил, потому что теперь Бобби всерьез попытался его пнуть, и для подвешенного на веревке человека, обреченного на медленное удушение, это был впечатляющий пинок. На миг мне даже захотелось, чтобы он повторил.

Пока Бобби раскачивался и крутился, как пиньята, люди выходили вперед и, дождавшись очереди, били его. Кое-кто швырял подобранные с земли куски грязи, и непристойная брань лилась рекой. Тем временем язык у висельника вывалился так далеко, что сейчас бедолага смог бы облизать собственный подбородок. Вдруг он странно поежился, точно змея, что норовит пролезть в узкую норку, и затих. Его продолжали бить.

– Мало было его повесить? – закричал я.

– Деньги-то были не твои, – сказал церковник, и в тот же миг кто-то ударил меня сзади по голове. Дальше я помню только вкус грязи и чьи-то башмаки рядом с моим лицом, а потом на какое-то время все пропало, кроме сцен смерти деда и того проклятого смерча.

* * *

Когда я очнулся, начинало смеркаться, а я так и валялся посреди улицы. Что-то влажное тыркалось в меня, и, собрав вместе мысли и зрительные образы, я осознал, что это здоровенный черный боров с пятнами белой шерсти на брюхе. Я резко сел, а боров подступил ближе. Это был громадный зверь, весом фунтов в шестьсот, с клыками длинными и острыми, как лезвие алебарды. Один глаз был заметно ниже другого, как если бы решил найти пристанище отдельно от своего хозяина. В дыхании чудища мешались ароматы кукурузы и коровьего дерьма, прилипшего к его рылу, а теперь размазанного по моему лицу.

– Лучше не дергайся, – произнес голос. – Нервных он недолюбливает. Может и лицо отгрызть.

Медленно повернув голову, я увидел рядом чернокожего с зажатой во рту трубкой из кукурузного початка. Он раскурил трубку, чиркнув серной спичкой о засаленные штаны. По ходу он опирался на воткнутую в землю лопату, черенок которой помещался у него под мышкой. Размерами он превосходил Беспощадного, и коренастое тело поддерживали толстые, как ствол дерева, ноги. Огонек спички в черной ладони больше походил на светлячка. Трубка во рту позволяла похвастаться полным набором красивых зубов. Лицо было гладким, как шелк, и черным, как переваренный кофе.

– Ты знаком с этим боровом? – спросил я, осторожно отодвигаясь.

– Довольно близко, – сказал он, взмахом руки погасив спичку. – До недавнего времени мы ютились с ним в каморке на задах фермы Ратледжа. Я там работал, а он рядом слонялся. Мне он попался еще диким поросенком. Отбил у стаи собак. Крохотный, чуть крупнее крысы, нажравшейся капусты, а пытался отбиваться. Собак-то я разогнал, а его прибрал домой, думал – подрастет и съем. Да вот он прижился, и рука не поднялась. Случается, повздорим, но так-то хорошо ладим. Он поумней любой собаки будет.

– Рад, что вы с ним счастливы, – сказал я. – Мог бы ты отогнать немного своего борова?

– Он не мой, – сказал чернокожий. – Он при мне. Иной раз, кажется, подозревает, что я подумывал его съесть, а, может, еще и съем, смотря как дело обернется. Думаю, на мой счет у него похожие мысли.

Теперь, немного оклемавшись, я понял, что слышу какие-то шлепки. Поглядел в сторону, откуда доносился шум, и увидел мальчишку – того, что мертвец пытался пнуть. Сейчас он обзавелся палкой и колотил висельника. Малец не спешил, растягивая удовольствие. Примеривался, размахивая палкой, и удары ложились смачно и громко, так что я даже поежился. Ясное дело, Бобби О’Делл давно был мертв, покрытый слоем грязи от брошенных в него комьев, а лицо все усеяно темными пятнами, точно его уложили на решетку для жарки.

– Перестань, – сказал я мальчишке. – Он уже умер.

– Выходит, ему без разницы, – сказал чернокожий.

– Так не годится.

– Много чего не годится, – заметил чернокожий. Он курил свою трубку и наблюдал, как мальчишка орудует палкой.

– Внушительно, – сказал он мне. И следом мальчишке: – Ладно, думаю, уже хватит.

Пацан не остановился.

Чернокожий подобрал с земли подходящий камень и отправил его в полет. Тот угодил мальчишке точно за ухом и сшиб с ног, так что палка отлетела в сторону. Чернокожий продолжил курить трубку. Мальчишка медленно привстал на руках, потом сел на колени и помотал головой.

Чернокожий подобрал другой камень. Мальчишка оглянулся на него.

– С какого ты это сделал? – спросил он.

– Сейчас прилетит другой, если не встанешь и не уберешься отсюда, – сказал чернокожий. – И я натравлю на тебя борова.

Мальчишка мигом вскочил и пустился наутек, немного сгибаясь на сторону, с которой получил камнем. Боров пробежал за ним с десяток шагов и с фырканьем, будто посмеиваясь, повернул к нам.

– Здорово ты приложил этого поганца, – сказал я.

– Так с кем ты? – спросил чернокожий, отбросив камень. – За кого волнуешься, мертвых или живых?

– Я волнуюсь за сестру, – сказал я. – Ее похитили, а нашего деда убили.

– Вот, значит, как, – сказал чернокожий. – Надо думать, ты уже обратился к властям?

– Заместитель свалил, а шериф умер.

Я посмотрел вдоль улицы, но тележки с телом уже не было, пропали и труп с доски вместе с мертвой лошадью.

– Храбрый был шериф, – сказал чернокожий. – Я видел, как все случилось, стоял на углу за магазином. Шел себе переулком по своим делам, когда все началось. Бандиты эти налетели, как вихрь, думали, видать, все пройдет гладко, ан нет. Стрельбы было много. Но те, кто сумел улизнуть, прихватили все денежки. Вон там, в конце улицы, они разделились – наметили, видать, встречу где-то еще.

– У реки на пароме, – сказал я.

– А, ты про канатную переправу через Сабин. Тот сукин сын, хозяин, сжег мост, чтобы устроить паром.

– Напрасно старался, – сказал я. – Паром разнес по бревнышку водный вертун, сразу как деда подстрелили. Я едва не утоп, а те, кто еще был там, как раз и ограбили банк. Они и сестру увезли.

– О, не повезло ей, – сказал чернокожий. – Если уж там Беспощадный Билл… Да и Ниггер Пит, похоже, с ними. Они даже попали в газеты, грабили банки на севере. За их головы, кстати, обещаны хорошие деньги. Газеты пишут, Билл еще мальчишкой был в банде Фрэнка и Джесси Джеймсов и полюбил это дело. Лет тридцать прошло, как занимается тем же, разве иногда учинит другое злодейство. А про толстяка мне ничего не известно. Беспощадный Билл даже в бульварных книжонках расписан – прямо герой какой. Только нет больше героев.

– Жирдяй, вот как они его звали, – сказал я. – Заместитель, то есть бывший, похоже, что-то про него знал. Да какая теперь разница. Он уволился и решил искать счастье с другим ремеслом. Вроде в парикмахеры собрался.