Мельница на Флоссе

Мельница на Флоссе
Джордж Элиот

«Мельница на Флоссе» – роман выдающейся английской писательницы Джордж Элиот (англ. George Eliot, 1819-1880). *** Это роман о непростых отношениях между братом и сестрой, а также о роли самопожертвования в жизни женщины, дважды отказавшейся от собственного счастья в пользу долга. Другими знаменитыми произведениями писательницы являются романы «Миддлмарч», «Сайлес Марнер», «Ромола» и «Феликс Холт, радикал». Джордж Элиот, настоящее имя которой – Мэри Энн Эванс, является автором всемирно известных книг о превратностях человеческой судьбы.

Элиот Джордж

Мельница на Флоссе

Книга первая

Мальчик и девочка

ГЛАВА I

Внешность дорнкотской мельницы

Пространная равнина; расширившийся Флос мчит свои струи к морю между зеленеющимися берегами; прилив, как страстный любовник, спешит на встречу и в горячем объятии останавливает поток реки. Могучий прилив несет чернеющиеся корабли, нагруженные свежими, душистыми сосновыми досками, округленными мешками с маслянистым семенем, или темным блестящим углем; он несет их вверх к городку Сент-Оггс, который выказывает свои старинные, стрельчатые, красные кровли и широкие наличники верфей, между низким лесистым холмом и окраиною реки, бросая на ее воды нежную пурпуровую тень, при мимолетном блеске февральского солнца. По обеим сторонам тянутся далеко роскошные пажити и полосы черной земли, приготовленные для широколистных кормовых посевов, или слегка расцвеченные нежною зеленью, осенью посеянной, пшеницы. Местами за изгородями подымаются золотистые скирды, в виде ульев, еще оставшиеся от прошедшего года; изгороди везде усажены деревьями, и отдаленные корабли, кажется, подымают свои мачты и распускают паруса между самыми ветвями широко раскинувшейся ясени. У самого краснокровельного города, приток Рипес игриво вливает свои струи в Флос. Как мила эта речка со своею темною, беспрестанно меняющеюся зыбью! Она представляется мне живым собеседником, когда я брожу вдоль берегов и прислушиваюсь к ее тихому, кроткому журчанью – это голос спокойной любви. Я помню эти ветвистые, наклоненные ивы, я помню каменный мост.

Вот и дорнкотская мельница. Я остановлюсь здесь, на мосту, минуту или две, чтоб посмотреть на нее, хотя тучи собираются и уж далеко за полдень. Даже и в это самое время, в исходе февраля, приятно взглянуть на нее: может быть, холодная, сырая погода придает особенную прелесть опрятному, комфортабельному домику, так же старому, как и вязы и каштаны, защищающие его от северного ветра. Река теперь полна воды, высоко стоит в этой маленькой ивовой плантации и заливает на половину муравчатые края огороженной лужайки перед домом. Смотря на полную реку, на яркую мураву, на блестящий зеленый мох, смягчающий темные очерки больших пней и веток, я делаюсь восторженным поклонником сырости и завидую белым уткам, спокойно погружающим свои головы в воду здесь, между ивами, вовсе не думая о том, какую неловкую фигуру они представляют сверху.

Шум воды, стук мельницы наводят сонливую глухоту, которая, по-видимому, еще увеличивает спокойствие целой сцены. Как завеса звуков, они уединяют вас от внешнего мира. Вот загремела огромная крытая телега, возвращающаяся домой с мешками зерна. Честный извозчик думает про свой обед, что он страшно пережарится в печи в такой поздний час; но он не дотронется до него, пока не накормит своих лошадей, сильных, покорных, кротких животных, которые, я воображаю, поглядывают на него с нежным упреком из-под шор, когда он грозно щелкает на них своим бичом, как будто необходима эта угроза. Посмотрите, с какою энергиею подтягивают они плечами на подъеме к мосту: они чуют, что они близко к дому. Взгляните на их большие, косматые ноги, которые, кажется, схватывают за землю, на страдательную силу их шей, согнувшихся под тяжелым ярмом, на могучие мышцы напрягающихся бедр! Охотно послушал бы я, как они станут ржать над своим трудно заработанным кормом; посмотрел бы, как они, освободя свои запотелые шеи от упряжи, погрузят жадные ноздри в грязный пруд. Вот они уже на мосту, быстрым шагом они спускаются вниз, и крытая телега исчезает на повороте за деревьями.

Теперь я опять могу устремить глаза на мельницу и следить за неутомимым колесом, метающим алмазные брызги воды. Эта девочка также смотрит на него; она стоит на одном и том же месте все время с тех пор, как я остановился на мосту. А эта белая дворняжка с коричневыми ушами прыгает и лает, как будто перебраниваясь с колесом; может быть, она ревнует, зачем ее товарищ, в пуховой шляпе, так увлечен его движением. Я полагаю, пора уж конному сотоварищу домой; веселый огонек там должен бы соблазнить его; его красные отливы блещут под серым омрачающимся небом. Пора и мне также снять свои руки с холодного камня парапета моста…

Ах, мои руки в самом деле онемели. Я оперся локтями на мое кресло, мечтая, что я стоял на мосту перед дорнкотскою мельницею, как это и было со мною несколько лет назад, в одно февральское после обеда. Прежде нежели я задремлю, я передам вам о чем разговаривали мистер и мистрис Теливер, сидя у света огня в своей левой гостиной, в то самое после обеда, о котором я мечтал.

ГЛАВА II

Мистер Теливер, хозяин дорнкотской мельницы, объявляет свое решение относительно Тома

– Вы знаете, я хочу, – говорит мистер Теливер: – я хочу дать Тому хорошее воспитание, воспитание, которое потом было бы хлебом ему. Вот о чем я думал, когда повестил, что возьму его из академии к Благовещению. К иванову дню я намерен поместить его, что называется, в хорошую школу. Двух лет в училище было бы довольно, если б я хотел сделать из него мельника или фермера; он видел уже науки более, чем я: все мое ученье, за которое отец платил, было азбука да березовый прут. Но мне хотелось бы, чтоб из Тома вышел ученый; чтоб он знал все штуки этих господ, которые красно говорят да цветисто пишут. Мне он будет большою подмогою в этих процессах, третейских присуждениях и других делах. Я не сделаю из мальчика настоящего адвоката – жаль, чтоб вышел из него мерзавец – а так, инженера или землемера, или аукционера и оценщика, в роде Райлэ; словом, подготовить к доброму занятию, где все прибыль и нет расходов; разве на толстую часовую цепочку да высокий табурет. Все они одно и все они, сдается мне, сродни адвокату. Райлэ прямо смотрит в глаза Иакему, как кошки глядят друг на друга. Он нисколько не боится его.

Мистер Теливер говорил это своей жене, белокурой, Благообразной женщине, в чепчике, в виде веера (страшно подумать, как давно перестали носить эти чепчики; они должны скоро опять войти в моду. В то время, когда мистрис Теливер была почти сорока лет, они только что появились в Сент-Оггсе, и их считали восхитительными).

– Пожалуй, мистер Теливер, вы знаете лучше; я ничего не смею сказать против. Но не лучше ли будет приказать зарезать пару куриц и пригласить на будущей неделе к обеду теток и дядей: вы бы послушали, что на это скажет сестра Глег и сестра Пулет? А у нас, кстати, есть и пара куриц, которых пора убить.

– Если угодно, можете перерезать хоть всех куриц на дворе, но я не стану спрашивать ни у тетки, ни у дяди, что мне делать с моим собственным мальчиком, – сказал мистер Теливер надменно.

– Дорогой мой! – сказала мистрис Теливер, пораженная этою кровожадною риторикою, – как это вы можете так говорить мистер Теливер? Но эта ваша манера всегда с таким неуважением отзываться о моей родне; а сестра Глег сваливает всю вину на меня, когда я ни в чем неповинна, как ребенок во чреве матери. Слышал ли кто-нибудь, чтоб я жаловалась, будто мои дети несчастливы от того, что их тетки и дяди могут жить независимо. Но если Том должен идти в новую школу, так отдайте его в такую школу, где бы я могла мыть и чинить его белье; а то все равно, носи он полотняные или каленкоровые рубашки, они будут так же желты, побывая раз шесть в стирке, и потом с бельем я могу послать мальчику пряник, или пирог со свининою, или яблочко; от лишнего куска с ним ничего не сделается. Господь его благослови, если его даже и не станут морить с голоду. Слава Богу, мои дети могут есть сколько угодно.

– Хорошо, хорошо, мы не отправим его далеко, если остальное придется, – сказал мистер Теливер. – Но и вы не подбрасываете камень под колесо с вашею стиркою, если мы не найдем школы поближе. Вот, Бесси, один порок за вами: увидите вы палку на дороге, вам вечно думается, будто нет и возможности перешагнуть через нее. Не дали же вы мне нанять хорошего извозчика, потому что у него была родинка на лице.

– Дорогой мой! – сказала мистрис Теливер с кротким удивлением, – когда это я не возлюбила человека оттого, что у него была родинка на лице? Право, родинки-то мне еще нравятся; у моего брата, что умер, была родинка на лбу. Не могу припомнить, мистер Теливер, когда предлагали вы нанять извозчика с родинкою. Был у нас Джон Гибс, у него на лице не было родинки и я настаивала еще, чтоб вы наняли его и вы его наняли; и не умри он от воспаления – мы еще доктору Тернбулу заплатили за леченье – он бы и теперь возил вашу телегу. Разве была у него родинка, где и невидно, да как же мне это знать, мистер Теливер?

– Нет, нет Бесси, не про родинку я думал, что-то другое было у меня в голове… да все равно. Ах! трудное дело говорить. Я думаю теперь, как найти школу-то настоящую, куда отдать Тома, а то меня, пожалуй, подденут, как с академиею. С академиями не хочу иметь никакого дела; какая бы ни была эта школа, куда я отдам Тома, только это не будет академия, это будет место, где ребята занимаются чем-нибудь другим, кроме чищенья сапог и выкапыванья картофеля. Трудная необыкновенно штука выбрать школу.

Мистер Теливер остановился на минуту и заложил обе руки в карман своих панталон, как будто он надеялся найти в них какое-нибудь внушение. По-видимому, он не ошибся в расчете, потому что он тут же прибавил:

– Знаю, что мне делать, поговорю об этом с Райлэ; завтра он приедет для третейского решение о плотине.

– Что ж, мистер Теливер, я выдала простыни для лучшей постели. Касия взяла их повесить к огню. Это не лучшие простыни, но они достаточно хороши, чтоб спать на них кому вам угодно; а уж эти голландского полотна простыни, право, раскаиваюсь, что купила их; пригодятся они только, как нас выложат на стол. Умирайте хоть завтра, мистер Теливер, они выкатаны превосходно, совсем готовы и пахнут лавандой, так что любо в них лежать. Они в левом углу, в большом дубовом ларце с бельем, и никому не доверю я и вынуть-то их.

Произнося эту последнюю фразу, мистрис Теливер вынула из своего кармана блестящую связку ключей и выбрала один из них, потирая его между пальцами и смотря с кроткою улыбкою на огонь. Если б мистер Теливер был человек подозрительный, то он мог бы подумать, что она нарочно вынула ключ, как бы предчувствуя в своем воображении минуту, когда действительно понадобится достать лучшие голландские простыни для его окончательного успокоение. По счастью, он был не таков; его подозрение возбуждались только когда дело шло о его праве на силу воды; кроме того, он имел супружескую привычку не слушать слишком пристально, и, назвав Райлэ, он по-видимому был очень занят ощупываньем своих шерстяных чулок.

– Я думаю, я напал на дело, Бесси, – заметил он после короткого молчание: – Райлэ именно такой человек, который должен знать какую-нибудь школу; он учился сам и бывает во всяких местах и для третейского решения и для оценки и прочее. Завтра вечером, как дело покончим, у нас будет время потолковать. Знаете, я хочу из Тома сделать такого же человека, как Райлэ, который говорил бы как по писанному и знал бы бездну таких слов, что по себе ничего не значат: закон никак не ухватится за них; да и дело-то также узнал бы основательно.

– Пожалуй, – сказала мистрис Теливер: – я не прочь, чтоб мальчика воспитали, чтоб он и говорил порядочно, и знал все, и ходил откинув сипну назад и зачесал себе хохол. Только эти краснобаи из больших городов носят все почти манишки; истаскают до нитки жабо, да потом и закрывают его тряпичкой. Я знаю, Райлэ это делает. И потом, если Том переедет жит в Медпорт, у него, как и у Райлэ, будет дом с такою кухнею, что в ней повернуться нельзя и никогда не достанет он себе свежего яйца к завтраку, и спать-то будет в третьем или четвертом этаже – почем знать, и до смерти сгорит прежде, чем сойти-то вниз успеет.

– Нет, нет, – сказал мистер Теливер, – у меня и в голове не было, чтоб он переехал в Медпорт: я разумею, чтоб он открыл свою контору здесь, в Сент-Оггсе, возле нас, и жил бы дома. Но, продолжал мистер Теливер, после короткой паузы: – и чего я боюсь – с головою Тома не сделаешь ловкого парня. Сдается мне, что он плутоват. В вашу родню пошел он, Бесси.

– Да, что правда, то правда, – сказала мистрис Теливер, хватаясь только за последнее предложение без всякой связи: – и любит так солоно есть, совершенно как мой брат и мой отец.

– Жаль, однако ж, – сказал мистер Теливер: – что малец, а не девочка, пошел по матери. Вот чем худо перекрещивать породы: не рассчитаешь точно, что из этого выйдет. Девчонка вышла в меня; она вдвое острее Тома. Боюсь, слишком остра для женщины, продолжал мистер Теливер, сомнительно покачивая головою со стороны на сторону. – Беды нет, пока она мала; но чересчур острая женщина не лучше длиннохвостой овцы, ради остроты никто за нее дороже не даст.

– Да, беда еще, пока она и мала, мистер Теливер: – вся эта острота выходит только в шалостях. Ума не приложу, как сделать, чтоб она хоть два часа проносила чистый передник. И теперь вы меня надоумили, продолжала мистрис Теливер, вставая и подходя к окошку. – Не знаю, где она теперь, а ведь уж пора и чай пить. Так и думала: бродит себе взад и вперед у воды, как дикарка. Упадет она в нее когда-нибудь.

Мистрис Теливер сильно постучала в окно, поманила и покачала головою, повторив этот процесс несколько раз, прежде нежели она возвратилась к своему креслу.

– Говорите вы про остроту, мистер Теливер, – заметила она, садясь: – а я уверена, ребенок глуп во многом. Пошлю ее наверх за чем-нибудь – она забудет, зачем пошла, сядет на пол да и примется заплетать волосы и поет про себя, словно сумасшедшая, а я все время жду ее внизу. Слава Богу! в моей родне этого никогда не бывало. Да у нее темная кожа, как у мулатки. Это тоже не в мою родню. Не люблю роптать на Провидение, а тяжело, что у меня всего одна дочь, да и та уродилась полудурьей.

– Пустяки! – сказал мистер Теливер: – она прямая, черноглазая девчонка, какую только пожелать можно всякому. Не знаю, в чем она отстала от других детей, а читает не хуже самого священника.

– Волосы-то у нее не вьются, что я с ними ни делаю; и бесится она, если завью их в бумажки, и никак не принудишь ее смирно стоять, чтоб припечь их щипцами.

– Так обстричь ее, обстричь под гребенку, – сказал отец вспыльчиво.

– Как это вы только можете так говорить, мистер Теливер! Она девочка большая, ей пошел уже десятый год, и высока она, не по летам, нельзя обстричь ее волос. У ее двоюродной сестры, Люси, локоны кругом и каждый волосок на месте. Право, зависть берет, что у моей сестры Дин такой красивый ребенок; я уверена, Люси более пошла в меня, нежели мое собственное детище.

– Мого, Мого! – продолжала мать полуласковым, полураздраженным тоном, когда эта ошибка природы вошла в комнату: – сколько раз мне говорить вам, чтоб вы не подходили близко к воде? упадете в нее когда-нибудь да утоните, и станете потом жалеть, что не слушались матери.

Волосы Магги, когда она сняла свою шляпу, печально подтверждали обвинение ее матери. Мистрис Теливер, желая, чтоб у ее дочери была кудрявая головка, как у других детей, обстригала волосы слишком коротко спереди, так что их невозможно было заложить за уши; они обыкновенно стояли торчмя, когда их вынимали из папильоток, и Магги беспрестанно встряхивала головою, как шотландская пони, чтоб ее тяжелые, темные локоны не лезли в ее блестящие черные глаза.

– О! Боже мой, Боже мой! о чем это вы думаете Магги? бросили вашу шляпу здесь! Возьмите ее наверх… Вот умная девочка! да пригладьте ваши волосы, наденьте другой передник, да перемените башмаки, да придите назад, принимайтесь за ваше лоскутное одеяло, как барышня.

– Ах, мать! – сказала Магги с сердцем: – не хочу я работать над моим лоскутным одеялом.

– Как! не хотите работать одеяла для вашей тетки Глег?

– Это такая глупая работа, – сказала Магги, встряхивая свою гриву: – рвать кусок на лоскутки и потом сшивать их. И не хочу я ничего работать для моей тетки Глег: не люблю я ее.

Магги уходит и тащит за собою шляпку за ленту, между тем, как мистер Теливер хохочет.

– Удивляюсь я вам, чему тут смеяться, мистер Теливер? – сказала мать с некоторым раздражением. – Вы еще поблажаете ее упрямству; а тетка все говорит, что я ее балую.

Мистрис Теливер была, что называется, доброго нрава; еще грудным ребенком, никогда она не плакала, разве только от голода, и с самой колыбели осталась здоровою, полною и немного туповатою блондинкою; короче: в отношении красоты и любезности, это был цветок в семействе. Но молоко и кротость не улучшаются от долгого хранения; и когда они немножко прокиснут, молодые желудки не переваривают их. Часто я спрашивал себя: сохраняли ли эти белесоватые мадонны Рафаэля с несколько глуповатым выражением свою невозмутимую кротость, когда подрастали их сильные ребята? Я думаю, нередко вырывались у них слабые упреки и они становились более и более раздражительными, когда эти упреки не имели своего действия.

ГЛАВА III

Мистер Райлэ дает свой совет насчет школы для Тома