Неведомому Богу. В битве с исходом сомнительным

В станционном городке Кинг-Сити Джозеф и Элизабет сошли с поезда и отправились в платную конюшню, где дожидались лошади. По дороге из Кинг-Сити в долину Пресвятой Девы оба чувствовали себя свежими, сияющими и странно молодыми. В багажном ящике стояли корзины с новой одеждой. Длинные плащи защищали дорожные костюмы от пыли, а лицо Элизабет прикрывала синяя вуаль, из-под которой в поисках впечатлений стреляли по сторонам любопытные глаза. Сидя плечом к плечу и глядя вперед, на коричневато-желтую дорогу, Джозеф и Элизабет испытывали смущение: игра казалась слишком дерзкой. Отдохнувшие за четыре дня, сытые лошади дергали головами и рвались вперед, однако Джозеф сдерживал их нетерпение, приговаривая:

– Тише, тише; не спешите. Пока доедем до дома, еще успеете устать.

В нескольких милях впереди показались ивы. Раскидистые гибкие деревья росли на берегу речки, спешившей навстречу широкой реке Салинас. Ивы уже пожелтели, а листья ядовитого дуба угрожающе покраснели. В месте слияния рек Джозеф остановил бричку, чтобы посмотреть, как живая вода речки Нуэстра-Сеньора устало погружается в белый песок и пропадает в новом русле. Говорили, что под землей она продолжает течь так же весело, и в этом можно было убедиться, прокопав песок на несколько футов в глубину. Неподалеку от места впадения виднелись широкие ямы, заботливо вырытые в русле специально для того, чтобы скот мог утолить жажду.

Джозеф расстегнул плащ, так как день выдался очень жарким, снял черную шляпу, развязал шарф, защищавший от пыли воротник, и протер им кожаную ленту.

– Хочешь спуститься, Элизабет? Можно ополоснуть руки, и сразу станет прохладнее.

Однако Элизабет покачала головой. Странно было видеть, как качается эта закутанная голова.

– Нет, милый, мне хорошо. Когда приедем домой, будет уже очень поздно. Лучше поспешим.

Он ударил поводьями по крупам лошадей, и те послушно потрусили вдоль реки. Ивы низко склонялись над их головами, а иногда ласково касались плеч длинными гибкими ветками. Сверчки истошно трещали в нагретых кустах, а кузнечики взлетали на белых или желтых крыльях, на миг восторженно задерживались в воздухе и шлепались в мягкую сухую траву. Время от времени с дороги в панике убегали маленькие калифорнийские кролики, а едва оказавшись в безопасности, садились на задние лапки и с любопытством рассматривали бричку. Терпкий дух перегретой травы смешивался с горьким запахом ивовой коры и ароматом лавровых деревьев. Откинувшись на кожаную спинку сиденья, Джозеф и Элизабет отдались на волю жаркого дня и ритмичного перестука копыт. Их спины и плечи послушно повторяли каждое движение брички. Оба впали в состояние, похожее на сон, но более глубокое и лишенное сновидений. Теперь дорога и река вели прямиком в горы. Темный шалфей покрывал высокие гребни подобно грубому меху – все пространство, кроме шрамов от воды, остававшихся серыми и голыми, как недавно зажившие раны от седла на спине лошади. Солнце клонилось к западу, а дорога и река указывали место заката. Для сидящей в бричке пары время растворилось в неровных промежутках между мыслями. Холмы и русло реки величественно подступили, а вскоре дорога начала подниматься, и лошади напряглись, тяжело вздымая и резко, словно молоты, роняя головы. Путь вверх по склону оказался долгим. Колеса скрипели на плоских хлопьях известняка, составлявшего основную породу холмов. Железные обода жестко стучали по камням.

Джозеф наклонился и встряхнул головой, чтобы прогнать забытье, как собака вытряхивает из ушей воду.

– Элизабет, мы подъезжаем к ущелью.

Она развязала вуаль и подняла на шляпу. Глаза начали медленно оживать.

– Должно быть, уснула.

– И я тоже. Задремал с открытыми глазами. Но мы уже возле ущелья.

Гора была расколота. Два белых выступа из гладкого известняка аккуратно обрушились, немного склонившись навстречу друг другу и оставив место только для русла реки. Дорога лепилась к скале в десяти футах над поверхностью воды. В середине ущелья, где зажатая с обеих сторон река текла быстро, глубоко и беззвучно, из воды поднимался грубый монолит и с сердитым ворчаньем разрезал поток, словно нос упрямо борющейся с течением лодки. Солнце уже спустилось за гору, но сквозь ущелье было видно, как его трепещущий свет ложится на долину Пресвятой Девы. Бричка попала в прохладную голубую тень белых скал. Взобравшись на вершину длинного склона, лошади теперь шли легко, однако испуганно вытягивали шеи и фыркали, искоса глядя на текущую далеко внизу реку.

Джозеф укоротил поводья и правой ногой слегка нажал на тормоз брички. Он взглянул на безмятежную воду и ощутил прилив чистой теплой радости от предвкушения возвращения в долину, до которой оставалось всего несколько мгновений пути. Затем повернулся к Элизабет, чтобы поделиться счастливым ожиданием, и увидел, что она побледнела, а в ее глазах застыл ужас.

– Давай остановимся, милый. Мне страшно! – Сквозь расщелину Элизабет смотрела в залитую солнцем долину.

Джозеф натянул поводья, до предела выжал тормоз и взглянул вопросительно:

– Прости, я не знал. Тебя пугают узкая дорога и река внизу?

– Нет.

Джозеф спустился на землю и подал ей руку. Однако едва он попытался подвести Элизабет к проходу между скалами, она вырвалась и дрожа остановилась в тени. «Надо постараться объяснить, – подумал он. – Я еще ни разу не говорил об этом. Боялся, что будет слишком сложно, но вот пришла пора выразить все, что необходимо сказать». Он мысленно подобрал те слова, которые собирался произнести. «Элизабет, – воскликнул беззвучно. – Слышишь меня? Я дрожу оттого, что предстоит передать самое сложное, и молюсь о даре выразить чувства. – Глаза его расширились, Джозеф впал в состояние транса. – Думаю без слов, – проговорил мысленно. – Считается, что это невозможно, и все-таки я думаю. Элизабет, услышь меня. Распятый Христос стал символом всей людской боли. А человек, стоящий на вершине холма с распростертыми руками как символ символа, тоже способен вместить всю боль, которая существовала и будет существовать во веки веков».

На миг Элизабет ворвалась в его мысли с возгласом:

– Джозеф, мне страшно!

А потом он продолжил думать: «Послушай, милая. Ничего не бойся. Я говорю, что умею думать без слов. Позволь побродить среди этих слов на ощупь: попробовать их на вкус, испытать на прочность. Это пространство между привычной реальностью и реальностью чистой, незамутненной, не искаженной ощущениями. Здесь проходит граница. Вчера мы поженились, но это не стало свадьбой. Вот наша свадьба – путь через перевал – вход в ущелье подобно тому, как сперма и яйцеклетка соединяются в чуде беременности. Вот он, символ неискаженной реальности. В моем сердце живет мгновенье, своей формой, сутью, продолжительностью не похожее на все остальные мгновенья. Да, Элизабет, в этом мгновенье заключена наша свадьба. – И он мысленно закончил: – Во время недолгого распятия Христос сосредоточил в своем теле все сущее страдание, и оно пребывало неискаженным».

Размышляя так, Джозеф улетел к звездам, но внезапно холмы окружили его, лишив одиночества чистого раздумья. Руки и ноги потяжелели и затекли, превратившись в неподъемный груз.

Элизабет заметила, как безнадежно обмяк его рот, как потускнели глаза, утратив недавний огненный блеск.

– Джозеф, чего ты хочешь? – воскликнула она. – О чем просишь меня?

Дважды он попытался ответить, однако горло сжималось и слова застревали в груди. Наконец, с трудом откашлявшись, он хрипло проговорил:

– Хочу пройти через ущелье.

– Я боюсь, Джозеф. Не знаю почему, но ужасно боюсь.

Он вырвался из состояния летаргии и непослушной, негнущейся рукой обнял жену.

– Нечего бояться, милая. Это совсем просто. Я слишком долго жил один, и теперь для меня очень важно пройти через ущелье вместе с тобой.

Она вздрогнула и в ужасе заглянула в зловещую синюю тьму.

– Я пойду, Джозеф, – ответила она горестно. – Должна пойти, но все равно останусь на этой стороне. Буду думать о себе как о девушке, что стоит здесь и сквозь узкий просвет смотрит на ту новую Элизабет, которая появится там, в долине.

Внезапно она вспомнила, как в крошечных оловянных чашках подавала чай трем подружкам и как они строго напоминали друг другу: «Теперь мы леди, а леди всегда сидят ровно и красиво держат руки».

А еще вспомнила, как пыталась поймать в носовой платок сновидения любимой куклы.

– Джозеф, быть женщиной очень страшно и тяжело. Я боюсь. Все, о чем я думала прежде; все, чем была, останется на этой стороне, а на другую сторону придет новая, взрослая женщина. Казалось, что перемена может произойти постепенно, а получается так быстро.

Вспомнились слова мамы: «Когда вырастешь, Элизабет, узнаешь боль, но совсем не ту, о которой думаешь. Это будет боль, которую нельзя облегчить целебным поцелуем».

– Сейчас пойду, Джозеф, – пообещала она спокойно. – Я часто веду себя глупо; тебе придется привыкнуть.

Тяжесть неизвестности покинула Джозефа. Он крепче обнял жену за талию и осторожно повел вперед. Даже не поднимая головы, Элизабет ощущала его ласковый взгляд. Они медленно прошли сквозь синюю тень ущелья. Джозеф коротко рассмеялся.

– Бывает боль более острая, чем восторг, Элизабет. Почти как острая перечная мята, которая обжигает язык. Горечь женского существования может превратиться в экстаз.

Его голос стих, а шаги застучали по каменистой дороге, эхом отдаваясь среди скал. Элизабет закрыла глаза и доверилась крепкой руке. Она попыталась отключить сознание, погрузить разум во тьму, но все равно слышала сердитое бормотанье рассекающего воду монолита и ощущала горный холод воздуха.

А потом воздух потеплел, и дорога уже не казалась такой жесткой. Свет под опущенными веками сначала стал черно-красным, а потом желто-красным. Джозеф остановился и крепко прижал ее к груди.

– Теперь все, Элизабет. Мы сделали это.

Она открыла глаза и посмотрела вокруг, на уединенную живописную долину. Земля танцевала в сиянии солнца и блеске деревьев; оживляя угасающий день, на свежем ветру слегка покачивались небольшие рощицы белых дубов. Перед восхищенным взором раскинулся городок Пресвятой Девы с потемневшими от времени, но украшенными плетистыми розами домами и пылающими огнем настурций заборами. Элизабет с облегчением воскликнула:

– Я спала и видела дурной сон! Постараюсь его забыть. Все это неправда.

Глаза Джозефа сияли.

– Значит, быть женщиной не так уж плохо? – спросил он.

– Все осталось прежним. Ничего не изменилось. Даже не представляла, насколько прекрасна твоя долина!

– Подожди здесь, – попросил он. – Сейчас приведу лошадей.

Однако стоило ему уйти, как Элизабет горько расплакалась, увидев девочку с косичками и в короткой накрахмаленной юбочке. Малышка медлила на краю ущелья, с тревогой заглядывала в темноту, переминалась с ноги на ногу, нервно подпрыгивала и бросала в поток камешки. Девочка немного постояла, как когда-то сама Элизабет стояла на углу улицы, ожидая возвращения отца, а потом печально отвернулась и медленно пошла в сторону Монтерея. Элизабет пожалела бедняжку. Трудно быть ребенком: впереди еще столько испытаний, столько болезненных царапин и шишек.