Две твердыни

Древень примостил хоббитов на плечи и опять зашагал, время от времени повторяя громогласный призыв. Отклики слышались все ближе. Так они шли да шли – и наконец уперлись в глухую стену вечнозеленых деревьев неведомой хоббитам разновидности: они ветвились от самых корней, густой темноглянцевитой листвой походили на падуб и были усыпаны крупными, налитыми оливковыми бутонами.

Древень свернул налево, и через несколько шагов живая преграда вдруг разомкнулась: утоптанная тропа ныряла в узкий проход и вела вниз по крутому склону в просторную чашеобразную долину, обнесенную поверху вечнозеленой изгородью. На округлой травянистой глади не было ни деревца, лишь посреди долины высились три белоснежные красавицы березы. По откосам сбегали еще две тропы, с запада и с востока.

Одни онты уже пришли, другие шествовали вдали по тропам, третьи вереницей спускались за Древнем. Пин и Мерри озирались и изумлялись: они-то ожидали, что онты все похожи на Древня, как хоббиты друг на друга (если, конечно, глядеть посторонним глазом), а оказалось – ничего подобного. Они были разные, как деревья: как деревья одной породы, но разного возраста и по-разному возросшие; или совсем уж несхожие, как бук и береза, дуб и ель. Были старые онты, бородатые и заскорузлые, точно могучие многовековые деревья (и все же по виду намного моложе Древня), были статные и благообразные пожилые исполины, но ни одного молодого, никакой поросли. Десятка два их сошлось у берез; с разных сторон брели еще двадцать или около того.

Сперва у хоббитов глаза разбежались от несхожести их фигур и окраски, обхвата и роста – и руки-ноги разной длины, и пальцев на них неодинаково (не меньше трех, не больше девяти). С подобиями дубов и буков Древень все же мог бы, наверно, посчитаться родней, но многие онты вовсе на него не походили. Иные были вроде каштанов: кожа коричневая, разлапистые ручищи, короткие толстые ноги. Иные – вроде ясеней: рослые серокожие онты, многопалые и длинноногие. Были еще пастыри сосен и елей (эти самые высокие), пестуны берез, рябин и лип. Но когда все онты столпились возле Древня, чинно кланяясь и учтиво приветствуя его благозвучными голосами, разглядывая чужестранцев неспешно и пристально, тут хоббитам сразу стало яснее ясного, до чего они друг на друга похожи: глаза-то у всех такие же – ну, не такие, конечно, бездонные, как у Древня, но спокойные, задумчивые, внимательные, с зеленым мерцанием.

Подоспели последние; онты обступили Древня широким кругом и завели прелюбопытный и загадочный разговор. Полилась плавная молвь: каждый вступал в свой черед, и общий медленный распев притихал по одну сторону круга и гулко гудел по другую. Хотя Пин не различал и не понимал слов – по-онтски все ж таки разговаривали онты, – однако поначалу ему очень понравилось их слушать, пока не надоело. Он слушал и слушал (а они все говорили и пели) и наконец начал думать, что онтский язык слишком уж медленный, интересно, сказали они или нет друг другу «доброе утро», а коли Древень делает перекличку, то когда они доскажут ему свои имена.

«Хотел бы я знать, как по-онтски да или нет», – подумал он и зевнул.

Древень мгновенно все учуял.

– Кгм, кха-кха, ты вот что, друг мой Пин, – сказал он, и звучный хоровод онтов вдруг примолк. – Я и забыл, что вы такие несусветные торопыги. Но и то правда, скучновато слушать разговор на непонятном языке. Подите-ка погуляйте. Имена ваши на Онтомолвище названы, все вас разглядели, и все согласны, что вы не орки и что нужно добавить строку-другую в древний перечень. На этом мы пока что и порешили, и очень, я вам скажу, быстро порешили, едва ли не чересчур. Вы с Мерри побродите пока по долине, чем вам плохо. Пить захотите – там есть на северном склоне, повыше, очень вкусный источник. А тут еще надо изрядно поговорить, чтобы устроилось настоящее Онтомолвище. Я потом приду вас проведать, тогда расскажу, как у нас чего.

Он опустил Пина и Мерри наземь, а они, не сговариваясь, оба враз сообразили низко и благодарственно поклониться. Онтов это очень позабавило: они о чем-то перемолвились, и зеленые искры замелькали в их взорах. Но вообще-то им, видимо, было уже не до хоббитов. А те побежали наверх западной тропой: надо же поглядеть, что там, за оградой, с этой стороны Тайнодола. Там громоздились лесистые откосы, и за высокогорным ельником сверкал сахарно-белый пик. Слева, на юге, тоже виднелся лес, лес и лес, уходивший в серую расплывчатую даль с бледной прозеленью. «Наверно, Ристанийская равнина», – догадался Мерри.

* * *

– А где, интересно, Изенгард? – спросил Пин.

– Знал бы я, куда хоть нас занесло, – отозвался Мерри. – Ну, если это вот вершина Метхедраса, то у подножия его, помнится, как раз и есть Изенгард, крепость в глубоком ущелье. Небось вон там, слева за хребтиной. Видишь, не то дым сочится, не то туман?

– Изенгард, он какой? – выспрашивал дальше любопытный Пин. – Он ведь онтам, поди, не по зубам.

– Да и я тоже думаю – куда им, – согласился Мерри. – Изенгард – это скалистое кольцо, внутри каменная гладь, а посредине торчит высоченная гранитная башня, называется Ортханк. Там и живет Саруман, гранит на граните, на возвышении. Кругом скалы, во сто раз толще любых стен, ворот не помню сколько, может и не одни, и в каменном русле бежит горная речка, которая пересекает Врата Ристании. Да, онтам вроде бы там делать нечего. Но про онтов, понимаешь, как-то мне странно думается: не такие они смирные, не такие смешные. С виду-то оно, конечно, – чудаковатые тихони, терпеливые, опечаленные, обиженные, обойденные жизнью; но, если их обидишь, тогда хватайся за голову и смазывай салом пятки.

– Ага, ага, – подтвердил Пин. – Сидит себе старая корова и жует свою жвачку; и глазом не успеешь моргнуть, как это не корова, а бык, и не сидит он, а вскачь несется на тебя. Да, хорошо бы старик Древень их расшевелил. За тем, видать, и собрал, только трудное это дело. Вчера, помнишь, как он сам собой разошелся, а потом пых-пых – и выкипел.

Хоббиты вернулись в долину. Онтомолвище продолжалось вовсю: то глуше, то громче звучала напевная неспешная беседа. Солнце поднялось над оградой, брызнули серебром кроны срединных берез, и желтоватым светом озарился северный склон. Блеснул незаметный родник. Хоббиты пошли закраиной круглой долины, возле вечнозеленой изгороди – так отрадно было не спеша брести по свежей мягкой траве, – и напрямик спустились к искристому фонтанчику. От кристальной студеной воды щемило зубы; они уселись на обомшелый валун и смотрели, как бегают по траве солнечные блики и проплывают тени облаков. Онтомолвище не смолкало. Какие-то все ж таки непонятные, совсем уж чужедальние это были места, точно все былое осталось в другой жизни. И чуть не до слез захотелось увидеть лица и услышать голоса друзей – особенно Фродо, особенно Сэма и особенно Бродяжника.

Вдруг стихли голоса онтов, и невдалеке появился Древень, да не один, а со спутником.

– Кгум, кгу-гум, вот и я, – сказал Древень. – А вы тут, поди, притомились, всякое терпенье у вас кончается, кгмм, а что, разве не так? Нет уж, терпеньем вы запаситесь как следует. На первый случай мы все проговорили, это да; однако еще надо много чего растолковать и разжевать, довести до ума тех наших, кто живет далеко-далеко от Изенгарда, и еще тех, кого я не застал дома, когда утром приглашал на разговор; потом уж будем сообща решать, что нам делать. Ну, правда, онты не слишком долго решают, что им делать, ежели перед тем все как есть обговорено и разобрано до последнего листочка-корешка. Но толком-то если, еще поговорить надо: день-другой, не меньше. Так вот, я вам пока что товарища привел. Он здесь живет неподалеку. По-эльфийски зовут его Брегалад. Он говорит, решенье, мол, у него готово, на Онтомолвище ему, дескать, делать нечего. Гм, гм, таких торопливых онтов прямо-таки свет не видывал. Вы с ним поладите. Вот и до свидания! – И Древень удалился.

Брегалад стоял замерши, пристально разглядывая хоббитов; а те сидели в ожидании, когда-то он заторопится. Высокий, стройный и гибкий, он, наверно, считался у онтов молодым: гладкая, блескучая кора обтягивала его руки и ноги; у него были темно-алые губы и пышные серо-зеленые волосы. Наконец Брегалад заговорил, и звучный, как у Древня, голос был, однако же, тоньше и звонче.

– Кха-ха, эге-гей, ребятки, пойдемте-ка погуляем! – пригласил он. – Меня, как сказано было, зовут Брегалад, по-вашему – Скоростень. Но это, конечно, не имя, а всего-то навсего кличка. Так меня прозвали с тех пор, как один наш старец едва-едва напыжился задать мне важный вопрос, а я ему ответил: «Да, конечно». Опять же и пью я слишком быстро: добрые онты только-только бороды замочили, а я уж губы утираю. Словом, идемте со мной, не пожалеете!

Он протянул им руки – очень красивые, длинные, долгопалые. Весь день пробродили они втроем по лесу – хором пели песни, дружно смеялись. А смеялся Скоростень часто, и смеялся всегда радостно. Смеялся он, когда солнце являлось из-за облаков, смеялся при виде родника или ручья; смеясь, останавливался и кропил водой ноги и голову. Слышал трепет или шепоток деревьев – и тоже заливался смехом. А завидев рябину, стоял, раскинув руки, стоял и пел, гибкий, точно юное деревце.

Под вечер он привел их к себе домой: впрочем, дома-то никакого у него не было, а был мшистый камень в уютной зеленой лощинке. Рябины осеняли ее, и журчал ручей, как в любом жилище онта: этот, звеня, бежал сверху. Они разговаривали, пока не стемнело, а в темноте где-то неподалеку гудело Онтомолвище, басовитое, гулкое и по-новому беспокойное; время от времени чей-нибудь голос звучал громче и тревожнее других, и общий гомон смолкал. Но их слух заполняла тихая речь Брегалада, и шелестели знакомые, понятные слова: он вел рассказ о том, как разорили его древний край, где старейшиной был Вскорень. «Вот оно что, – подумали хоббиты, – с орками у него, стало быть, особые счеты, то-то он долго и не раздумывал».

– Рябинник обступал мой дом, – печально повествовал Брегалад, – и рябины эти взрастали вместе со мною в тишине и покое незапамятных лет. Иные из них, самые старинные, были посажены еще ради онтиц, но те лишь взглянули на них и с усмешкой покачали головами: в наших, мол, землях у рябин и цветы белей, и ягоды крупнее. А по мне, так не бывало и быть не могло деревьев прекраснее и благороднее этих. Они росли и росли, раскидывая тенистую густолиственную сень и развешивая по осени тяжкие, ярко-багряные, дивные ягодные гроздья, и птицы слетались стаями на роскошный рябиновый пир. Я люблю птиц, хоть они и болтушки, и чего-чего, а уж ягод им хватало с избытком. Однако птицы почему-то стали грубые, злые и жадные, они терзали деревья, отклевывали грозди и разбрасывали никому не нужные ягоды. Явились орки с топорами и срубили мои рябины. Я приходил потом и звал их по именам, незабвенным и нескончаемым, но они даже не встрепенулись, они не слышали меня и отозваться не могли, они лежали замертво.

О Орофарнэ, Лассемисте, Карнимириэ!
Рябины мои нарядные, горделивые дерева!
Рябины мои ненаглядные, о, как мне дозваться вас?
Серебряным покрывалом вас окутывал вешний цвет,
В ярко-зеленых уборах встречали вы летний рассвет,
Я слышал ваши приветные, ласковые голоса,
Венчалась червонными гроздями рябиновая краса.
Но рассыпаны ваши кроны ворохами тусклых седин,
Голоса ваши смолкли навеки, и я остался один.
О Орофарнэ, Лассемисте, Карнимириэ!

И хоббиты мирно уснули, внимая горестным песнопениям Брегалада, оплакивавшего на разных языках гибель своих возлюбленных, несравненных деревьев.

* * *

Наутро они снова пошли гулять втроем и провели весь день невдалеке от его жилища. Ходили они мало, больше сидели под зеленой закраиной; ветер стал холоднее, солнце редко пробивалось сквозь нависшие серые облака, и немолчные голоса онтов звучали то гулко и раскатисто, то глухо и печально; то почти наперебой, то медленно и скорбно, как погребальный плач. Настала вторая ночь, а совещанье все длилось; в разрывах мчащихся туч мутно мерцали звезды.

Забрезжил третий рассвет, ветреный и угрюмый. Онтомолвище загремело и снова притихло. Прояснилось утро, ветер улегся, и неподвижный воздух точно отяжелел в ожидании. Хоббиты заметили, что теперь-то Брегалад прислушивался в оба уха, хотя до их лощинки вроде бы доносился лишь смутный гул.

Близился вечер, солнце клонилось к западу, за мглистые вершины, и длинные желтые лучи пронизывали облака. Стало как-то уж очень тихо, кругом ни звука, ни шороха. Ну вот, значит, кончилось Онтомолвище. Чем же оно кончилось? Брегалад напряженно замер, глядя на север, в сторону Тайнодола.

Вдруг по лесу раскатился зычный и дружный возглас: «Тррам-тарарам-тарам!» Деревья затрепетали и пригнулись, словно под могучим порывом ветра. Снова все смолкло, а потом донесся мерный, как будто барабанный рокот, его перекрывало грозное многогласие:

– Идем под барабанный гром: трамбам-барам-барам-бам-бом!

Онты приближались, и все оглушительнее гремел их походный напев:

– Идем-грядем, на суд зовем: трумбум-бурум-бурум-бум-бом!

Брегалад подхватил хоббитов и поспешно выбрался из лощины.

Навстречу им шагали пятьдесят с лишним онтов; широкими, ровными шагами спускались они колонною по двое. Во главе их шествовал Древень, они отбивали такт ладонями по бедрам. Вблизи стало видно, что глаза их полыхают зеленым светом.

– Кхум, кхам! Вот и мы, идем-гремим, не так уж и долго пришлось нас ждать! – возгласил Древень, завидев Брегалада с хоббитами. – Давайте становитесь в строй! Мы выступили в поход. В поход на Изенгард!

– На Изенгард! – подхватила дружина, и грянуло в один голос: – На Изенгард!

На Изенгард! Пусть грозен он,
стеной гранитной огражден,
Пусть щерит черепной оскал
за неприступной крепью скал, —
Но мы идем крушить гранит,
и Изенгард не устоит!
Горит кора, обуглен ствол,
бушует лес, и мрачен дол —
Обрушим своды и столбы
стопой разгневанной судьбы!
Идем под барабанный гром,
Идем-грядем, судьбу несем!

Так пели онты, шагая на юг.

* * *