Сохраняя веру

– Гробовой столик?

В доказательство своих слов мама ставит на стекло кофейную кружку:

– Видишь?

– И все-таки у тебя в гостиной гроб, – повторяю я, не в силах переступить через этот камень преткновения.

Мама садится на диван и кладет на свой гробовой столик ноги:

– Знаю, дорогая. Сама выбирала.

Я хватаюсь за голову:

– Ты же только что была у доктора Фельдмана, и он сказал, что ты, может, всех нас переживешь, если будешь регулярно принимать таблетки от давления.

– Когда это случится, – пожимает плечами мама, – у тебя будет одной заботой меньше.

– Ради бога, мама! Ты обиделась из-за того, что Колин упомянул о новом жилом комплексе для пожилых людей? Клянусь, он просто думал, что тебе было бы…

– Успокойся, милая. В ближайшее время я не собираюсь сыграть в ящик. Просто в гостиной нужен стол, а у этого такой приятный цвет. Его изготовил мастер из Кентукки, про которого я видела сюжет по телевизору.

Вера растягивается на полу возле гроба.

– Ты можешь в нем спать, бабуля, – предлагает она. – Будешь как Дракула.

– Признайся: за такое качество и помереть не жалко, – говорит мама.

Вот уж действительно качество – умереть не встать! А если серьезно, то гроб очень красивый: отполированное красное дерево блестит, как морская гладь, все скосы и соединения выполнены безукоризненно, петли сверкают, как маячки.

– К тому же цена хорошая, – добавляет мама.

– Только, пожалуйста, не говори мне, что он уже был в употреблении.

Мама фыркает и смотрит на Веру:

– Твоей мамочке не мешало бы немного расслабиться.

В той или иной форме я выслушиваю от нее это пожелание уже несколько лет. Но дело в том, что, когда я расслабилась в последний раз, потом еле смогла себя собрать.

Мама опускается на пол рядом с Верой, и они вместе тянут за медные ручки. Их светлые волосы – мамины крашеные и дочкины естественные – соприкасаются, так что не поймешь, где чьи. Вдвоем им удается сдвинуть гроб на несколько дюймов. На ковре остается вмятина, которую я пытаюсь загладить своей подошвой.

Нам с Колином повезло больше, чем многим. Мы поженились рано, но до сих пор живем вместе, хотя далеко не все на нашем пути было гладко. Наверное, это отчасти объясняется какой-то химией. Я знаю: когда Колин на меня смотрит, то не видит ни десяти фунтов, которые я так и не сбросила после родов, ни тонких седых прядок. Для него мое тело остается таким, каким было в студенческие годы. Кожа нежная и упругая, волосы струятся по спине. Он запомнил меня на пике моей формы и время от времени говорит, что я его лучшее воспоминание.

Изредка мы ужинаем с его коллегами, коллекционирующими жен, как трофеи. И тогда я понимаю, до чего же мне повезло с Колином. Держа руку у меня на спине, менее загорелой и подтянутой, чем у молоденьких моделей, он гордо произносит: «Моя жена». Я улыбаюсь. Быть его женой – это все, что мне нужно.

– Мамочка!

Дождь пошел опять. По дороге хоть на лодке плыви, а я всегда довольно неуверенно чувствовала себя за рулем.

– Ш-ш-ш! Мне нужно сосредоточиться.

– Но мамочка! – настаивает Вера. – Это очень-преочень важно!

– Нам с тобой очень-преочень важно доехать до твоей балетной школы и не убиться.

На одну секунду воцаряется благословенная тишина. Но потом Вера начинает пинать сзади мое кресло.

– Я не взяла балетный купальник, – хнычет она.

– Не взяла? – Я съезжаю на обочину и, повернувшись, смотрю на дочку.

– Не-а. Я не знала, что на занятие мы поедем прямо от бабушки.

Я чувствую, как по шее разливается краска досады: мы ведь всего каких-нибудь двух миль не доехали до танцевальной студии!

– Господи, Вера! Чего же ты раньше молчала?!

Ее глазки наполняются слезами.

– Я только сейчас поняла, что мы едем на балет.

Я ударяю рукой по рулю, сама не зная, на кого сержусь: на Веру, на маму, на дождь или на вышедшую из строя оросительную систему в продуктовом магазине. Так или иначе, благодаря им всем день можно считать испорченным.

– Мы ездим на балет каждую среду после ланча! – Я разворачиваю машину, стараясь не слушать совесть, которая подсказывает мне, что я очень уж сурова с малышкой, ведь ей всего семь лет.

– Не хочу домой! – кричит Вера, плача. – Хочу на балет!

– Мы только заедем за твоим купальником и поедем на занятие, – говорю я сквозь зубы.

Это значит, мы опоздаем на двадцать минут. Я представляю себе, какими взглядами встретят нас другие мамы, когда мы ворвемся в студию посреди урока. Мамы, которые, несмотря на потоп, смогли привезти детей вовремя. Мамы, которым не так тяжело делать вид, будто им легко.

Мы живем в столетнем фермерском коттедже. С одной стороны его окружает глухая каменная стена, а с другой – начинается лес, который и занимает большую часть участка в семь акров за домом. А спереди, прямо под окнами, проходит дорога. Ночью полосы света от фар бегают по нашим постелям, как луч маяка. Коттедж полон противоположностей, притягивающих друг друга: просевшее крыльцо и новенький стеклопакет, ванна на львиных лапах и массажный душ, Колин и я. Подъездная дорожка дважды ныряет и снова взбегает вверх: один раз возле выезда на шоссе и один раз у самого дома. Когда мы на нее сворачиваем, Вера восторженно ахает:

– Папа приехал! Хочу к нему!

Я тоже к нему хочу. Причем всегда. Видимо, он прилетел пораньше и заехал домой на ланч, прежде чем отправиться в офис. Я опять вспоминаю о других мамашах, которые уже припарковались перед балетной студией, но теперь мне кажется, что ради того, чтобы повидать Колина, опоздать на двадцать минут совершенно не жалко.

– Мы только поздороваемся с папой, ты возьмешь свой купальник, и мы сразу уедем.

Вера вбегает в дом, как марафонец, разрывающий грудью финишную ленточку.

– Папа! – кричит она, но ни в кухне, ни в гостиной никого нет.

Только портфель, стоящий на середине стола, свидетельствует о том, что Колин приехал. Слышен шум воды в старых трубах.

– Он принимает душ, – говорю я, и Вера тут же бежит наверх.

– Погоди! – кричу я ей вслед.