Мир глазами Гарпа

И оба остались этим приговором несказанно довольны.

– А знаешь, мне и комната его совсем не нравится, – сказала Дженни. – Разве такой должна быть комната настоящего писателя?

– Ну, это-то, по-моему, никакого значения не имеет, мам, – заметил Гарп.

– Не скажи. Вся забитая барахлом, темная… И атмосфера в ней какая-то чересчур нервная.

Гарп заглянул в комнату матери. На постели, на комоде под зеркалом (так что посмотреться в него было совершенно невозможно) – всюду громоздились стопки страниц ее невероятно длинного и путаного манускрипта. В общем, Гарпу показалось, что комната матери тоже не очень-то похожа на комнату настоящего писателя, но вслух он этого не сказал.

Он написал Хелен длиннющее послание, в котором обильно цитировал Марка Аврелия и мордовал несчастного Франца Грильпарцера. По мнению Гарпа, «Франц Грильпарцер умер в 1872 году, и умер навсегда, подобно дешевому местному вину, которое даже вывезти никуда нельзя из Вены, потому что по дороге оно испортится». Письмо напоминало борцовскую разминку мускулов перед состязанием, и Хелен, похоже, это поняла. Гарп даже написал письмо под копирку – настолько оно ему нравилось – и послал Хелен копию, а оригинал оставил себе. «У меня такое ощущение, – написала ему в ответ Хелен, – что я понемногу превращаюсь в библиотеку или, точнее, в папку для твоих черновиков».

Обиделась ли она? Гарп не настолько задумывался о чувствах Хелен, чтобы спрашивать ее об этом. Он просто написал в следующем письме, что «вот-вот будет готов писать». И не сомневался, что результатами Хелен теперь будет довольна. Возможно, подобная самоуверенность у кого-то другого могла вызвать и негативные чувства, но Хелен отнеслась к высказываниям Гарпа спокойно. Она упорно училась, «пожирая» предлагаемые в колледже курсы с утроенной быстротой. Некоторая самовлюбленность и эгоизм будущего писателя Гарпа ничуть не смутили ее: Хелен Холм и сама бежала к поставленной перед собой цели с весьма примечательной скоростью и очень ценила тех, кто исполнен такой же решимости. Кроме того, ей нравились письма Гарпа; она отлично его понимала, сама будучи в значительной степени эгоисткой, да и письма эти оказались на редкость хорошо и интересно написаны, о чем она не уставала ему повторять.

А между тем жившие в Вене Дженни и Гарп по-прежнему развлекались шуточками по адресу несчастного Грильпарцера. Они начали обнаруживать множество мелких признаков того, что покойный писатель жил именно в этом городе: там имелись улица Грильпарцергассе и кофейня его имени, а однажды в кондитерской они с изумлением обнаружили слоеное пирожное, названное в его честь «грильпарцерторте»! Пирожное оказалось чересчур сладким. Они выдумывали всякие дурацкие словечки вроде «грильпарцерированный»; так, предлагая матери яйца на завтрак, Гарп спрашивал, хочет ли она яйца всмятку или «грильпарцерированные». А как-то раз в зоопарке они долго наблюдали за исключительно долговязой и неуклюжей антилопой, бока которой были покрыты клочьями вылезшей шерсти и засохшими экскрементами; антилопа печально стояла в своем узком и вонючем зимнем загоне, и Гарп тут же дал ей название «гну Грильпарцера».

По поводу своих писательских успехов Дженни однажды заметила, что «занимается чистым грильпарцерством». Она имела в виду, что в тексте у нее появляются персонажи и сцены, «похожие на отвратительный надрывный звонок будильника». Она намекала на сцену в бостонском кинотеатре, когда к ней подсел тот солдат. «В кинотеатре, – писала Дженни Филдз, – ко мне приблизился какой-то солдат, явно охваченный плотским вожделением».

– Но это же просто ужасно, мам! – воскликнул Гарп, прочитав эти слова.

Использование выражений типа «охваченный плотским вожделением» Дженни и сама называла «заниматься грильпарцерством».

– Но ведь именно так и было! – возразила она на этот раз. – Типичное плотское вожделение.

– Ты лучше напиши, что его распирало от похоти, – предложил Гарп.

– Ну, опять «грильпарцерское» выражение, – сказала Дженни.

В общем-то, в жизни именно плотское вожделение и интересовало ее меньше всего. Они обсудили эту тему достаточно подробно, и Гарп признался в своем «плотском вожделении» к Куши Перси и даже выдал матери вполне пристойное описание сцены соблазнения. Но Дженни от его рассказа в восторг отнюдь не пришла.

– А как же Хелен? – спросила она. – К Хелен ты тоже испытываешь плотское вожделение?

Гарп признался, что испытывает.

– Ужас какой! – воскликнула Дженни.

Плотское вожделение как чувство было ей недоступно, она не понимала, что это такое и каким образом у Гарпа оно ассоциируется с удовольствием, и еще меньше понимала, как вожделение можно ассоциировать с любовью или привязанностью.

– «Все, относящееся к телу, подобно потоку», – неуклюже процитировал Гарп Марка Аврелия.

Мать только головой покачала. Они как раз обедали в ресторане, убранство которого отличалось обилием красных тонов, поблизости от улицы Блутгассе.

– «Кровавая улица»! – радостно перевел матери Гарп.

– Прекрати переводить мне каждое слово! – заявила вдруг Дженни. – Я совсем не желаю знать все.

Ей просто не очень понравилась обстановка в ресторане, еда была слишком дорогой, да и обслуживали их чересчур медленно. Домой они возвращались уже поздним вечером. Было холодно, и игривые огоньки Кернтнерштрассе мало их согревали.

– Давай возьмем такси, – предложила Дженни.

Но Гарп упрямо твердил, что тут совсем рядом остановка трамвая.

– Черт бы тебя побрал с твоими трамваями! – проворчала Дженни.

В общем, было ясно, что тема «плотского вожделения» окончательно испортила ей вечер.

Первый район Вены сиял рождественскими огнями; между высоченными шпилями собора Святого Стефана и массивным зданием Оперы было по меньшей мере семь кварталов сплошных магазинов, баров и гостиниц. Зимой здесь можно было найти развлечение на любой вкус.

– Мам, давай все-таки как-нибудь вечерком сходим в Оперу, – предложил Гарп.

Они прожили в Вене уже полгода, но в Опере не были ни разу: Дженни не любила слишком поздно ложиться.

– Сходи один, – ответила она и вдруг увидела впереди трех женщин, стоявших в рядок, в длинных меховых шубах; у одной из них была еще муфточка из того же меха, что и шуба, и она прижимала муфту к лицу, дыша в нее, чтобы согреть руки. Эта дама казалась вполне элегантной, хотя наряды ее соседок по панели отдавали рождественской мишурой; Дженни с восторгом уставилась на муфточку. – Вот чего мне хотелось бы! – воскликнула она, указывая на женщину. – Где я могу такую купить? – Гарп не сразу понял, что она имеет в виду.

Он-то прекрасно знал, что эти женщины – проститутки.

А проститутки, увидев столь странную парочку, были весьма озадачены: красивый мальчик и простоватая, но миловидная женщина, которая по возрасту годилась ему в матери. Однако Дженни, шагая по улице, с таким достоинством опиралась на руку Гарпа и в разговоре их чувствовалось такое странное напряжение и даже смущение, что проститутки тут же решили, что эта женщина никак не может быть матерью хорошенького мальчика. А когда Дженни чуть ли не пальцем указала на них, они разозлились, решив, что она тоже проститутка, перехватившая клиента на их территории, да еще совсем мальчишку, да еще явно платежеспособного.

В Вене проституция легализована и находится под весьма сложным контролем. У проституток даже есть нечто вроде профсоюза; каждой из них выдаются медицинские сертификаты и удостоверения личности, а в публичных домах регулярно устраивается врачебный осмотр. На богатые улицы первого района допускались лишь самые шикарные проститутки. Ближе к окраинам «жрицы любви» были и поскромнее, и постарее, и менее красивые. И там они, конечно же, стоили гораздо дешевле. В каждом районе цены на услуги этих женщин были фиксированными. Так что, завидев Дженни, шлюхи дружно выступили ей навстречу и преградили путь. Они быстро определили, что Дженни совершенно не тянет на проститутку из первого района и вообще, по всей видимости, работает независимо – что является нарушением закона, а может, просто тайком выползла со своей окраины, надеясь подзаработать деньжат. Ну что ж, не деньги она сейчас получит, а неприятности!

Честно говоря, принять Дженни за проститутку было довольно трудно, хотя определить ее род занятий и возраст тоже оказалось затруднительно. Она столько лет носила только медицинский халат, что совершенно не знала, как ей следует одеваться в Вене. И пожалуй, склонялась к излишествам, особенно когда куда-нибудь выходила с Гарпом, возможно вознаграждая себя за тот старый купальный халат, в котором обычно писала. Она не имела почти никакого опыта в покупке одежды, тем более что здесь, в чужом европейском городе, все вещи смотрелись как-то по-другому. Не обладая собственным вкусом, Дженни просто покупала самые дорогие наряды; в конце концов, деньги у нее были, а желания «таскаться по магазинам» не было вовсе. Как и терпения. Вот почему в своих обновках она порой выглядела точно рождественская елка, и, когда шагала рядом с Гарпом, никому в голову не приходило принять их за близких родственников. Сам Гарп почти постоянно носил форму Стиринг-скул: пиджак, галстук, удобные брюки – этакий стандартный набор из магазина готового платья, который делал Гарпа практически неразличимым в толпе любого большого города.

– Ты не мог бы спросить у этой женщины, где она купила муфточку? – пристала к сыну Дженни; и тут именно женщина с муфтой вдруг заступила ей дорогу.

– Это же шлюхи, мам! – прошептал Гарп.

Дженни так и замерла на месте. Женщина с муфтой что-то говорила ей сердитым и резким тоном, но Дженни, разумеется, не понимала ни слова и уставилась на Гарпа, надеясь, что он переведет.

– Моя мать всего лишь хотела спросить у вас, где вы купили такую хорошенькую муфточку, – медленно сказал Гарп по-немецки.

– А, так они иностранцы! – пренебрежительно сказала одна из проституток.

– Господи, это ж его мать! – ужаснулась другая.

Женщина с муфтой продолжала пристально смотреть на Дженни, а та буквально глаз не сводила с ее муфты. Гарп рассматривал проституток. Одна совсем молоденькая, волосы уложены в высокую прическу, усыпанную золотыми и серебряными звездочками; на щеке татуировка – зеленая звезда, а верхнюю губу чуточку подтягивает кверху приметный шрам, отчего казалось, что с лицом у нее что-то не так, но что именно, сразу и не скажешь. Тело у девицы, впрочем, изъянов не имело; она была высокая, гибкая, стройная, и Дженни вдруг обнаружила, что внимательно на нее смотрит.

– Спроси у нее, сколько ей лет, – попросила она Гарпа.

– Мне восемнадцать, – ответила девушка на ломаном английском. – Я хорошо знаю по-английски.

– Моему сыну столько же, – сказала ей Дженни, подталкивая Гарпа локтем.

Она так и не поняла, что они сперва приняли ее за свою товарку. Когда Гарп позднее сказал ей об этом, она пришла в ярость, но злилась только на себя. «Это всё мои платья! – кричала она. – Я совершенно не умею одеваться!» И с этого дня Дженни Филдз забросила свои наряды, вновь облачилась в белый халат сестры милосердия и ходила в нем повсюду, словно пребывала на вечном дежурстве, хотя медсестрой она больше никогда не работала и не хотела работать.

– Можно мне взглянуть на вашу муфточку? – спросила Дженни у женщины в роскошной шубе, полагая, что все эти незнакомки говорят по-английски, однако английский знала только молодая проститутка, и Гарпу пришлось выступить в роли переводчика.

Женщина весьма неохотно сняла муфточку, и из этого теплого гнездышка, где прятались ее красивые руки, унизанные сверкающими перстнями, повеяло ароматом ее духов.

У третьей из шлюх на лбу виднелась оспинка, будто отпечаток персиковой косточки. За исключением этой рябинки да еще рта, который, на вкус Гарпа, был чересчур маленьким и пухлым, точно ротик раскормленного младенца, все остальное в ней вполне соответствовало стандарту – зрелая женщина лет двадцати с небольшим. Возможно, подумал Гарп, у нее весьма пышная грудь, однако под черной меховой шубкой разглядеть ее грудь как следует не смог.