История Византийской империи. От основания Константинополя до крушения государства

Таким образом, император постепенно пришел к выводу, что теперь главным препятствием на пути к единству церкви следует считать не Ария, а Афанасия. К этому времени он планировал отпраздновать в 335 году тридцатилетие своего правления, освятив перестроенный храм Гроба Господня в Иерусалиме. Он предложил созвать там собор из многочисленных епископов со всей империи и был решительно настроен на то, что среди них воцарится гармония по богословским вопросам. В соответствии с этим он приказал, чтобы епископы по дороге в Иерусалим провели синод в Тире, чтобы, как он обезоруживающе выразился, «освободить церковь от богохульства и облегчить бремя моих забот». Синод созвали на июль, однако вскоре стало ясно, что присутствовать на нем будут почти исключительно епископы-ариане, так что он станет не столько собранием выдающихся священнослужителей, сколько судом над Афанасием. Вспомнили старые обвинения, выдвинули новые, призвали толпы новых свидетелей, каждый из которых был готов поклясться, что архиепископ совершил все преступления, перечисленные в своде законов. Афанасий, полагая (возможно, справедливо), что его жизнь находится в опасности, бежал тогда в Константинополь. В его отсутствие его сместили с должности, после чего синод завершил свою работу, и его члены продолжили путешествие в Иерусалим. Прибыв в столицу, Афанасий отправился прямиком во дворец, но в аудиенции ему отказали. Вместо этого разгневанный Константин изгнал его в Августу-Треверорум (современный Трир), после чего вернулся к прерванной задаче – обеспечить принятие Ария в Александрии.

Однако решить эту задачу ему не удалось. Любая попытка Ария вернуться вызывала в городе новые мятежи, руководил которыми сам преподобный Антоний Великий, которому было уже 86 лет и который покинул свое отшельническое жилье в пустыне, чтобы бороться за дело ортодоксальности. В итоге Константина убедили призвать Ария в Константинополь для дальнейшего исследования его убеждений. Именно во время этого последнего расследования, как позже писал своей египетской пастве Афанасий, «Арий, которому придала смелости защита его последователей, был занят беспечной и глупой беседой, пока ему не пришлось отойти по нужде; там он сразу же рухнул головой вперед, его разорвало посередине, и он испустил дух».

Конечно, эта история написана заклятым врагом Ария; однако, несмотря на существование нескольких разных версий произошедшего, непривлекательные обстоятельства его кончины слишком хорошо засвидетельствованы, чтобы вызывать сомнения. Этот конец неизбежно был истолкован ненавидевшими его как божественное возмездие, однако со смертью Ария не закончились ни богословские противоречия, ни изгнание Афанасия, которое продлилось до смерти Константина в 337 году. Мечте императора о духовной гармонии во всем христианском мире не суждено было сбыться при его жизни, а мы и сегодня по-прежнему ждем ее исполнения.

Хотелось бы узнать побольше о праздновании тридцатилетия царствования Константина в Иерусалиме; в Константинополе эта церемония была исключительно христианской, в отличие от празднований по случаю освящения города. (С 331 по 334 год Константин закрыл все языческие храмы в империи.) В ходе этих празднований он воспользовался возможностью объявить о назначении двух своих племянников на ключевые государственные посты. Старшего, Далмация, он объявил цезарем, а младшему, Ганнибалиану, отдал в жены его двоюродную сестру – свою дочь Константину, после чего отправил его вместе с невестой править Понтом – диким гористым регионом, протянувшимся до омываемого дождями южного побережья Черного моря.

С возвышением этих молодых людей число правящих цезарей увеличилось до пяти, поскольку трое сыновей Константина от Фаусты уже получили данный титул; младший, Констант, стал цезарем за два года до того, в возрасте десяти лет. Увеличивая число цезарей, император намеренно пытался уменьшить их престиж: с возрастом он все больше верил в божественный промысел, который выделял его среди всех прочих людей. Однако это нежелание передавать власть в столице налагало на него исполинский объем работы. Первые месяцы 337 года он провел в Малой Азии, занимаясь мобилизацией армии против молодого персидского царя Шапура II и демонстрируя энергию, стойкость и выносливость, которые сделали его легендой среди подданных. Незадолго до Пасхи Константин вернулся в Константинополь, чтобы проследить за завершением строительства церкви Святых Апостолов, начатого за несколько лет до того. Возможно, он уже подозревал, что болен, так как именно тогда приказал приготовить ему могилу в этой церкви; однако его здоровье серьезно пошатнулось лишь после Пасхи. Он пытался лечиться ваннами в Еленополе – городе, который он перестроил в честь своей матери; именно там, как рассказывает нам Евсевий, «опустившись на пол в церкви, он впервые получил рукоположение в молитве», то есть стал новообращенным. После этого он отправился обратно в столицу, однако, доехав до пригорода Никомедии, понял, что не может двигаться дальше. Важный шаг, который он так долго обдумывал, больше нельзя было откладывать.

Вот так Константин Великий, много лет бывший самопровозглашенным епископом христианской церкви, получил крещение от епископа Евсевия Никомедийского, а когда обряд завершился, он «нарядился в императорские одежды, белые и сияющие словно свет, и лег на кушетку чистейшего белого цвета, отказавшись когда-либо одеваться в пурпур».

На протяжении всей истории возникал вопрос: почему же Константин откладывал свое крещение до смертного одра? Самый очевидный и подходящий ответ дает Гиббон:

Таинство крещения должно было содержать в себе полное и абсолютное искупление грехов, душа после него мгновенно обретала свою изначальную чистоту и получала право на обещание вечного спасения. Среди новообращенных христиан было много таких, кто считал неразумным слишком рано проводить этот исцеляющий обряд, который нельзя повторить, и понапрасну растрачивать бесценную привилегию, которую никогда нельзя будет обрести снова.

Константин умер 22 мая 337 года, на Троицу, пробыв у власти 31 год. Его тело поместили в золотой гроб, завернутый в пурпурную ткань, и привезли в Константинополь, где его торжественно установили на высоком постаменте в главном зале дворца. Тело оставалось там в течение трех с половиной месяцев; никто не был уверен, кто из пяти цезарей займет освободившийся трон, поэтому все это время придворный церемониал проходил так, словно Константин не умер. Что касается преемника, то первой свои пожелания должна была высказать армия. Хотя титул августа оставался выборным (по крайней мере, в теории), солдаты повсюду объявляли, что они не примут никого, кроме сыновей Константина, правящих совместно. Крисп был мертв; оставались три сына, рожденные Фаустой: цезарь в Галлии Константин II, цезарь на Востоке Констанций и цезарь в Италии Констант[9 - Печальный недостаток воображения, который Константин продемонстрировал, выбирая имена для своих детей, вызывает большое замешательство среди историков, не говоря уже о читателях. Последних может утешить тот факт, что это продолжалось лишь в одном поколении. – Прим. автора.]; естественно, именно двадцатилетний Констанций поспешил в столицу после смерти отца и руководил его похоронами.

Событие это стало исключительным, как и планировал Константин. Похоронную процессию возглавил Констанций и отряды солдат в полном боевом облачении; следом везли тело в золотом гробу, в окружении копейщиков и тяжеловооруженной пехоты. От Большого дворца процессия шла к Милию мимо северо-восточного угла Ипподрома, а от Милия по улице Меса к недавно достроенной церкви Святых Апостолов. Евсевий говорит нам, что «на самом деле Константин выбрал это место для своего упокоения, ожидая, что его тело разделит с апостолами их почетный статус»:

В соответствии с этим он приказал установить в церкви двенадцать саркофагов, которые должны были служить священными стелами в память и в честь двенадцати апостолов, а его саркофаг установить в центре, чтобы по обеим сторонам было по шесть апостольских колонн.

На протяжении последних нескольких лет жизни Константин регулярно использовал титул Isapostolos, «равноапостольный»; после смерти он, так сказать, придал этому притязанию физическую суть. То, что он выбрал себе место среди равных, по шестеро с каждой стороны, дает веские основания предполагать, что он считал себя даже более великим, чем апостолы, – возможно, символом Спасителя в образе человека, наместником Господа на земле.

Однако место своего упокоения Константин занимал недолго. В своей столице, как и во многих городах империи, он пытался строить слишком много и слишком быстро, поэтому при строительстве хронически не хватало умелых рабочих, и часто экономили на фундаментах, толщине стен и опорных конструкциях. Через четверть века после завершения строительства здание церкви Святых Апостолов стало внушать опасения. Довольно быстро возникла неминуемая угроза обрушения большого золотого купола, и непопулярный патриарх Македоний приказал перенести тело императора в более безопасное место – расположенную неподалеку церковь Святого Мученика Акакия. Однако здание не рухнуло, как того опасался патриарх; хоть и ненадежно стоящее, оно просуществовало еще два века, пока в 550 году его полностью не перестроил Юстиниан. Не осталось ни следа ни от двенадцати апостольских саркофагов, ни от расположенной между ними могилы великого императора.

2

Юлиан Отступник

(337–363)

В первые недели после смерти императора молодой Констанций вел себя безупречно. Однако, как только его отец благополучно упокоился в своей огромной апостольской могиле, а Констанция и двух его братьев единодушно объявили августами, он сорвал с себя маску кротости. Был намеренно пущен слух, что после смерти Константина в его сжатом кулаке нашли обрывок пергамента, в котором он обвинял двух сводных братьев Констанция – Юлия Констанция и Далмация – в том, что они его отравили, и призывал троих сыновей к мести.

Эта история выглядит, мягко говоря, неправдоподобной, но эффект она произвела ужасающий. Юлия Констанция безжалостно убили вместе со старшим сыном; так же поступили и с Далмацием и двумя его сыновьями – цезарями Далмацием Младшим и Ганнибалианом, царем Понтийским. Вскоре похожая судьба постигла и двух зятьев Константина. Не считая трех маленьких мальчиков (двух сыновей Юлия Констанция и единственного отпрыска Непоциана и Евтропии), три правящих августа, собравшиеся в начале лета 338 года для раздела своего огромного наследства, оказались единственными живыми членами императорской семьи мужского пола. Констанцию досталась восточная часть империи, включавшая в себя Малую Азию и Египет. Его старший брат Константин II должен был остаться правителем Галлии, Британии и Испании, а младшему, пятнадцатилетнему брату Константу, отошла самая большая территория: Африка, Италия, Дунай, Македония и Фракия. Теоретически это давало Константу власть над столицей, однако это не имело значения, так как в 339 году он добровольно уступил город своему брату в обмен на поддержку против Константина II.

Возможно, начавшиеся вскоре ссоры между тремя августами были неизбежны. Похоже, их главным зачинщиком стал Константин. Будучи самым старшим из братьев, он не смог считать своих соправителей равными себе и вечно пытался доказать свой авторитет. Именно отказ Константа подчиниться его воле привел к тому, что Константин в 340 году вторгся в Италию из Галлии, однако Констант оказался для него слишком умен: он напал на брата и его армию из засады у города Аквилея. Константина убили и бросили его тело в реку Аусса. С этого времени остались лишь два августа, и семнадцатилетний Констант получил верховную власть на Западе.

К несчастью, характер у Константа был не лучше, чем у его второго брата. Секст Аврелий Виктор, римский консуляр провинции Паннония, описывал его как «правителя, отличавшегося чудовищной безнравственностью»; он совершенно не заботился об основных легионах вдоль Рейна и верховий Дуная, предпочитая предаваться удовольствиям с некоторыми из своих светловолосых германских пленников. К 350 году армия находилась на грани восстания, и ситуация дошла до критической точки во время пира, устроенного одним из главных сановников: офицер-язычник по имени Магненций внезапно надел пурпурное императорское одеяние, а прочие гости провозгласили его императором. Услышав об этом, Констант попытался сбежать, но его быстро поймали и предали смерти. Узурпатор пробыл у власти недолго: Константин немедленно выступил против него во главе большой армии. В сентябре 351 года Магненций потерпел полное поражение, а через два года покончил с собой.

Теперь Констанций был неоспоримым единоличным правителем Римской империи, однако ему причиняли все большее беспокойство германские союзы за Рейном. Несколько мелких заговоров удалось выявить и в его армии. К тому же Персидская война была еще далека от завершения, и он не мог бесконечно оставаться на Западе. К осени 355 года Констанций понял, что ему придется назначить еще одного цезаря. Исходя из того, что любого нового цезаря следовало выбирать из ближайших родственников императора, существовал лишь один возможный кандидат. Философ и ученый, он не имел ни военного, ни даже административного опыта, но был умен, серьезен и трудолюбив, а его преданность никогда не вызывала сомнений, поэтому посланников спешно отправили за ним в Афины. Это был двадцатитрехлетний двоюродный брат императора Флавий Клавдий Юлиан, больше известный потомкам как Юлиан Отступник.

Отец Юлиана, Юлий Констанций, был младшим из двух сыновей, которых родила императору Констанцию Хлору его вторая жена Феодора. Эта ветвь императорской семьи была вынуждена держаться в тени после того, как Константин возвысил предшественницу Феодоры Елену до титула августы, и Юлий Констанций провел большую часть жизни в изгнании, пока Константин не пригласил Юлия Констанция вместе с его второй женой и маленькими детьми вернуться в Константинополь. Там в 332 году родился его третий сын Юлиан. Мать младенца умерла несколько недель спустя, так что его самого и его сводных братьев и сестру, которые были намного старше, воспитывала череда нянек и учителей, находившихся под не слишком пристальным надзором отца. Затем, когда Юлиану было всего пять лет, его отца убили – он стал первой жертвой в кровавой бойне, которая последовала за восшествием на престол его племянника. Нет документальных доказательств того, что Юлиан был свидетелем этого убийства, но это событие оставило в его душе глубокий шрам, и, когда он начал постепенно понимать, кто ответственен за это злодеяние, его прежнее уважение к двоюродному брату сменилось неугасающей ненавистью.

Для Констанция молодой Юлиан был всего лишь мелкой помехой. Сначала император отправил его к Евсевию в Никомедию, а затем, когда Юлиану исполнилось одиннадцать, в далекую Каппадокию, где единственной компанией для мальчика стали книги. В 349 году, будучи уже очень начитанным в классической и христианской литературе, Юлиан получил разрешение заняться учебой всерьез. Следующие шесть лет были самыми счастливыми в его жизни: он провел их в путешествиях по греческому миру, перемещаясь от одной философской школы к другой, сидя у ног величайших мыслителей, ученых и риторов того времени. Из учителей его больше всех привлекал Либаний, который отверг христианство и оставался гордым и убежденным язычником; вскоре и Юлиан решил отказаться от христианства в пользу языческих богов Античности, хотя прошло еще десять лет, прежде чем он смог заявить о своей новой вере открыто. Его соученик из Афин Григорий Назианзин (Григорий Богослов) вспоминал о нем так:

Не было никаких признаков сильного характера в этой странно повернутой шее, в сутулых подергивающихся плечах, в диком и быстром взгляде, в раскачивающейся походке, в надменной манере дышать через крупный нос, в нелепом выражении лица, в нервном неконтролируемом смехе, в вечно кивающей голове и прерывистой речи.

Следует признать предвзятость Григория, одного из ведущих христианских богословов империи, однако нарисованный им портрет кажется достоверным и подкреплен, по крайней мере отчасти, другими дошедшими до нас описаниями. Юлиан не был красавцем. Он был коренастым и приземистым; впечатление, которое производили красивые темные глаза и прямые брови, портил огромный рот и отвислая нижняя губа. Он был совершенно лишен честолюбия и просил лишь позволить ему оставаться в Афинах со своими учителями и книгами; однако он не мог ослушаться приказа императора явиться в Милан. После нескольких дней мучительного ожидания Констанций принял его должным образом и сообщил, что отныне он цезарь. Его подстригли, сбрили бороду, нескладное тело втиснули в военную форму, и 6 ноября его официально приветствовало собравшееся войско.

Юлиан быстро учился. Именно он, а не его осторожные военачальники, провел летом 356 года стремительный марш-бросок от Вены до Кёльна и вернул империи этот город. В следующем году под Страсбургом 13 000 его легионеров разбили тридцатитысячную армию франков, оставив на поле 6000 мертвых врагов и потеряв при этом всего 247 человек. За этой победой последовали и другие, и к концу десятилетия правление императора было восстановлено вдоль всех границ. А на Востоке, куда после краткого визита в Рим уже давно вернулся Констанций, ситуация была гораздо менее благоприятной. В 359 году император получил от персидского царя послание:

Шапур[10 - Шапур II (309–379) – царь Персидской державы Сасанидов.], царь царей, брат Солнца и Луны, шлет приветствие…

Ваши писатели – свидетели того, что вся территория между рекой Стримон и границами Македонии некогда принадлежала моим праотцам; но поскольку я нахожу удовольствие в умеренности, я буду удовлетворен, получив Месопотамию и Армению, которые обманом отняли у моего деда. Я предупреждаю вас: если мой посланник возвратится ни с чем, я пойду на вас войной со всеми своими армиями, как только настанет конец зимы.

Констанций осознавал, что столкнулся с самой трудной задачей своего правления, и в январе 360 года отправил трибуна в Париж, потребовав прислать огромные подкрепления. Юлиан оказался перед перспективой одним махом лишиться доброй половины своей армии; более того, ранее он обещал своим галльским отрядам, что их никогда не пошлют на Восток. Они, со своей стороны, знали, что если отправятся туда, то никогда больше не увидят свои семьи, которые останутся без средств к существованию и превратятся в легкую добычу для варваров, вновь во множестве вторгшихся на территорию империи.

Мы никогда не узнаем наверняка, что именно произошло в ставке Юлиана в Париже в те роковые дни. По его словам, он был решительно настроен подчиниться приказам императора, какими бы нежеланными они ни были лично для него; однако легионеры и слышать об этом не желали. Вскоре он понял, что столкнется с открытым мятежом. И даже тогда – он призывал в свидетели тому всех богов – он понятия не имел, что на уме у его солдат. Собираются ли они объявить его новым августом или разорвать на куски? Вскоре к нему пришел дрожащий управляющий и сообщил, что на дворец идет армия. Юлиан писал:

Затем, глядя в окно, я молился Зевсу. Когда шум и крики донеслись до дворца, я молил его послать мне какой-нибудь знак; и он послал его, приказав подчиниться воле армии. И даже тогда я сопротивлялся так долго, как только мог, отказываясь принять и приветственные возгласы, и диадему. Поскольку я не мог контролировать такое количество людей в одиночку, а боги, по чьей воле это случилось, ослабили мою решимость, примерно на третий час кто-то из солдат протянул мне золотую цепь, и я надел ее на голову и вернулся во дворец.

Не слишком ли долго противился Юлиан? Четыре с половиной года, проведенные в Галлии, придали ему мужества, уверенности и, возможно, честолюбия. К тому времени он, похоже, тоже уверовал в свое божественное предназначение: восстановить в империи прежнюю религию; и как только он получил «знак от Зевса», он, скорее всего, не так уж неохотно принял императорскую диадему. Единственной трудностью было то, что никакой диадемы не существовало. Аммиан Марцеллин, один из телохранителей императора и свидетель тех событий, пишет, что солдаты сначала предложили короновать Юлиана ожерельем его жены, потом налобником из конской упряжи, но он отказался и от первого, и от второго. Наконец один из солдат снял с шеи толстую золотую цепь и возложил ее на голову императора. Выбор был сделан, дороги назад не было.

Юлиан не спешил выступать на Восток. Сначала он должен был сообщить двоюродному брату о произошедшем и предложить как-то договориться между собой. Его гонцы застали Констанция в Цезарее в Каппадокии. Получив послание, Констанций впал в такую ярость, что гонцы испугались за свою жизнь. Будучи тогда связанным проблемами на Востоке, в открытую он мог лишь послать Юлиану строгое предупреждение; втайне же он стал подстрекать племена варваров к возобновлению наступления вдоль Рейна. Лишь четыре года спустя, воспользовавшись временным затишьем в персидской кампании, Констанций смог подготовить полномасштабную атаку на своего кузена. Юлиан пребывал в глубокой неуверенности по поводу того, как лучше отреагировать: встретить Констанция на полпути, обеспечив по возможности лояльность размещенных вдоль Дуная войск, или дождаться его в Галлии, на своей земле, где он мог быть уверен в своей армии. Рассказывают, что боги вновь послали ему знак. Сделав остановку для ритуального жертвоприношения быка богине войны Беллоне, он собрал армию под Веной и выступил на Восток. Он дошел только до Наиса (город Ниш в нынешней Сербии), когда прибыли гонцы из столицы с сообщением, что Констанций умер, а многочисленная армия на Востоке уже провозгласила Юлиана императором. Похоже, в Тарсусе у Констанция началась лихорадка, и 3 ноября 361 года он умер в возрасте 44 лет.

Юлиан, не выказав ни облегчения, ни ликования, поспешил в Константинополь. Когда тело его предшественника привезли в столицу, он оделся в глубокий траур, приказал сделать то же самое всему городу и стоял на пристани, наблюдая за тем, как гроб выгружают с корабля. Позже он возглавил похоронную процессию в церковь Святых Апостолов и без зазрения совести плакал, пока хоронили убийцу его отца. Только после окончания церемонии он принял атрибуты императорской власти. Больше он ни разу не входил в христианскую церковь.

После восшествия Юлиана на престол всем в Константинополе очень быстро стало ясно, что новый режим будет разительно отличаться от прежнего. Был назначен военный трибунал для расследования злоупотреблений некоторых министров и советников Констанция. Нескольких из них приговорили к смерти, двоих из этих приговоренных приказали похоронить заживо. В императорском дворце новые порядки были еще более заметны: тысячи людей были уволены без долгих рассуждений и компенсации; император оставил лишь самый необходимый персонал, который требовался ему для собственных нужд. Он был одиноким холостяком (его жена Елена к тому времени умерла) и вел аскетичный образ жизни; еда и вино интересовали его мало, а бытовые удобства вовсе были не важны. Такие же радикальные реформы прошли в правительстве и администрации и были главным образом направлены на возвращение прежних республиканских традиций.

Однако подобные меры мог бы принять любой сильный правитель. Уникальным Юлиана делает его убежденная преданность язычеству. В годы, проведенные в звании цезаря, он был вынужден на словах поддерживать христианскую веру, но, едва узнав о смерти Констанция, он больше не притворялся. Именно как открыто признающий себя язычником император, Юлиан взялся за составление законов, которые, по его убеждению, окончательно уничтожат христианство и вернут почитание античных богов во всей Римской империи. Он полагал, что преследовать христиан не придется, так как мученики, похоже, всегда оказывали тонизирующий эффект на христианскую церковь. Первое, что следовало сделать, – отменить законы, по которым были закрыты языческие храмы. После этого объявили амнистию для тех ортодоксальных священнослужителей, которых отправило в ссылку проарианское правительство Констанция. Ортодоксы и ариане вскоре вновь вцепились друг другу в горло, ибо, как заметил Аммиан Марцеллин, «по опыту известно, что ни один дикий зверь не бывает столь враждебен по отношению к человеку, как большинство христианских сект по отношению друг к другу». После этого вопросом времени было бы осознание христианами ошибочности своих взглядов.

Юлиан сочетал в себе уникальные качества: он был римским императором, греческим философом и мистиком. Как император он понимал, что его империя больна: боевой дух армии упал, и она едва могла поддерживать мир на границах; правительство было поражено коррупцией; прежние римские добродетели – разум и долг – исчезли. Непосредственные предшественники Юлиана на троне были сибаритами и сластолюбцами, еще способными повести войска на битву, но гораздо больше любившими полулежать во дворцах в окружении женщин и евнухов. Несомненно, все это было результатом морального разложения. Однако как философ Юлиан был полон решимости выяснить причину этого упадка, и он пришел к выводу, что ответом на этот важнейший вопрос служит лишь одно слово – христианство. Это оно жестоко прошлось по всем прежним добродетелям, сделав упор на таких слабых, присущих женщинам качествах, как мягкость, кротость и умение подставить другую щеку. Это оно выхолостило империю, лишив ее силы и мужественности и заменив их беспомощностью, влияние которой было всюду заметно.

Как бы сильно ни любил Юлиан философские и теологические дискуссии, его подход к религии всегда был скорее эмоциональным, нежели интеллектуальным. Ему ни на секунду не приходило в голову, что он может ошибаться и что в конце концов прежняя религия может и не одержать верх. Наоборот, она, похоже, не торопилась возвращаться. Летом 362 года Юлиан перенес свою столицу в Антиохию, готовясь к походу в Персию, который планировался на следующий год. Когда император проходил через сердце Малой Азии, то с беспокойством отмечал, что христианские общины вовсе не стремятся уничтожить друг друга, а язычники не стали заметно более сильными или сплоченными, чем во времена Константина. Напрасно Юлиан перемещался от храма к храму, лично совершая жертвоприношения, пока подданные не прозвали его Мясником. Преобладающая повсюду апатия была непоколебима.

Если язычников нельзя было пробудить к жизни, значит, оставалось только усилить давление на христиан, и 17 июня 362 года Юлиан издал эдикт, нанесший им сокрушительный удар. Эдикт провозглашал, что отныне ни один учитель не может следовать своему призванию, не получив предварительно одобрения местного городского совета, а через него одобрения самого императора. В циркуляре к эдикту Юлиан пояснял, что ни один христианин, утверждающий, что он преподает классических авторов – а они в те времена занимали почти весь учебный план, – не может обладать требуемыми моральными устоями, так как он преподает предметы, в которые сам не верит. Следовательно, он должен отказаться либо от средств к существованию, либо от веры. В знак протеста христиане устроили демонстрации, и 26 октября храм Аполлона Дафнийского был сожжен до основания. В ответ на это Юлиан закрыл Великую церковь в Антиохии и конфисковал всю ее золотую утварь. Напряженность быстро росла, ситуация накалялась, и многие пылкие молодые христиане приняли мученическую смерть. 5 марта 363 года стало по-настоящему благословенным днем для христиан, так как Юлиан во главе 90-тысячного войска выступил в поход на Восток, из которого не вернулся живым.

В войне с Персией не было ничего нового: две большие империи постоянно воевали на протяжении последних 250 лет. Шапуру II было в то время 54 года, и все это время он занимал персидский трон; технически он правил даже немного дольше, так как стал единственным за всю историю монархом, которого короновали in utero[11 - В утробе матери (лат.).]. Как рассказывает Гиббон, «царское ложе, на котором лежала беременная царица, было выставлено посреди дворца; диадему возложили на то место, где предположительно скрывалась голова будущего наследника Артаксеркса, а простершиеся ниц сатрапы преклонились перед величием своего невидимого и неосязаемого правителя».

В последний раз эскалация военных действий произошла в 359 году, когда Шапур захватил важную крепость Амида (город Диярбакыр в современной Турции), откуда контролировались и истоки Тигра, и подходы к Малой Азии с востока. После этого со стороны римлян требовалась серьезная атака, если они не хотели, чтобы ситуация всерьез вышла из-под контроля. Юлиан, веривший, что есть основания считать его воплощением самого Александра Македонского, нетерпеливо стремился к такой же славе. У города Верия (современный Алеппо) он принес в акрополе в жертву Зевсу белого быка. Жертвоприношения совершались и дальше во всех главных языческих святилищах на пути армии; после нескольких небольших осад и мелких стычек с врагом Юлиан оказался на западном берегу Тигра, откуда ему были видны стены персидской столицы Ктесифона. На противоположном берегу реки стояла персидская армия, уже выстроенная в боевом порядке и готовая к битве, и римские военачальники с тревогой заметили, что в ней, помимо обычной кавалерии, были слоны – мощное оружие не только потому, что римские солдаты не знали, что с ними делать, но и потому, что запах слонов пугал и заставлял паниковать их лошадей. Тем не менее Юлиан отдал приказ переправиться через реку и вступить в бой. К удивлению многих участников битвы с обеих сторон, она закончилась решительной победой римских войск. По свидетельству Аммиана Марцеллина, принимавшего участие в битве, 2500 персов были убиты, римляне же потеряли лишь 70 человек.

Битва состоялась 29 мая; однако уже к утру следующего дня ситуация изменилась, так как император понял, что Ктесифон практически неприступен и что к городу быстро приближается главная армия Шапура, численность которой была гораздо больше того войска, которое он только что победил. Кроме того, опасность представлял низкий боевой дух римской армии. Еды было мало, реки разлились, стояла убийственная жара, а мух, по рассказам Аммиана, было так много, что они застили собой солнечный свет. Юлиан, продолжает Марцеллин, все еще склонялся к тому, чтобы продвигаться дальше по территории Персии, но его военачальники воспротивились. 16 июня началось отступление. Десять дней спустя у города Самарра армия внезапно подверглась серьезной атаке. В бой вновь ввели наводящих ужас слонов, и снова воздух наполнился летящими копьями и стрелами. Не тратя времени на то, чтобы закрепить нагрудник, Юлиан бросился в гущу битвы, криками подбадривая своих солдат и сражаясь в их рядах. Когда персы уже начали отступать, ему в бок вонзилось пущенное кем-то копье. Оно попало глубоко в печень, и, хотя его извлекли, оно сделало свое дело. Юлиан умер незадолго до полуночи; рассказывают, что он зачерпнул рукой струящуюся из раны кровь и промолвил: «Ты победил, Галилеянин[12 - Здесь – Христос. Судьба Юлиана Отступника вдохновила Генрика Ибсена на создание своего самого величественного произведения – пьесы «Кесарь и Галилеянин» (1873). – Прим. науч. ред.]!»

Юлиан умер в возрасте 31 года и пробыл на императорском троне всего девятнадцать с половиной месяцев. Как император он потерпел поражение, понапрасну потратив время на безнадежные и абсурдные попытки возродить малопонятную и отжившую свое религию в ущерб той, которая стала для империи связующей силой на предстоящее тысячелетие. Юлиан сделался совершенно непопулярным среди своих подданных – и христиан, и язычников, ненавидевших его педантизм и бесконечные поучения; и он едва не уничтожил всю армию империи в кампании, которая чуть не закончилась катастрофой. И все-таки именно Юлиан поразил воображение потомков больше, чем любой из 88 императоров Византии.

Истинная трагедия Юлиана состояла не в ошибочной политике и не в ранней смерти, а в том, что ему не хватило самой малости для достижения того величия, которого он во многом был достоин. Мало кто из монархов обладал его умом, образованностью и культурой, энергией и усердием, мужеством и умением повести за собой, честностью и неподкупностью, поразительной способностью концентрироваться на служении своей империи, а прежде всего своим богам. К сожалению, он обладал двумя недостатками, которые сделали для него невозможными какие-либо долгосрочные достижения: во-первых, религиозный фанатизм, а во-вторых, недостаток остроты и четкости мышления. Временами он бывал до странности нерешительным. Мы вновь и вновь видим, как он просит богов направить его в тех ситуациях, когда он должен был принимать решения сам. Возможно, останься он в живых, он смог бы преодолеть оба этих недостатка и стать одним из величайших римских императоров. Однако он умер, и случилось это весьма характерным для него образом: он погиб как храбрец, но напрасно. Осталась лишь память о заблуждавшемся молодом мечтателе, который попытался изменить мир и потерпел фиаско.

3

Империя в тупике

(363–395)

Оставшись после смерти Юлиана без правителя, ранним утром следующего дня римская армия собралась для выбора преемника. Относительно небольшая группа солдат стала выкрикивать имя Иовиана, командующего императорской охраной. Это был тридцатидвухлетний грубовато-добродушный солдат, которого любили его подчиненные; кроме того, он был христианином (правда, его убеждения ни в коей мере не уменьшали его любовь к женщинам и вину). Однако это был ничем не выдающийся человек, и уж конечно он не обладал необходимыми для императора качествами.

Именно под руководством этого нового и совершенно неинтересного человека продолжилось печальное и утомительное отступление армии вдоль Тигра, сопровождавшееся постоянными нападениями персов. В начале июля, после того как римской армии удалось с боем переправиться через реку, несмотря на все старания Шапура, персидский царь решил предложить условия для перемирия, и Иовиан их принял, хотя они были унизительными. Заключенный договор обеспечивал тридцать лет мира, возвращение Персии пяти приграничных провинций и восемнадцати важных крепостей. Одновременно римляне обязались не помогать Армении при нападении персов – обещание, которое фактически равнялось отказу от притязаний на эту страну. Начало правления Иовиана оказалось катастрофическим.

Из Нусайбина набальзамированное тело Юлиана отправили в Тарсус для погребения, а Иовиан тем временем повел армию в Антиохию, где немедленно издал эдикт о веротерпимости, восстановив все права и привилегии христиан на территории всей империи. Он отправился дальше в середине октября, совершая со своей армией небольшие переходы через Анатолию, и в целом его приветствовали с воодушевлением. Только у Анкары, где он вступил в должность консула вместе со своим маленьким сыном Варровианом, оглушительный плач последнего во время церемонии заставил более легковерных из числа присутствующих опасаться, что это дурное знамение.