Тьма между нами

Проталкиваюсь через переполненный салон и выхожу через задние двери, не доехав до места три остановки. Нужно время, чтобы прийти в себя, прежде чем возвращаться домой и садиться за ужин с Мэгги. Не в силах больше длить муку, я открываю сообщение и принимаюсь читать прямо там, на обочине. «Певец-убийца умер», – говорится в заголовке. И ниже: «Осужденный за убийство Джон Хантер умер от лейкемии после 18 месяцев тяжелой борьбы».

Мимо едут машины и идут люди… я их не вижу. Тело мое в настоящем, но мысли – в прошлом. Я не смогла бы сдвинуться с места, даже если б захотела.

Помню эту фотографию Джона. Впервые она попалась мне на глаза, когда над ним шел суд, и ее опубликовали все газеты. Однако сделана она была намного раньше и совершенно не передавала его красоты. Он там какой-то хмурый, и любому, кто не был с ним хорошо знаком, кажется пустым и бездушным. К сожалению, многое стерлось из моей памяти, но я точно уверена, что он таким не был.

Неожиданно обрушиваются образы из прошлого. Они проплывают перед глазами словно кадры, висящие на веревке в фотоателье. Вот я сижу где-то дома, за спиной у меня Мэгги. Она подходит ближе и что-то тихо говорит – не могу разобрать слов. Едва появившись, картинка исчезает.

Пальцы сами тянутся к нижней губе и ощупывают татуировку, спрятанную во рту.

Глава 13

Нина

Двадцать пять лет назад

Джон идет по сцене всего в нескольких метрах от меня. Боже, какой он красивый – аж дыхание перехватывает! А когда резко поворачивает голову и пот с его длинных темных волос летит на мое лицо, я чуть не падаю в обморок. Его вкус у меня на губах. И я так счастлива, что готова умереть, потому что лучше уже быть не может.

Когда Джон достает микрофон из стойки и обнимает его двумя руками, я замечаю, что у него черный маникюр. Завтра сделаю себе такой же. Его губы почти касаются микрофона, и я представляю, как они тянутся ко мне, чтобы поцеловать. Он чуть ниже, чем другие участники группы, и худощав, но кажется, будто заполняет собой все пространство сцены. Кроме него, я никого не вижу.

Жар от раскаленной толпы в главном зале клуба «Роудмендер» оседает на потолке тяжелым конденсатом, который падает вниз, словно теплый дождь. В середине песни Джон вставляет микрофон обратно в стойку и позволяет соло-гитаристу выйти в центр. Однако взгляды по-прежнему прикованы к нему: он стягивает футболку через голову, бросает ее в толпу и остается голым по пояс. Он великолепен. Ни один из моих парней не годится ему в подметки. С этого момента для меня существует только он, и я хочу быть с ним, чего бы мне это ни стоило.

Я люблю тебя, Джон Хантер.

Сэффрон скачет рядом со мной – визжит так, что можно оглохнуть, и сжимает мою руку, царапая ее ногтями. Я не жалуюсь и не виню ее. Как и все девушки в зале, она воображает, будто каждое слово, слетающее с прекрасных губ Джона Хантера, обращено именно к ней. И, как и все, ошибается. Потому что он будет моим. Взгляд его пронзительных серых глаз устремлен на меня. Это про меня он поет «Сумасшедшая девчонка». Он знает меня лучше, чем все остальные, а ведь мы с ним даже пока незнакомы. И если моя лучшая подруга или одна из этих истеричных сучек думают, что у них есть шанс, им стоит полечить голову.

Мы с Сэффрон следим за группой Джона, названной по его фамилии «Зе Хантерс», уже несколько месяцев, с тех пор, как ей на глаза попалась их фотография в местной газете. Музыкальный обозреватель поставил их альбому пять звезд из пяти и написал, что они – главное событие в жизни города со времен рок-группы «Баухауз», зажигавшей в восьмидесятые (я о таких и не слышала). Все уверены, что Джон со своими ребятами взорвут брит-поп. Думаю, их слава затмит даже «Оазис» и «Блёр». Потому что Джон – бог. И очень скоро он влюбится в меня не меньше, чем я в него.

Сэффрон приехала в клуб заранее, чтобы занять место в очереди и прорваться к сцене. С тех пор как папа от нас ушел, мама стала пить столько снотворного, что и слона вырубит. Однако пока она не уснет, мне приходится ждать, прежде чем выскользнуть через заднюю дверь из дома на свободу.

Мама постоянно думает об отце, хотя никогда его не упоминает и делает вид, будто ей все равно. Но порой, когда она подолгу молча смотрит в сад, что-то мне подсказывает: ее мысли занимает именно он. Мужчины не уходят из семьи, где есть дети, без причины. Значит, она настолько его довела, что у него просто не осталось выбора. Это она виновата, что он не зовет меня к себе и не отвечает на мои письма. С момента его ухода прошло семь месяцев, и за все это время я получила от него лишь одну поздравительную открытку, подписанную «С любовью, папа». И ни письма, ни телефонного звонка – ничего. Я ненавижу ее за то, что она сделала. Это нечестно.

Она уверена, что между нами после выкидыша ничего не изменилось, и я не спешу ее разубеждать. Теперь, когда она больше мне доверяет, я могу делать, что хочу, не опасаясь ее гнева.

Отыграв на бис последнюю песню, Джон уходит со сцены. Я провожаю его взглядом, а внутри меня все дрожит – ведь, как только он исчезнет, мне останутся одни лишь бесплотные фантазии. И тут происходит чудо: дойдя до кулис, он вдруг оборачивается, ловит мой взгляд и посылает улыбку. Я улыбаюсь в ответ. Он кивает мне, словно приглашая следовать за собой.

– Нина, ты куда? – кричит мне вслед Сэффрон, когда я перемахиваю через барьер и запрыгиваю на сцену.

В зале зрители уже расходятся, а моя ночь в самом начале. Я чувствую это. Сердце выскакивает из груди. Сэффрон кричит что-то мне в спину. Я не отвечаю и не оборачиваюсь.

За сценой начинается коридор с белыми стенами, сплошь изрисованными граффити, текстами песен, именами и просто каракулями. Там полно народу, так что мне приходится то и дело уворачиваться от музыкантов, звукооператоров и служителей. Наконец я замечаю Джона. Он вытирается полотенцем и входит в гримерку. Ноги подкашиваются, но я следую за ним. Он оборачивается, осматривает меня с головы до ног, потом молча садится на ящик, вынимает две сигареты из красной пачки «Мальборо», прикуривает и протягивает одну мне.

– Как тебя зовут?

Кольцо дыма зависает у него над головой, как нимб. Мой святой.

– Нина.

Из-за волнения ответ звучит слишком тихо, приходится повторить громче:

– Нина.

– Приятно познакомиться, Нина-Нина. Я Джон.

– Знаю, – отвечаю я, делаю долгую затяжку и еле сдерживаюсь, чтобы не закашляться: это не первая моя сигарета, но сегодня я столько орала, что дым обжигает горло.

– Некисло, да? – говорит он.

Я киваю, опасаясь открыть рот. Не хватало еще выставить себя малолетней идиоткой.

– Туда набито кое-что особенное, – продолжает Джон с ухмылкой и со значением поднимает брови. Я не понимаю, о чем он, но все равно смеюсь. – Как тебе шоу?

– Потрясно, как всегда. Для меня это не первый раз.

– Надеюсь. – Он подмигивает, и теперь я понимаю намек. Только бы не покраснеть.

– Я хотела сказать, что уже слышала, как вы играете.

– Значит, фанатка? – Он ухмыляется. – Ты горяча…

От такого комплимента щеки мои мгновенно вспыхивают, и я ничего не могу с этим поделать.

– Спасибо. Ты тоже.

– Я это к тому, что у тебя вся футболка потная, – продолжает Джон (ну я и дура!). – Снимай!

Не задумываясь, я стаскиваю майку с влажной кожи и остаюсь перед ним в лифчике и джинсах. Обычно для уверенности мне надо выпить пару коктейлей, однако сейчас все иначе. Джон Хантер бросает мне свое полотенце, и я принимаюсь вытирать волосы. Когда он отворачивается, я тайком вдыхаю его запах, впитавшийся в ткань. Джон достает из рюкзака запасную футболку и протягивает мне. Я беру ее, но вместо того, чтобы надеть, просто стою и пожираю его взглядом. Он улыбается и наконец делает то, о чем я так долго мечтала.

Глава 14

Мэгги

Судя по моим старым часам в виде кареты (теперь обосновавшимся на буфете в столовой), я уже десять минут сижу в одиночестве. Нина почти никогда не уходит так надолго, потому что не доверяет мне, и, откровенно говоря, у нее есть на это причины. Но с чего вдруг сегодня такие перемены?

Наклоняюсь и оттягиваю одной рукой металлический обруч, застегнутый на лодыжке, чтобы смазать натертые места антисептической мазью. В прошлом году дело дошло до абсцесса. Поначалу Нина игнорировала мои жалобы, а когда стало совсем худо, я предупредила ее, что, если начнется воспаление или заражение, придется либо вызывать врача, либо иметь дело с неизбежными и очень неприятными для нас обеих последствиями. К счастью, это возымело действие: она купила мазь и стала перестегивать обруч раз в неделю.

Время идет, Нина не появляется. Встаю и начинаю расхаживать по комнате. Ни разу за все время заточения она не оставляла меня здесь одну так надолго. Я даже немного беспокоюсь и хочу окликнуть ее, чтобы проверить, всё ли в порядке, но тут же одергиваю себя: когда еще выдастся такой шанс. Верх окна слегка приоткрыт, и я слышу пение птиц, доносящееся из сада. Похоже на трели черного дрозда. Я подхожу ближе в надежде рассмотреть певца и проверить свою догадку, но никого не вижу.

И вдруг меня осеняет: она оставила меня одну в комнате с открытым окном! Стекло разбить не получится – оно ударопрочное, это я знаю наверняка, потому что как-то в пылу спора запустила в него обеденную тарелку. Но запор-то открыт!

Первая моя мысль – встать на стул и во всю глотку звать на помощь через щель. Не годится: не успею я прокричать и пару слов, как Нина взлетит сюда и силой утащит меня наверх. А вдруг это очередная проверка? Я научилась не доверять ее неожиданным «подаркам», будь то пачка мармелада или открытое окно. Взвесив все «за» и «против», я решаю не рисковать – ведь шанс, что меня услышат, слишком ничтожен. Если я хочу получить реальный результат, надо действовать умнее. Надеюсь только, что потом не придется пожалеть об упущенной возможности…

Я стою и смотрю в окно на темные облака, медленно затягивающие серое небо. Вечером жди грозы. Из сада снова доносится трель черного дрозда, напоминающая мне, как же давно я не слышала обыденного уличного шума. Лай собак, крики играющих детей, голос ди-джея по радио, ворчание автомобильного двигателя, шелест пластикового пакета, застрявшего в ветках, – все, что раньше я не замечала и считала самим собой разумеющимся.

В больнице меня вечно окружал назойливый шум: больные кашляли, младенцы орали, телефон трезвонил, коллеги хлопали дверцами шкафчиков, доставая карточки посетителей. Тишина была редкостью. Но мне нравилась эта работа, поэтому я и отдала ей тридцать два года. У меня всегда были теплые отношения с коллегами и с пациентами.

Надеюсь, они хоть иногда вспоминают обо мне добрым словом. Упрятав меня в заточение, Нина с нескрываемым удовольствием рассказывала, как сообщила всем в больнице, что у меня «сосудистая деменция» (или попросту слабоумие), развившаяся на фоне нескольких «внезапных микроинсультов». Она придумала легенду, что из-за необратимого повреждения мозга ей пришлось отправить меня в Девон на попечение к моей сестре Дженнифер, медсестре на пенсии. Любопытно, интересовался ли кто-нибудь после этого моей судьбой. Спрашивать у Нины бесполезно – все равно правду не скажет, а слышать издевательское «нет» из ее уст мне не хочется.

Наконец внизу на лестнице раздаются шаги. Я не двигаюсь с места и не оборачиваюсь, когда она открывает дверь. В отражении на стекле вижу, как, заметив меня у открытого окна, она судорожно окидывает взглядом комнату, видимо, пытаясь понять, не воспользовалась ли я ее оплошностью.