Убийства в Чумном дворе

Думаю, я был раздражен и в довольно резких выражениях объяснил, что все, похоже, знали о том, что здесь происходило, все делали издевательские намеки, но никто не давал никакой информации.

– Да ведь об этом есть целая глава в книге, хранящейся в Британском музее, – сказал Мастерс. – Хм. Разве мистер Холлидей не передал тебе какие-то книги, или посылку, или еще что-нибудь? – Он увидел, как моя рука потянулась к карману, где лежал пакет в оберточной бумаге, о котором я забыл. – Хм. Так оно и есть. Осмелюсь сказать, Блейк, у тебя будет достаточно времени, чтобы прочитать это сегодня. Ты, наверное, догадался, что название Чумной двор, которое происходит от искаженной фамилии Плейдж[4 - Чума (англ.).], прижилось после всех выходок того типа. Эх, он был редким экземпляром в своем роде, – сказал Мастерс не без восхищения и в то же время сдержанно. – Но давай перейдем к фактам, Берт. Что здесь произошло сегодня вечером?

Макдоннелл заговорил быстро и лаконично, пока я доставал сверток в оберточной бумаге и взвешивал его в руке. Руководствуясь информацией, полученной от Теда Латимера, Макдоннелл затаился во дворе – ворота были открыты – для того, как он выразился, чтобы устроить самую невероятную охоту на диких гусей. В половине одиннадцатого вошли все шестеро: Дарворт, Джозеф, леди Беннинг, Тед Латимер, его сестра и майор. Пробыв в доме некоторое время (Макдоннеллу не удалось заглянуть внутрь), Тед и майор Физертон открыли заднюю дверь и занялись каменным домиком.

– А колокол? – спросил Мастерс. – Тот, что в коридоре?

– Верно! Извините, сэр, да, я был очень озадачен, когда увидел, как они возятся с ним. По указанию Дарворта Тед прикрепил проволоку к колоколу, затем протянул ее через двор, забрался на ящик и просунул один конец в окошко того домика. Дарворт вернулся в одну из ближних к нам комнат, чтобы отдохнуть, а остальные суетились в каменном доме, разжигали огонь в камине и зажигали свечи, передвигали мебель или что-то еще – я не мог разглядеть, что там внутри, – и переругивались. Я так понял, что колокол предназначен для подачи сигнала тревоги, на случай если Дарворт решит, что ему нужна помощь. – Макдоннелл кисло улыбнулся. – Вскоре они вернулись, и Дарворт сказал им, что он готов. Он, казалось, совсем не нервничал. Если он и испытывал страх, то не от этого. Остальное вам известно.

Мастерс на мгновение задумался. Затем он встал.

– Пойдем, Берт. У нашего Холлидея, похоже, небольшие проблемы, я заберу у них этого медиума. Да. И задам несколько осторожных вопросов, а? Ты пойдешь со мной, но я буду держать тебя подальше от посторонних глаз. – Он взглянул на меня.

– Если ты не возражаешь, Мастерс, – сказал я, – мне лучше остаться здесь на несколько минут и посмотреть, что внутри этой посылки. Позови меня, если я тебе понадоблюсь.

Под взглядом Мастерса, с любопытством наблюдавшего за происходящим, я достал свой перочинный нож и перерезал бечевку.

– Что? – резко спросил он. – Что ты задумал, позволь тебя спросить? В последний раз…

Я, пусть не совсем искренне, сказал, что у меня нет никаких задних мыслей. Мастерс ничего не ответил, так как не поверил мне, и кивнул Макдоннеллу. Когда они ушли, я поднял воротник пальто, сел на освободившийся ящик и положил сверток перед собой. Вместо того чтобы открыть его, я раскурил свою трубку.

В голове у меня вертелись две мысли – обе очевидные, и они противоречили друг другу. Если Дарворт не был напуган какой-то липовой записью, сделанной призраком, из этого следовало, что он был напуган чем-то подлинным, обыденным, человеческим, скажем, какой-то тайной угрозой. Это могло быть чем-то сверхъестественным (хотя я пока не был готов допустить подобное) или же неким ловким трюком, как описал Мастерс. В любом случае это обладало разрушительной мощью и значением и получало дополнительную силу от того, какое о нем сложилось представление. С другой стороны, данная сущность, вероятно, не имела никакого отношения ни к этому дому, ни к событиям, которые сейчас здесь происходили.

С моей стороны это было чистой воды теоретизирование, и все же мне казалось, что, если бы Дарворт был настолько охвачен паникой из-за угрозы, связанной с этим домом, он вряд ли поступил бы так, как сегодня вечером. Он единственный, кто был спокоен и уверен в себе. Ему одному нравилось возиться со своими марионетками и сидеть в одиночестве в темных закутках. Если бы запись на листе бумаге действительно касалась Чумного двора, он, по всей вероятности, показал бы ее остальным. Он упомянул Чумной двор, потому что это было «пугалом» для других, но не для него.

В этом предположении, как вы понимаете, и крылась суть конфликта. Все туманные страхи адептов Дарворта сосредоточились вокруг этого дома. Они верили, что здесь существует связанная с землей смертоносная сила, которую необходимо изгнать, чтобы она не завладела человеческой душой. В том, что рассказала нам леди Беннинг, было так много бессмыслицы, что спиритизм, казалось, нарушал свои собственные правила. И по-видимому, Дарворт лишь перемешал их с туманными намеками дельфийских оракулов. Он мог сделать неопределенность еще более пугающей. И все же, хотя Дарворта как мистика это нисколько не тревожило, Холлидея, человека трезвомыслящего и практичного, это повергло в панику.

Я наблюдал, как дым от трубки вьется вокруг пламени свечей, и все помещение словно перешептывалось с моими малосимпатичными мыслями. Резко оглянувшись, я сдернул оберточную бумагу и увидел тяжелую картонную папку для писем, открывающуюся, как книга, – в ней шуршала бумага.

Внутри я обнаружил большой сложенный лист, тонкий и в коричневатых от времени пятнах, короткую газетную вырезку и пачку писем, таких же старых, как и первый лист. Последнее письмо настолько выцвело, что из-за желтых пятен его невозможно было прочесть, но там была более свежая копия, написанная от руки и в сложенном виде засунутая под ленту, которой была перевязана пачка.

Большой лист, который я не стал разворачивать полностью, потому что боялся его порвать, являлся деловым документом. В начале листа паучий почерк был настолько крупным, что я мог разобрать участников сделки: «Томас Фредерик Холлидей, джентльмен, купил этот дом у Лайонела Ричарда Молдена, лорда Сигрейва из Сигрейва, что засвидетельствовано 23 марта 1711 года».

Заголовок из газетной вырезки гласил: «ИЗВЕСТНЫЙ ГОРОЖАНИН покончил с собой», под ним была блеклая фотография мужчины с выпученными глазами в сюртуке с высоким воротничком. Казалось, он испугался фотокамеры. На этом снимке Джеймс Холлидей, эсквайр, ужасно походил на доктора Криппена[5 - Хоули Харви Криппен (1862–1910) – врач, который убил свою жену, а затем какое-то время избегал ареста, фигурант одного из самых громких уголовных дел ХХ в.]. У него были такие же очки с двойными линзами, такие же вислые усы, такой же кроличий взгляд. В вырезке кратко рассказывалось, что он застрелился в доме своей тети, леди Энн Беннинг; что в течение нескольких недель он был встревожен и подавлен, «казалось, постоянно что-то искал в доме»; что все это было очень таинственно и что леди Беннинг дважды теряла самообладание на дознании.

Я отложил вырезку, развязал ленту и вытащил остальные документы. Копия этих мятых, выцветших, истлевающих листов была озаглавлена: «Письма. Лорду Сигрейву Джорджу Плейджу, стюарду и управляющему его поместьями, вместе с ответом. Расшифровано Дж. Г. Холлидеем, 7 ноября 1878 года».

Я начал читать при неверном свете свечей в этой мрачной комнате, время от времени обращаясь к оригиналу. Не было слышно никакого шума, кроме шорохов, которые всегда бывают в старых домах, но в двух случаях мне почудилось, что кто-то вошел и читает через мое плечо.

Вилла делла Треббия,

Рим,

13 октября 1710 года

Плейдж,

твой учитель (и друг) слишком болен и рассеян, чтобы писать так, как ему подобает, и все же я хотел бы с мольбой попросить тебя, поскольку ты любишь своего Бога, рассказать мне правду об этом ужасном событии. Вчера пришло письмо от сэра Дж. Толлфера с известием, что мой брат Чарльз умер дома, наложив на себя руки. Больше Толлфер ничего не сообщил, но намекнул на какое-то темное дело, и когда я вспомнил все, что говорят о нашем доме, я чуть не сошел с ума; здоровье миледи Л. ухудшается, и это чрезвычайно беспокоит меня, и я не могу вернуться домой; хотя ученый доктор медицины говорит, что ее можно вылечить. Поэтому я прошу тебя рассказать мне все, Плейдж, ведь ты был с нашей семьей с детства, а до этого – твой отец, и Богом молю, чтобы сэр Дж. Толлфер ошибся.

Поверь мне, Плейдж, теперь я больше твой друг, чем хозяин,

    Сигрейв.

Лондон,

21 ноября 1710 года

Мой господин,

если бы Богу было угодно предотвратить несчастье, постигшее Вашу светлость, да и всех нас, мне никогда бы не пришлось делать это признание. Ибо я действительно считал, что это было всего лишь преходящее бедствие, но теперь я знаю, что это не так. И на меня возложена сейчас трудная задача, поскольку, видит бог, я чувствую тяжесть своей вины. Я должен рассказать сейчас Вашей светлости больше, чем Вы просили, и о событиях, произошедших, когда мой отец служил у Вас во время Великой чумы; но об этом я расскажу позже.

О смерти моего хозяина Чарльза я должен сказать Вам следующее: Ваша светлость знает, что он был тихими и прилежным юношей с добрым нравом, все его любили. За месяц, предшествовавший его смерти (которая произошла в четверг, 6 сентября), я действительно отмечал, что он бледен и встревожен, но я решил, что это у него от чрезмерной учебы. Дж. Битон, его личный слуга, сказал мне, что по ночам Чарльза бросало в пот; и однажды Битон, разбуженный криком и поднявшийся с лежанки, обнаружил, что Чарльз отдернул полог кровати и схватился за шею, как будто испытывая ужасную боль. Но на следующее утро господин Чарльз ничего об этом не помнил.

Он не носил шпаги, но казался всегда беспокойным и что-то ищущим под своим длинным плащом, и был еще более бледным и усталым, чем обычно. Помимо того, он взял в привычку сидеть у окна своей спальни, которое, как хорошо известно Вашей светлости, выходит во двор за нашим домом, и делал он это, как правило, в сумерках или при восходе луны. Однажды он вдруг закричал из этого окна и, указывая на молочницу, которая возвращалась в дом, крикнул мне, чтобы я, ради Христа, запер эту девушку и что он видит большие язвы на ее руках и теле.

Теперь я должен попросить Вашу светлость вспомнить об одном каменном доме, который стоит во дворе и соединен с ним крытой беседкой.

Этим домом никто не пользовался более пятидесяти лет. Причина, приведенная отцом Вашей светлости и его отцом, такова: этот дом был построен, по несчастью, над выгребной ямой, и все, что там внутри, заражено. Его не стали сносить, а вдруг действительно выгребная яма отравит нас всех; и там нельзя было хранить ничего из провизии, кроме сена, зерна, овса и тому подобного.

Тогда у нас служил некто по имени Уилберт Хоукс, нанятый в качестве привратника, парень с неприятным лицом, который так плохо ладил с другими слугами, что не хотел спать с ними в одном помещении и искал себе подходящее место. (Всего этого, заверяю Вас, я тогда не знал.) Он поклялся, что не верит ни в какую выгребную яму, поскольку там никогда не было дурного запаха, и что это лишь я так решил – не допустить, чтобы у честных слуг была хорошая постель на чистом сене. Ему сказали, что это запрещено. Тогда он заявил: «Что ж, я буду по вечерам снимать ключ от висячего замка с кольца у проныры Плейджа, когда хозяин повесит его на ночь, и каждое утро пораньше вставать и возвращать ключ на место».

И он так и сделал, притом что был сезон дождей и сильных ветров. И когда его спросили, как он спал и хороша ли была постель, он ответил: «Да, вполне хороша. Только кто из вас вздумал подшутить надо мной: пробовал ночью открыть дверь, легонько стучал в нее, шастал возле дома и заглядывал в окна? Только вам не удастся одурачить меня, делая вид, будто это сам хозяин что-то вынюхивал и пытался открыть дверь».

На что остальные слуги только рассмеялись и сказали, что он лжет, поскольку в доме никого нет настолько высокого, чтобы он мог заглянуть в те окна. Они заметили, что Хоукс стал бледнее и предпочитал не ходить по поручениям после наступления темноты, но продолжал спать в том же месте, несмотря на насмешки.

А потом настала первая неделя сентября, с сырой и ветреной погодой, и началось то, о чем я Вам и расскажу: мастер Чарльз не вставал с постели, будучи больным, и за ним ухаживал сам доктор Ханс Слоун.

В ночь на 3 сентября слуги пожаловались, что в доме кто-то, казалось, задевает их в темных коридорах. Более того, они сказали, что им было трудно дышать и их тошнило, но они ничего конкретного не видели.

В ночь на 5 сентября некая Мэри Хилл, служанка, была послана после наступления темноты в коридор, мимо кладовых и конторы, чтобы полить герань в каменных вазах, стоящих там на подоконниках. Итак, она вышла – эта часть дома теперь пуста – со свечой и лейкой, хотя ей и было боязно. Она долго не возвращалась, и все сильно встревожились и начали криками звать ее, после чего я сам пошел за ней и нашел ее лежащей там в обмороке, с потемневшим лицом.

До утра она не проронила ни слова (рядом с ней пришлось сидеть двум женщинам), но наконец сказала нам, что, когда она поливала герань, между прутьями зарешеченного окна перед ней просунулась рука. Что эта рука была сероватого оттенка, очень худая и покрытая большими лопающимися язвами. Что эта рука слабо дернулась в цветах и попыталась схватить ее свечу. Что была еще одна рука, державшая нечто похожее на шило или нож, просунутый в окно, но в этом она не уверена, потому что больше ничего не помнит.

Я молю Вашу светлость простить меня за то, что полностью пишу о произошедшем следующей ночью, 6 сентября. Ближе к часу ночи нас разбудил крик, доносившийся снаружи. И когда я вышел с пистолетом и фонарем, а за мной последовали другие, мы обнаружили, что дверь маленького каменного дома заперта изнутри. Хоукс, который там спал, вскоре открыл ее, но мы не могли добиться от него ничего вразумительного. Он лишь самым жалобным образом просил нас не впускать это внутрь – не впускать, ради Бога. А потом он сказал, что оно царапало решетку своим шилом, пытаясь проникнуть внутрь, и он видел его лицо.

Это было той ночью (или, скорее, ближе к утру, как сказал Дж. Битон констеблям), когда господин Чарльз скончался, перерезав себе горло, в своей постели. Я скажу с должной осмотрительностью и в надежде на понимание Вашей светлости, что некоторые припухлости, которые я заметил на его лице и теле, полностью исчезли к тому времени, когда женщины пришли обмывать…

Я заметил, что мое сердце сильно бьется и мне жарко, несмотря на сырой воздух. Эти люди жили до меня: бледный юноша, сидящий у окна, управляющий, мучительно пишущий свой отчет, – и тени того страшного, мрачного времени возвращаются в проклятый дом.

Затем я встал, чувствуя, как от страха у меня подергивается мышца на ноге, ибо, готов поклясться, кто-то прошел по коридору мимо моей двери. Я лишь краем глаза отметил этот промельк – и вышел, чтобы успокоить себя. Каменные вазы на подоконниках? Сейчас их здесь не было, хотя об одной разбитой я помнил. Коридор был пуст.

Вернувшись и машинально вытирая руки о пальто, я подумал, не следует ли мне позвать Мастерса и показать ему это письмо. Но оно захватило меня.

…И теперь мне надлежит, хотя и с болью и сомнением в сердце, пролить, насколько я могу, свет на эти события… Кое-что из этого я наблюдал сам, но о большем узнал позже от своего отца, потому что мне тогда было всего десять лет, а случилось это в год Великой чумы, то бишь в 1665-м.

Несомненно, Ваша светлость слышали разговоры людей об этом времени, поскольку сейчас в живых осталось много тех, кто не бежал из города, но все же выжил.

Мой отец, который был добрым и благочестивым человеком, обычно собирал нас, своих детей, и громким голосом читал псалом, в котором говорилось: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится». Это было в августе и сентябре, худших месяцах – самых жарких. Даже запершись в нашей комнате, я слышал, как из верхних окон соседних домов доносились крики женщин, нарушавшие великую тишину, царившую в городе. Однажды мы с сестрой выбрались на черепичную крышу, на головокружительную высоту, и увидели горячее мутное небо, и что дым из труб не поднимался, и людей, спешивших по середине улиц, и стражников с красными жезлами перед домами, на дверях которых под словами «Господи, помилуй нас» были начертаны красные кресты. Только однажды я видел чумную повозку, когда ночью подкрался к окну: она остановилась неподалеку, и глашатай звонил в колокольчик и орал в сторону окна верхнего этажа, и стражник тоже кричал, а факельщик держал факел повыше, так что перед моими глазами предстала повозка, полная покрытых язвами тел. Каждую ночь я слышал грохот этих повозок.