Дитя Дракулы

Последние две ночи меня впервые за многие годы (впервые с рождения сына, если точнее) мучили дурные сны, похожие на кошмары прежних времен. Думаю, это вполне объяснимое следствие недавних событий. Сегодня я ни свет ни заря проснулась, совершенно разбитая, от яркого кошмара, в котором огромный серый волк с горящими огнем глазами возбужденно и страстно выл.

Все подобные вещи, я знаю, остались в прошлом веке, в той части нашей жизни, о которой мы никогда не разговариваем. Но сон встревожил меня и никак не идет из головы.

* * *

9 ноября. Мы по-прежнему держим осаду. Ван Хелсинг все так же не с нами. В доме стоит атмосфера мрачной тревоги. Утром Джонатан уехал по работе – оглашать завещание в Саммертауне и утешать очередную расстроенную семью, – а я уговорила Квинси выйти из дома, впервые после трагедии, и прогуляться со мной за окраиной деревни.

Боюсь, сейчас он в таком возрасте, когда сколько-либо доверительное общение с матерью для него невозможно. Но все же, когда мы вышли из Шор-Грин в окрестные поля, нам удалось побеседовать более или менее содержательно.

Уже не ребенок, но еще не мужчина, Квинси на удивление стремительно переходит от детского поведения к взрослому и обратно. Например, когда у нас зашла речь об ужасной гибели бедного Огюста, мой сын вдруг словно бы стал лет на пять младше своего действительного возраста. А вот когда мы заговорили о его учебе и о зрелых усилиях, необходимых для успехов в ней, у меня возникло впечатление, будто передо мной серьезный молодой человек, недавно окончивший университет. В настоящее время Квинси думает не о юридической карьере, о которой раньше говорил с мальчишеским энтузиазмом, порожденным, безусловно, его искренним восхищением отцом, но скорее о карьере медицинской: хочет пойти по стопам Джека Сьюворда и заниматься лечением душевных болезней.

Будучи тем, что некогда называлось «современная женщина»[14 - «Современная женщина» – феминистский идеал, возникший в конце XIX в. Термин впервые использовала в 1894 г. ирландская писательница Сара Гранд для обозначения образованных независимых женщин, выступавших за равноправие с мужчинами.] (до чего же странно звучит это выражение сегодня!), я твердо держусь мнения, что каждый человек в полном праве сам строить свою судьбу, как считает нужным. Я готова поддерживать сына на любой стезе, им избранной. Тем не менее я невольно задалась вопросом, не объясняется ли его новое увлечение не столько подлинным интеллектуальным интересом, сколько возрастающим разочарованием в Джонатане, который в последние месяцы становится все апатичнее и отчужденнее. Может быть, своим заявлением о перемене намеченного жизненного курса наш сын просто пытается привлечь внимание моего мужа? Моя же обязанность – выслушивать, понимать и примирять. Важная работа, доставляющая мне радость. Однако… не тоскует ли некая часть меня по тем дням, когда я была чем-то гораздо большим, чем домашний дипломат?

Глупые, незрелые мысли.

После того как мы обсудили вопрос медицинской карьеры, разговор перестал клеиться, все чаще прерывался паузами, а потом и вовсе сошел на нет, поскольку Квинси не пожелал разговаривать о славном старике, лежащем без памяти в нашем доме, и сделался мрачен, замкнут, молчалив.

По приходе домой мы обнаружили, что Джонатан уже вернулся из своей поездки по адвокатским делам, но успел изрядно употребить того, что он назвал аперитивом, но что, на мой взгляд, больше походило на чистый джин. Я поднялась наверх и села у кровати профессора. Смотрела, как слабо вздымается его грудь, слушала неровное хриплое дыхание, видела слюну в уголках рта, видела смертную немощь этого великого человека. Глубокая печаль охватила меня при мысли о неотвратимом ходе времени, о его неумолимом поступательном движении, и я поразилась несправедливости существующего порядка вещей.

Однако в прошлом я знала – все мы знали – кое-кого, кто с помощью не иначе как самого Дьявола стал неподвержен подобным естественным процессам и неподвластен времени. В сущности, он был бессмертен, причем благодаря своим сверхъестественным способностям мог принимать разные образы: летучей мыши, крысы, туманного столба. Но что это дало ему, кроме бесконечного страдания? Что подарила ему вечная жизнь, кроме возможности долгими столетиями взращивать в своей душе чудовищные пороки и страсти?

* * *

Позднее. Джонатан лежит рядом – спит мертвецким сном, весь в испарине. Очень печально, что в трудных обстоятельствах вроде нынешних он ищет спасения в бутылке.

Думаю, такому его поведению есть по меньшей мере частичное объяснение. Хотя Джонатан редко говорит о своем покойном отце, у меня сложилось впечатление, что для этого человека алкоголь тоже служил своего рода костылем. Я стараюсь относиться с пониманием. Но в такие минуты, как сейчас, мне страшно не хватает моего мужа, каким он бывает в лучшие свои дни. Ибо я только что пробудилась от очередного страшного сна.

Мне опять приснились острые белые клыки, жуткий вой и черный силуэт дикого волка на фоне лунного света.

Письмо доктора Джона Сьюворда – Джонатану и Мине Харкер

10 ноября

Дорогие Джонатан и Мина! Право, мне очень жаль, что я по-прежнему не с вами сейчас, в этой чрезвычайной ситуации. В настоящее время у меня работы по горло – сколь разнообразны и изобретательны душевные болезни! – и я должен выполнять свои обязанности. Надеюсь, однако, мне нет нужды повторять, что мысленно я с вашей семьей и профессором.

Следует ли понимать, что его состояние остается прежним? Если заметите хоть малейшие признаки каких-либо изменений, пожалуйста, дайте мне знать телеграммой, и я немедленно покину Лондон, чтобы быть рядом с вами.

Без Абрахама Ван Хелсинга моя жизнь обеднела бы безмерно. Тем не менее я абсолютно уверен, что прежде всего мой старый учитель хотел бы, чтобы я исправно выполнял свои профессиональные обязанности. Но именно из заботы о нем, а равно о благополучии вашей семьи пишу вам сегодня.

У меня к вам предложение. В моей клинике есть одна превосходная молодая сиделка по имени Сара-Энн Доуэль. Она работает на меня уже целый год, и за это время зарекомендовала себя наилучшим образом: спокойная, добрая, расторопная, умелая и преданная своему делу. Она обладает трезвым умом, незаурядными способностями к медицине и стремлением творить добро в мире при любой возможности.

Насколько я понимаю, мисс Доуэль происходит из семьи малоимущей и неблагополучной, однако исполнена решимости самостоятельно пробиться в жизни, несмотря на свои неудачные исходные обстоятельства. Я хотел бы безотлагательно откомандировать ее к вам, чтобы она помогала вам в вашем постоянном наблюдении за профессором, каковой медицинский подвиг, должно быть, ложится тяжким бременем на вас и ваших слуг. Жалованье мисс Доуэль за все время проживания у вас будет выплачено полностью из моего кармана. Надеюсь, вы позволите мне сделать такую малость, во имя нашей дружбы.

Сейчас меня, как и Артура, прежде всего заботит, чтобы никто из нашего маленького сообщества не сломился духом, сколь бы страшная тень нас ни накрыла.

Всегда ваш

Джек Сьюворд

P. S. Передайте мои наилучшие пожелания вашему сыну. Мальчик он впечатлительный, возраст у него сложный, и я полагаю, трагические события, случившиеся в его день рождения, глубоко потрясли его. Ах, бедный ваш котенок! Какая бессмысленная гибель! У меня до сих пор стоит перед глазами красная лужица, оставшаяся после него на полу. При виде нее мне невольно вспомнилась, впервые за многие годы, излюбленная фраза того несчастного сумасшедшего, Р. М. Ренфилда. Помните? Он повторял ее снова и снова, будто какое-то целительное заклинание. «Кровь – это жизнь, – говорил он, весь дрожа и сверкая безумными очами. – Кровь – это жизнь».

Из личного дневника Мориса Халлама

10 ноября. Не помню, чтобы когда-нибудь (по крайней мере, в этой скучной стране) я испытывал такое концентрированное плотское наслаждение, какое испытываю последние два дня в обществе мистера Габриеля Шона.

Сразу должен пояснить, что положение вещей нисколько не изменилось. Между нами по-прежнему стоят платонического свойства ограничения, и, полагаю, так останется всегда. Мне дозволено сколько угодно поедать Габриеля глазами, но любые попытки более тесного контакта запрещены.

При обычных обстоятельствах я бы отказался принимать такие правила и стал бы утолять свои потребности где-нибудь еще. Однако случай с Шоном sui generis[15 - Sui generis – единственный в своем роде (лат.).]. В его обществе – гуляем ли мы по городу или ужинаем вместе в отеле – я испытываю прежде всего полнейшее умиротворение. Рядом с ним я обрел неведомый мне доселе покой и – хотя срок нашего знакомства все еще может исчисляться часами – какое-то удивительно глубокое чувство преданности.

Все это появилось во мне за время, прошедшее с вечера нашего с ним первого разговора. В минувшие два дня мы с Габриелем играли в праздных путешественников, заброшенных в этот городок ветром случая и исполненных решимости досконально исследовать здесь все углы и закоулки. Теперь мы знаем эти испещренные тенями улочки лучше, чем любой другой англичанин, когда-либо посещавший Брашов.

Однако будет вполне справедливым сказать, что достопримечательностей в Брашове раз-два и обчелся, на исчерпывающее ознакомление со всеми ними хватает нескольких дней. И если это чувствую даже я, чья жизнь уже ближе к концу, чем к началу, то, безусловно, Габриель, который вдвое моложе и полон жгучего нетерпения молодости, чувствует то же самое стократ острее. В нем живет страсть к путешествиям, неутолимая жажда новых впечатлений.

Так что долго мы в Брашове не задержимся. Не сегодня завтра мистер Шон пожелает двинуться дальше, а я с божьей помощью последую за ним куда угодно.

Мое сердце со всем содержимым принадлежит ему.

Телеграмма Джонатана Харкера – доктору Джону Сьюворду

11 ноября

Письмо получено с благодарностью. Любезное предложение об услугах мисс Доуэль принято. Состояние профессора без изменений. Недавно приезжал врач. Прогноз: чем дольше ВХ в беспамятстве, тем меньше вероятность, что он когда-нибудь очнется.

Из личного дневника Мориса Халлама

11 ноября. Мое предсказание сбылось: завтра утром мы направимся в неизведанные дремучие леса по другую сторону от этого тихого поселения, а оттуда углубимся в Карпатские горы. Однако то, каким образом оно сбылось, стало для меня полной неожиданностью.

Сегодня случилось три странных события. Утро и бо?льшая часть дня прошли без происшествий: мы либо предавались ленивой неге, либо беседовали на возвышенные темы. Однако, когда начало смеркаться, мы оба осознали, что уже много часов ничего не ели, если не считать мясных закусок, принесенных нам хозяйкой сразу после полудня. Обычно мы питались в гостинице, но сегодня решили поужинать в таверне на другом конце городка, минутах в двадцати ходу от нашего временного жилища. Ее название переводится как «Забоданный олень» – дурацкое название для едального заведения, даром что подобные курьезы в этих краях обычное дело.

Решение поужинать там принял Габриель. Я бы с гораздо большим удовольствием посидел в знакомой обстановке, но все яснее понимаю, что тяга к новизне – главное свойство его натуры.

Первая за день странность случилась, когда мы сообщили хозяйке о своих планах: она вдруг страшно разволновалась и запротестовала с неожиданной горячностью.

– Прошу вас, господа хорошие! Не ходите в это логово зла. Англичанам там не место. Да и любому человеку, сохранившему в своем сердце хоть каплю добра.

На лице у нее была написана тревога, и она, пока говорила, дотронулась до маленького деревянного крестика на груди. Театральность жеста меня позабавила, хотя бедная женщина, похоже, нисколько не играла. Думаю, она переживала по-настоящему, но вовсе не из-за ничтожной суммы, которую могла бы получить с нас, останься мы ужинать в гостинице, а так не получит. Нет, все ее поведение свидетельствовало скорее о сильнейшем страхе. Услышав возбужденный голос старухи, Габриель принял скептический вид и сложил красивые губы в насмешливую улыбку – вне всякого сомнения, своими словами хозяйка только подлила масла в огонь его любопытства и исследовательской страсти.

Здесь снова подтверждается старая истина: любой запрет лишь распаляет в человеке интерес к запретному. Именно такой жгучий интерес я тогда увидел в мистере Шоне.

Будучи гораздо старше его и несколько благоразумнее хотя бы просто в силу жизненного опыта, я спросил хозяйку, почему она столь решительно возражает против нашего похода в «Забоданного оленя».

– Скажу вам, судари, лишь одно. В самой по себе таверне нет ничего дурного. Но она – преддверие ада. Она – эхо прошлого. Она – врата, пройдя через которые ни один человек не останется прежним.

Сообщив это странное мнение, хозяйка повернулась и пошла к двери, а мой товарищ иронически усмехнулся. На пороге она оглянулась.

– Я оставлю входную дверь незапертой, но только до полуночи. После двенадцати я в гостиницу никого не пущу. Даже вас, милостивые судари.

Прежде чем мы успели ответить, она вышла из комнаты, демонстративно хлопнув дверью. Я взглянул на Габриеля – он так и сиял.