Кремень и зеркало

Хью О’Нил молчал и думал: короли Ирландии не уступали свои земель англичанам. Вовсе не англичане, а совсем другие народы владели ирландской землей испокон веков, и короли у них были свои. Значит, если в Таре будет коронован новый настоящий король, то Ирландия снова станет ирландской.

Настало время возвращаться в Кент. Слышно было, как на дворе слуги уже рассаживаются по седлам, звеня конской сбруей и шпорами.

– Передавай отцу мой сердечный привет и скажи, что я все так же верен долгу, – велел доктор Ди Филипу. – И прими от меня подарок: он будет подавать тебе советы и направлять тебя, когда ты вырастешь и отправишься навстречу приключениям.

Он взял со стола какую-то книжицу без переплета, сшитую суровой ниткой и не печатную, а написанную от руки, изящным почерком доктора. На титульной странице значилось: «Соображения общего и частного рода, относящиеся к совершенному искусству навигации»[40 - Был ли этот трактат Джона Ди написан уже около 1564 года, к которому, вероятно, относятся описываемые здесь вымышленные события, неизвестно. В печатном виде «Соображения…» вышли лишь в 1577 году.]. Филип принял книгу, и на лице его отразилась смесь почтения и растерянности: он понимал, какая это честь, но пока не видел от нее толку. Потом он сел и начал листать страницы.

– Что до моего нового друга из Гибернии…[41 - Латинское название Ирландии.] – промолвил доктор. – Следуй за мной! Далеко идти не пришлось – всего-то до угла той же комнаты, под завязку набитой всякой всячиной. Доктор отодвинул подставку, на которой держался блестящий шар из какого-то светло-коричневого камня, переставил блюдо с самоцветами и воскликнул: «Ага!» Он нашел, что искал, только Хью не сразу разглядел, что это. – Вот мой подарок для тебя, – объявил доктор. – На память об этом дне. Но сперва ты должен кое-что пообещать мне. Поклянись, что будешь носить его на себе постоянно, никогда с ним не расстанешься и никому его не отдашь.

Хью не нашелся с ответом, но доктор продолжал без остановки – так, словно Хью уже все пообещал:

– Это, мой юный барон, вещь особая: другой такой нет во всем мире. А свойства ее откроются тебе сами, когда в них придет нужда.

С этими словами доктор вложил в руку Хью овал из черного стекла – такого черного, какого он сроду не видывал, чернее черного. Такого черного, что больно глазам, – и все же Хью увидел в нем отражение собственного лица: будто столкнулся в темноте с незнакомцем. Овал был оправлен в золото и подвешен на золотой цепочке. На оборотной стороне оправы был выгравирован символ, какого Хью тоже никогда не встречал. Он робко потрогал странный знак пальцем.

– Иероглифическая монада[42 - Алхимический символ, изобретенный Джоном Ди и описанный в одноименной книге, которая увидела свет как раз в 1564 году. Этот комплексный символ включает в себя графические обозначения Солнца, Луны, креста (четырех стихий), пифагорейской декады (числа как символа всего проявленного мира) и зодиакального знака Овна (представляющего огонь). В скрытом виде в этой эмблеме присутствуют также символы всех пяти планет, известных с древности, – Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна. Сам Ди давал своей Монаде следующее эзотерическое объяснение: «Солнце и Луна в этой Монаде желают, чтобы Стихии, в которых расцветет десятичная пропорция, были разделены, а сделать это надлежит с помощью Огня».], – пояснил доктор Ди.

Взяв обсидиановое зеркальце за тонкую цепочку, он подвесил его на шею мальчику. Снова взглянув на эту блестящую каплю черного стекла, Хью уже не увидел ни собственного отражения, ни чего-либо еще; но зеркало будто обжигало кожу, и даже сердцу сделалось горячо. Он посмотрел на доктора, но тот лишь молча опустил ему подвеску за вырез дублета, с глаз долой.

По возвращении в Пенсхерст Хью уединился, хотя в доме Сиднеев это было непросто: день-деньской прибывали с визитами дамы и господа, приезжали посланники от королевы, сновали слуги, да еще у Филипа была красавица-сестра, которая обожала дразниться. Но наконец он смог расстегнуть рубашку и снова взять в руки подарок доктора. В уборной (где он засел, спрятавшись ото всех) было холодно; в крохотное окошко едва проникал свет. Хью провел пальцами по выпуклой фигуре на обороте – та походила на человечка в короне, но вряд ли ее следовало понимать именно так. Он перевернул медальон. В зеркале вновь показалось лицо, но уже не его собственное. Зеркало словно превратилось в потайной глазок, сквозь который Хью заглядывал в какое-то другое место, – а оттуда на него смотрел кто-то другой. Из глубины черного зеркала на него взирала королева Англии.

Заметки под названием «Об импрегнации зеркал» так и не стали книгой, трактатом или Сочинением в подлинном смысле слова; они не перенесли скитаний, на которые вскоре обрекла Джона Ди переменчивая воля небес. Всего несколько страниц, сложенных ввосьмеро и исписанных корявым почерком, излагали метод, который никто, кроме самого доктора, не смог бы применить на практике, ибо оставались еще кое-какие необходимые компоненты и операции, запечатленные лишь в тайнике его собственной души. Да и сам он вполне преуспел лишь с одним из всех зеркал, с которыми работал. Лишь однажды ему удалось так свести воедино линии времени и пространства, чтобы дух истинного владельца передавался взгляду обладателя.

Первым делом предстояло разрешить парадокс. Владельцем зеркала становился тот, кто посмотрит в него первым, а значит, никому другому нельзя было в него заглядывать. Но как посеребрить стекло, как отшлифовать сталь не глядя? Как отделить создателя от владельца? Джон Ди нашел решение. В самой природе имелись совершенные зеркала, не нуждавшиеся ни в серебрении, ни в шлифовке; нужно лишь отыскать подходящее, извлечь из-под земли и надежно укрыть от глаз прежде, чем нашедший бросит взгляд на его гладкую поверхность. Доктор повидал немало таких осколков с греческих или турецких лавовых полей, где их, по словам Плиния, впервые нашел путешественник по имени Обсий. Свое черное зеркало Джон Ди отыскал сам, на поле не столь обширном, в Шотландии. Ему запомнился холм, продуваемый ветром, и осколки, острые, как ножи; не отрывая глаз от облаков, несущих по небу, он перебирал и ощупывал эти осколки, пока не отыскал поистине безупречный и не спрятал его в карман, так и не взглянув ни разу.

В ладонь королевы он вложил его собственноручно: вытряхнул из лайкового кошелька не глядя, повернул гладкой стороной вверх, поднес к лицу Ее Величества и подержал так долго, как только осмелился, а затем торжественно вручил ей. Елизавету этот осколок изумил, даже ошеломил: она уже не раз видала обсидиан, но подобного этому не держала в руках ни разу. Доктор Ди загодя пробудил дремавшие в нем силы молитвой – и еще кое-какими средствами, которые подсказали ему помощники, чьих имен он не произнес бы здесь, при дворе, ни за что.

Лицо королевы запечатлелось в черном зеркале навсегда. И не только лицо, но сама ее сущность: ее мысли, ее повелительная сила, власть ее присутствия, так хорошо знакомая доктору. Больше всего он боялся, что Елизавета захочет оставить зеркало себе, но этого не случилось. Любезно кивнув, она вернула обсидиан доктору и обратилась к другим делам; она поняла, что это не подарок, но не догадалась, что ему эта вещь больше не принадлежит. Теперь, когда обсидиан вобрал в себя лицо и характер истинной владелицы, с ним стало можно работать; доктор отполировал его, оправил в золото и подарил ирландскому мальчишке – тому единственному, кому предназначалось то, что могла даровать только королева.

Как он и говорил, способы есть.

На исходе месяца доктор Ди добрался до побережья Уэльса. Он стоял на мысу, откуда в ясный день через пролив Святого Георга можно было увидеть берега Ирландии. За холмами дальнего острова садилось солнце: они казались огромными и сияли золотом. Там, в стране заката, Хью О’Нил однажды станет великим вождем; об этом доктору Ди поведали его помощники. Другие вожди, помельче, и главы древних ирландских родов потребуют, чтобы Хью объединил под властью одного короля этот остров, никогда не знавший единства, и выдворил англичан. Но Хью О’Нил – узнает он о том когда-нибудь или нет – теперь сидел на длинном поводке: один конец – вокруг шеи, другой – в руках Ее Величества, хотя она и сама, быть может, никогда об этом не узнает. Одним рывком – одним усилием мысли, воли и желания – королева сможет осадить этого ирландского выскочку. И обратиться к другим делам – ко всему огромному миру, тоже, впрочем, не лишенному опасностей.

И к самому доктору Ди, к его нуждам, к его замыслам.

Он отвернулся от моря. По ветру, на север, плыло одинокое облако, похожее на огромного зверя в потеках крови, но постепенно менявшее очертания.

Серый гусь

Англичанам очень не понравилось, что Шейн О’Нил решил величать себя «внуком Ньяла»[43 - Ирл. Ua Nеill, букв. «внук» или «потомок Ньяла»; имеется в виду Ньял Девяти Заложников – полулегендарный верховный король Ирландии, предок династии, главенствовавшей в Ирландии в VI–X веках.]. Это не укладывалось в английскую иерархию рыцарей, баронов, лордов, герцогов и маркизов, распределенных по ступеням лестницы, на вершине которой стоял монарх. «Внуком Ньяла», на их взгляд, мог называться лишь вожак клана, варвар и хищник. На руках Шейна О’Нила и впрямь была кровь: его отец Баках, чье имя означало «Калека», предыдущий «внук Ньяла», поссорился с сыном и окончил свои дни в Шейновой темнице. Англичан это не смутило, как и то, что Шейн убил своего брата Мэтью, посмевшего притязать на титул, который он считал своим. Но затем Шейн собрал весь клан на скале в Туллахоге, где в стародавние времена короновались О’Нилы. Там он взял белый посох у О’Хейганов и провозгласил себя «внуком Ньяла», а все его керны и галлогласы[44 - Керны – легковооруженные пешие воины из коренного населения Ирландии; галлогласы – тяжеловооруженные наемники-пехотинцы в ирландских войсках.] на радостях подняли гвалт, колотя мечами в щиты. Все покойные вожди О’Нилов тоже одобрили Шейна: в шуме ветра слышался их шепот, если верить молве.

От того-то англичане и взбеленились: Шейн собрал целую армию, Шейн притязал на власть над всем ирландским островом и утверждал, что его благословили древние боги и все еще не утратившие силы предки-короли.

Новый лорд-наместник Ирландии, преемник сэра Генри Сиднея, хорошо разбирался в том, как устроено общество, взрастившее Шейна, его соперников и союзников. Он повелел Шейну предстать перед ним и дать отчет о своих мятежных замыслах, а буде таковых не имеется, признать безраздельную власть королевы над собой и своими владениями. Шейн не явился на зов и не дал ответа. Началась охота: месяц за месяцем английские капитаны и солдаты пытались поставить Шейна на колени и научить его послушанию и манерам. Но всякий раз он давал им отпор, а Хью, сидя за обедом в доме сэра Генри Сиднея, выслушивал вести об очередной победе своего дяди и по большей части отмалчивался. Когда Шейн наконец сдался, Хью услышал об этом не от сэра Генри, а от Филипа. Тот поведал, как Шейн, больной и измученный бродячей жизнью, решил пойти на сделку: он приедет в Дублин, а оттуда – в Виндзор, где «преклонит колени перед королевой» (на этом месте своего рассказа Филип чуть не лопнул от важности)«и будет молить ее о прощении, и облобызает подол ее платья. И ты при этом будешь, Хью! Ты увидишь это своими глазами!»[45 - Здесь повествование расходится с исторической хронологией: в действительности Шейн О’Нил посетил Лондон и предстал перед королевой несколькими годами раньше, 1 января 1562 года.]

Драгоценные камни в ушах, и крохотные камешки, вплетенные в жесткую ткань дублетов, и огромные каменья на пальцах; бесчисленные самоцветы, отражающие самоцветный свет высоких витражных окон… На ступенях, ведущих к трону, и по всей зале выстроились придворные Ее Величества, соблюдая в общих чертах порядок старшинства или королевского фавора; руки в перчатках, левая – по шву, правая – на эфесе шпаги, тоже сверкающей самоцветами. На высоких сиденьях – послы из нескольких стран, каждый при полном параде. Генри Сидней и его сын Филип; а вот и Хью О’Нил – в черных узорчатых шелках, с белым рафом у шеи, в бархатной шляпе, в которую он сам воткнул белое перо. Миг – и все встрепенулись разом, словно ветерок пролетел по зале. Распахиваются створки дверей, гремят фанфары, и герольд со свитком возвещает о прибытии человека, которого англичане не знают, как называть. Именовать его внуком Ньяла язык не повернется, но и графом Тироном (милостью Божьей и королевской) он еще не стал. Наконец додумались представить его как «Великого О’Нила, кузена святого Патрика, друга королевы Елизаветы и врага всем тем, кто не с ней». По залу пробегает ропот – все обсуждают вполголоса этот образчик высочайшего снисхождения, не умолкая и после того, как новоприбывший переступает порог. Судачат только придворные; сама королева безмолвна и неподвижна, как идол.

В просторной шафрановой рубахе, ниспадающей складками, как тога, и в сапогах до бедра, Шейн шагает широко, но медленно, будто во сне, не отрывая глаз от королевы – единственной цели его путешествия. За ним в два ряда вышагивают подручные в старомодных чешуйчатых доспехах от шеи до колен, и каждый торжественно несет перед собой боевой топор в три фута длиною. Все выбриты начисто и налысо, только на глаза свисает длинный клок волос, а одежды на всех – из волчьих шкур.

Так об этом будут вспоминать в грядущие дни; такой рассказ Хью услышит от многих англичан, которые станут утверждать, что были тому свидетелями, что собственной персоной стояли в том самом зале, когда мимо прошествовало это невообразимое видение. Так или иначе, мимо самого Хью оно определенно прошествовало: Шейн не заметил его, да и все равно не узнал бы. Но волчьи шкуры, о которых станут толковать англичане, были обычными меховыми плащами, какие в Ирландии носят все. Вот в таких плащах, к тому же разномастных, и явились ко двору люди Шейна, да еще в шерстяных клетчатых штанах, подвязанных кожаными ремешками. И оружие у каждого было свое, у всех разное. Боевые топоры в три фута длиною! Ха!

Слушая эти россказни, Хью будет улыбаться, кивать и помалкивать.

Приблизившись к трону, Шейн остановился как вкопанный, взвыл во весь голос и рухнул на колени, а затем и вовсе распластался на полу, стукнувшись лбом о камень. Не поднимая головы, он взмолился по-английски о прощении и сразу затараторил по-ирландски, повторяя, что ни в чем не виноват: ни в смерти своего отца, Конна Бакаха, ни в убийстве своего брата Мэтью. И сам он – человек простой и не желает ничего, кроме как жить в покое и служить своей королеве как верный вассал. В зале послышались смешки: никто, кроме Хью, не разбирал, о чем там бубнит этот ирландец. Глядя на дядю, простершегося во весь рост на покрытых ковром ступенях, по которым однажды довелось взойти и ему, он гадал: неужто королева вложит свой образ и в душу Шейна, как поступила она с ним самим? И если он, Хью, когда-нибудь тоже станет внуком Ньяла, придется ли и ему пасть перед нею ниц и в слезах молить о прощении? Уж, верно, придется, коль скоро он всегда должен носить ее при себе!

Чего бы Шейн ни наобещал ее величеству и английским властям в Ирландии, сэр Генри не верил, что он сдержит слово. Не верил он и другим гаэльским пришельцам, их слезам и клятвам. Верил он только в то, что любой из них может в любую минуту ополчиться на другого, как раньше поступал и Шейн, и тем самым избавить английских командиров от лишних потерь. Подавлять мятеж не будет нужды: враждующие кланы сами друг друга перебьют – или, по крайней мере, обескровят настолько, что уже не будут представлять ни малейшей угрозы для англичан.

Точь-в-точь как Батлеры из южной части острова обескровили графа Десмонда. При мысли об этом сэр Генри улыбнулся. Королева со своими советниками уже покидала зал, оставив Шейна на растерзание законникам и судьям. Великий О’Нил! Такая же заноза в английской пятке, какой, быть может, станет с годами и этот мальчишка, Хью, – если только не усвоит урока, который ему сегодня наглядно представили. И еще одного, который последует чуть позже. Положив одну ладонь на плечо сыну, другую – своему подопечному, сэр Генри рассмеялся, а мальчики обернулись посмотреть, что это его так позабавило.

Десмонд!

– Сегодня, ребятки мои, мы нанесем кое-кому визит, – объявил он.

Итак, что же он натворил, этот граф Десмонд?

Хью ни разу не бывал на юге Ирландии, в Мунстере, откуда, по словам поэта О’Махона, начался мир и откуда пришло все на свете, не исключая и саму Смерть. Но он слыхал рассказы о великих южных кланах – Джеральдинах, Берках, Батлерах, – давным-давно пришедших в Ирландию вместе с английским королем. Они изгнали прежних властителей этих земель – великанов-фоморов и сыновей Миля или, быть может, каких-то других врагов, вставших у них на пути. Они начали строить замки, точь-в-точь как в Англии, – четырехугольные, с башнями по углам. Они выезжали на битву в доспехах, верхом на конях, закованных в броню; они брали в жены ирландок и называли себя графьями: граф Десмонд и граф Ормонд, граф Килдар, граф Томонд и граф Кланрикард. Со временем от англичан в них осталось лишь то, что они якобы помнили, да кровь, которой они похвалялись; многие едва могли говорить по-английски и держали секретарей, чтобы те читали и писали документы и представительствовали в английских судах. А когда пришли новые англичане, чтобы забрать их земли и насадить английские законы, эти графья воспротивились.

Хью О’Нил все это знал.

Когда королева покинула зал, Генри Сидней вывел мальчиков к реке через Потайную лестницу. Лодочники наперебой выкрикивали плату за проезд. Над темной водой уже сгустились ранние зимние сумерки; луна куталась в шаль облаков. Сэр Генри сначала усадил в лодку мальчиков, потом забрался сам, изрядно накренив легкое суденышко. «Саутварк, – велел он лодочнику. – Дом Сент-Леджеров, прямо к лестнице».

– Это там держат графа Десмонда, – шепнул Филип на ухо Хью.

Перевозчик, стоявший на носу лодки и длинным своим веслом будто ощупывавший черную воду, оглянулся на них и – бог весть почему – рассмеялся, покачав головой.

С отточенным изяществом лодка подошла вплотную к лестнице у дома Уорема Сент-Леджера[46 - Уорем Сент-Леджер (ок. 1525–1597) – английский военный и политик, в 1560–1568 гг. член Палаты общин Парламента Ирландии. В 1565 году получил должность президента Мунстера (благодаря Генри Сиднею, снова ставшему лордом-наместником Ирландии).]. Лодочник подмигнул мальчикам и принял монету от сэра Генри. Слуги с фонарями уже спешили из дома навстречу гостям.

Сэру Генри и сэру Уорему было о чем поговорить: оба они уже не первый год то в одной должности, то в другой вершили волю Ее Величества в Ирландии. Сэр Генри велел сыну присутствовать при беседе – в этом доме многому можно было научиться. Что до Хью, то сэр Уорем пожал ему руку, задал несколько вопросов и велел следовать за вооруженным слугой: мол, уже темно и ему понадобится провожатый. Как пояснил сэр Генри, Хью предстояло познакомиться с великим человеком и, быть может, поговорить с ним на родном языке. «Напомни обо мне его сиятельству», – добавил сэр Генри с волчьей ухмылкой, такой же самой, с какой когда-то приветствовал самого Хью на берегу ручья в Данганноне.

Вышли они через боковую дверь; Хью старался не отставать от слуги с фонарем – высоченного, закованного в доспех, громыхавшего тяжелыми сапогами, куда как лучше подходившими для прогулок по грязи, чем его собственные туфли на тонкой подошве. Миновав свечную лавку, уже закрывшуюся на ночь, и какую-то часовню, черневшую в темноте, они очутились на улице, застроенной тавернами, маленькими и большими, тесными, как хибарки ирландских бедняков, и просторными, как добротные дома. Та, у которой провожатый остановился, была средних размеров. Повесив фонарь на крючок у двери, он тяжело опустился на скамью и пристроил поудобнее свои короткий меч и дубинку.

– Заходите, молодой господин. – Голос у него оказался тихим и неожиданно мягким. – Вы своего узнаете. – Он бросил взгляд на темное, беззвездное небо. – И если не трудно, попросите хозяина, пускай вынесут хоть капелюшечку подогретого хереса, а то холодная нынче ночь.

Хью повернул дверное кольцо, толкнул дверь и вошел. Внутри пылал очаг, горели лампы; стоял шум, хотя посетителей было немного. Когда Хью вошел, все повернулись к нему. В центре, один-одинешенек за столом, сидел человек, который выглядел так, будто он здесь главный. Будто он один был ярко подсвечен, а остальные оставались в темноте. Но Хью заметил, как он изможден и слаб; волосы у него были редкие, тонкие, а глаза казались пустыми. Перед ним стояла бутылка. Хью О’Нил и сам не понимал, как набрался храбрости обратиться к этому человеку; однако же он снял шляпу, поклонился – не слишком низко, но почтительно – и проговорил подобающие приветствия, сперва по-английски, потом по-ирландски. Здравствуйте, милорд Десмонд. Как поживает ваша светлость? Человек, измученный недугом, внимательно посмотрел на Хью и улыбнулся: он тоже знал, кто перед ним стоит.

Поживал его светлость неважно.

В мае позапрошлого года[47 - В действительности битва при Аффане, описанная ниже, состоялась 8 февраля 1565 года.], рано утром, неподалеку от брода Аффан на реке Блэкуотер, Джеральд Фицджеральд, граф Десмонд, и его сосед Томас Батлер, граф Ормонд, собрав своих союзников и вассалов, сошлись в бою. Распря между ними длилась много поколений, но этой битве за власть и господство над Мунстером суждено было стать последней.

Именно так граф Десмонд и сказал Хью О’Нилу в саутваркской таверне: «последней».

Батлер со своими приспешниками – О’Кеннеди, Килпатриками и Берками – загнал Десмонда (с его О’Салливанами, Маккарти и Макшихи) прямо в реку и покромсал на куски: в тот день погибло несколько сот Джеральдинов. Пока он, Десмонд, пытался ободрить и сплотить тех немногих, кто еще оставался в строю – так он объяснил Хью, – кто-то выстрелил в него из пистоля и попал в бедро. Десмонд упал с коня и остался лежать в грязи: бедренная кость треснула, так что подняться сам он не мог. «Я знаю, кто в меня стрелял», – сказал он Хью; но с таким же успехом Десмонд – от природы хилый, вечно болевший и неспособный даже сесть на коня без посторонней помощи – мог просто не удержаться в седле[48 - Согласно «Оксфордскому биографическому словарю», версия Десмонда все же верна, а выстрелил в него брат графа Ормонда, Эдмунд Батлер.]. Так или иначе, Батлеры взвалили на плечи своего беспомощного врага, будто оленью тушу, и принялись над ним издеваться: «Ну и где теперь граф Десмонд со всей своей хваленой силой?» А Джеральд ответил (по крайней мере, так он поведал Хью, и при этом воспоминании лицо его перекосилось в жуткой ухмылке): «Там, где ему самое место, – на шее у Батлеров!» Ответил так, будто это он – победитель.

– Самое страшное, что мы совершили, – пояснил Десмонд своему юному собеседнику, – худшее наше преступление в глазах королевы заключалось в том, что и мы, и Батлеры вышли на битву под своими древними знаменами. Казалось бы, что тут такого? Однако же королева считала, да и теперь считает, что Мунстер – это часть Англии. А значит, ни один владетель или воитель в этих краях не вправе поднимать свое знамя или сражаться с другими за свои исконные права и земли. Оттого-то она и призвала к себе в Англию и Батлеров, и нас, Фицджеральдов, чтобы мы перед ней повинились.

Батлеры, торжествовавшие победу, подчинились охотно: главный из них, граф Ормонд по прозванию Черный Том, прибыл в Лондон со своими присными, а Десмонда Фицджеральда принесли на носилках, беспомощного, и положили к ногам королевы. Он был совсем без сил, еще слабее, чем после битвы: за раной никто не ухаживал, грязную одежду, что была на нем в день сражения, никто так и не переменил. О прощении он просил шепотом; королеве пришлось наклониться над ним со своего трона, чтобы расслышать слова.

– Тома Батлера она простила, – продолжал граф свой рассказ. – Потому что в детстве он был ее товарищем по играм, да и потом – кто знает, кем еще. А меня она всегда презирала. Его простили и отпустили домой. А меня бросили в Тауэр как изменника.