Мужчины не ее жизни

– И вы все эти годы оставались с ним, – с отчаянием в голосе сказал шестнадцатилетний парень. – Почему же вы не ушли от него?

– Мальчики любили его, – объяснила Марион. – А я любила мальчиков. Я собиралась уйти от Теда, когда мальчики закончат школу и разлетятся из дома. Ну, или после того, как они закончат колледж, – добавила она с меньшей уверенностью.

Эдди заел свое сочувствие к Марион огромным количеством десерта.

– Вот что мне нравится в мальчишках, – сказала ему Марион. – Что бы ни происходило, вы о своем деле не забываете, правда?

Марион позволила Эдди вести машину до дома. Она опустила окно со своей стороны и закрыла глаза. Вечерний воздух трепал ее волосы.

– Приятно, когда тебя везут, – сказала она Эдди. – Тед слишком много пил, и за рулем всегда сидела я. Ну… почти всегда, – прошептала она.

Потом Марион повернулась к Эдди спиной; наверно, она плакала, потому что плечи ее сотрясались, но она не производила ни звука. Когда они добрались до дома в Сагапонаке, следов слез на ее лице не было – либо их высушил ветер, либо она вообще не плакала. Эдди знал только – с того дня, когда он плакал перед ней, – что Марион не одобряет слез.

Отпустив вечернюю няньку, Марион налила себе четвертый бокал вина из открытой бутылки, стоявшей в холодильнике. Убедившись, что Рут спит, она позвала за собой Эдди, шепча, что, хотя теперь это и трудно представить, когда-то она была хорошей матерью.

– Но я не буду плохой матерью для Рут, – все так же шепотом добавила она. – Лучше уж я не буду для нее никакой матерью, чем плохой.

В то время Эдди еще не понимал, что Марион уже знает: она уйдет и оставит дочь Теду. (В то время Марион не понимала, что Тед нанял Эдди не только потому, что ему нужен был водитель.)

Свет ночника из хозяйской спальни так слабо ощущался в комнате Рут, что разглядеть при нем несколько находившихся здесь фотографий Томаса и Тимоти было затруднительно, но Марион настояла, чтобы Эдди посмотрел на них. Она хотела рассказать ему, что делали мальчики на каждой из фотографий и почему именно их выбрала она для комнаты Рут. Потом Марион повела Эдди в хозяйскую ванную, где свет ночника позволял рассмотреть фотографии немного лучше. Здесь преобладала тема воды, которую Марион сочла подходящей для ванной: каникулы в Тортоле, еще одни – в Ангуиле, летний пикник на пруду в Нью-Гемпшире, Томас и Тимоти, когда они оба еще были младше Рут, вдвоем сидят в ванночке, Тим плачет, а Том – нет.

– Ему мыло попало в глазки, – прошептала Марион.

Экскурсия продолжилась в хозяйской спальне, где Эдди никогда еще не был, не видел он и этих фотографий, каждая из которых напоминала Марион соответствующую историю. И так они прошли через весь дом. Они переходили от фотографии к фотографии, и Эдди в конечном счете понял, почему Рут так взволновали клочки бумаги, прикрывавшие голые ножки Томаса и Тимоти. Рут совершала эту экскурсию в прошлое много-много раз, возможно, на руках то отца, то матери, и для четырехлетней девочки истории этих фотографий были, несомненно, не менее важны, чем сами фотографии. А может быть, даже еще важнее. Рут росла не только в обстановке постоянного, давящего на душу присутствия мертвых братьев, но и с мыслью о беспрецедентной важности их отсутствия.

Фотографии были историями – и наоборот. Изменить фотографию, как это сделал Эдди, было столь же немыслимо, как и изменить прошлое. Прошлое, в котором жили мертвые братья Рут, было закрыто для пересмотра. Эдди поклялся себе, что постарается загладить свою вину перед девочкой, заверить ее, что все, известное ей о мертвых братьях, нерушимо. В нестабильном мире с неопределенным будущим ребенок мог опереться хотя бы на это. Или и это было иллюзией?

Экскурсия, на которую ушло больше часа, закончилась в спальне Эдди, а точнее, в гостевой ванной, которой пользовался Эдди. В том, что последней фотографией, вызвавшей поток воспоминаний Марион, была фотография самой Марион на кровати с голыми ребячьими ножками, было нечто фатальное.

– Я люблю эту вашу фотографию, – выдавил из себя Эдди, не отваживаясь добавить, что он мастурбировал, глядя на голые плечи и на ее улыбку.

Марион, словно в первый раз, рассматривала себя на фотографии, снятой двенадцать лет назад.

– Мне тогда было двадцать семь, – сказала она, и канувшее в Лету прошлое, грусть затуманили ее взор.

Это был ее пятый бокал вина за вечер, и она выпила его, опрокинув себе в рот, потом протянула пустой бокал Эдди. Он оставался стоять на месте в гостевой ванной еще минут пятнадцать после ухода Марион.

На следующее утро в собачьей будке Эдди начал было раскладывать на кровати розовый кашемировый джемпер (вместе с сиреневым лифчиком и трусиками в тон ему), когда услышал преувеличенно громкие шаги Марион по лестнице, ведущей наверх из гаража. Марион не постучала в дверь – она ударила в нее. Она не хотела застать Эдди врасплох на этот раз. Он еще не успел раздеться, чтобы возлечь рядом с ее одеяниями. И тем не менее он на мгновение впал в нерешительность, а потом уже убирать одежду Марион не было времени. Еще он успел подумать, что выбрал далеко не лучшую цветовую гамму – розовое с сиреневым, правда, с другой стороны, привлекали его вовсе не цвета. Он сходил с ума от кружев на резинке трусиков и от кружев на шикарном вырезе лифчика. Эдди все еще оставался в нерешительности, когда Марион шарахнула по двери во второй раз; он оставил ее одежду на кровати и поспешил к двери.

– Надеюсь, я тебе не помешала, – с улыбкой сказала она.

На ней были солнцезащитные очки, которые она сняла, войдя в комнату. Эдди впервые отметил ее возраст – о нем говорили морщинки в уголках глаз. Вчера вечером Марион выпила слишком много вина – пять бокалов было для нее многовато.

К удивлению Эдди, она прямо подошла к ближайшей из фотографий Томаса и Тимоти, перевезенных ею в съемный дом, продолжая объяснять Эдди свой выбор. Эти фотографии Томаса и Тимоти были сняты, когда им было приблизительно столько же, сколько теперь Эдди, то есть незадолго до их гибели. Марион объяснила, что, по ее мнению, фотографии ровесников могли показаться Эдди близкими, даже располагающими, в обстоятельствах, которые могли быть для него и неблизкими и нерасполагающими. Она волновалась за Эдди задолго до его приезда, потому что знала: дел у него практически никаких не будет. И она сомневалась, что здесь ему будет легко, так как понимала – у шестнадцатилетнего парня тут не будет никакой компании.

– Если не считать молоденьких нянек Рут, с кем ты тут мог встречаться? – спросила Марион. – Ну, если только ты не был каким-нибудь особенным хватом. Томас был хват. А вот Тимоти – нет, он был более сосредоточен в себе, как ты. Хотя внешне ты похож больше на Томаса, – сказала Марион Эдди, – я думаю, что в душе ты – скорее Тимоти.

– Вот как, – сказал Эдди. Для него было открытием, что она думала о нем до его приезда.

Экскурсия по фотографиям продолжалась. Ощущение возникало такое, будто этот съемный дом был тайной комнатой, примыкающей к коридору гостевого крыла, а Эдди и Марион не завершили свой совместный вчерашний вечер – они просто перешли в другую комнату с другими фотографиями. Они миновали кухню собачьей будки – Марион все это время не закрывала рта – и вернулись в спальню, где она продолжила говорить, указывая на фотографию Томаса и Тимоти, висевшую в изголовье кровати.

Эдди без труда узнал одну из самых ярких примет экзетерского кампуса. Мертвые мальчики стояли в дверях главного здания академии, где под заостренным фронтоном над дверью была надпись на латинском. На белом мраморе, выделявшемся на фоне кирпичного фасада и лиственно-зеленой двойной двери, были начертаны призывные и требовательные слова:

HVC VENITE PVERI

VT VIRI SITIS

(«U» в словах HUC, PUERI и UT было начертано, конечно, как «V».) На фото в пиджаках и галстуках были Томас и Тимоти в год своей гибели. Томас в семнадцать почти производил впечатление взрослого мужчины, а Тимоти в пятнадцать выглядел еще мальчишкой. И стояли они на фоне этой самой двери, которую чаще других выбирали для фотографий тщеславные родители бесчисленных экзонианцев. Сколько несформированных тел и душ вошли в эту дверь под строгим и грозным приглашением:

ВХОДИТЕ СЮДА, МАЛЬЧИКИ,

И СТАНОВИТЕСЬ МУЖЧИНАМИ

Но этого не случилось с Томасом и Тимоти. Эдди обратил внимание, что Марион сделала паузу в своем рассказе – взгляд ее упал на розовый кашемировый джемпер, который (вместе с ее сиреневым лифчиком и соответствующего цвета трусиками) лежал на кровати.

– Боже милостивый – только не розовое с сиреневым!

– Я не думал о цветах, – признался Эдди. – Мне нравится… кружево.

Но его глаза выдали его – он смотрел на вырез лифчика, но не мог вспомнить, как это называется. В голову ему пришло слово «расщелина», но он знал, что это называется иначе.

– Декольте? – подсказала ему Марион.

– Да, – прошептал Эдди.

Марион подняла глаза на фотографию своих счастливых сыновей над изголовьем кровати: Huc venite pueri (входите сюда, мальчики) ut viri sitis (и становитесь мужчинами). Эдди с трудом продирался через свой второй год курса латинского: впереди его ждал еще третий год мертвого языка. Он вспомнил о старой экзетерской шутке относительно более точного перевода этой надписи («Приходите сюда, мальчики, и становитесь мучениками».) Но он чувствовал, что Марион не в настроении для шуток.

Глядя на фотографии своих мальчиков на пороге зрелости, Марион сказала Эдди:

– Я даже не знаю, успели ли они познать женщину.

Эдди, вспомнив фотографию Томаса в ежегоднике 53-го года, на которой тот целует девушку, подумал, что Томас, может быть, и успел.

– Может, Томас и успел, – добавила Марион. – Он пользовался успехом. Но Тимоти – точно нет. Он был такой застенчивый…

Голос ее стих, а взгляд переместился на кровать с цветовой гаммой сиреневого и розового – ее джемпер и нижнее белье, привлекшие ее внимание чуть раньше.

– А ты знал женщину? – спросила вдруг Марион.

– Нет, конечно нет, – сказал ей Эдди.

Она улыбнулась ему – сочувственно. Он попытался не выглядеть таким несчастным и ненужным, каким, по его убеждению, он казался со стороны.

– Если бы умерла девушка, не узнав мужчины, то я бы могла сказать, что ей повезло, – продолжила Марион. – Но что касается мальчика… боже мой, ведь этого хотят все мальчики, правда? Мальчики и мужчины, – добавила она. – Разве это не так? Разве вы все не хотите этого?

– Да, – сказал безнадежным голосом шестнадцатилетний мальчишка.

Марион подошла к кровати и взяла сиреневый лифчик с невероятным декольте, потом она подняла и трусики, а розовый кашемировый джемпер откинула в угол кровати.