Дни в Бирме. Глотнуть воздуха

– Я все сделал, такин, – сказал Ко Сла, имея в виду, что он все сделает.

Войдя в спальню, Флори увидел, что Ко Сла ожидает его с хмурым видом рядом с разложенной одеждой. Не вызывало сомнений, что Ко Сла понял, зачем Флори прихорашивался (чтобы произвести впечатление на Элизабет), и он этого не одобрял.

– Чего ты ждешь? – сказал Флори.

– Помочь вам одеться, такин.

– На этот раз я оденусь сам. Можешь идти.

Он собирался побриться – второй раз за день – и не хотел, чтобы Ко Сла видел, как он возьмет в ванную бритвенные принадлежности. Последний раз он брился дважды в день несколько лет назад. Он подумал, что не иначе провидение надоумило его заказать новый галстук на прошлой неделе. Тщательно одевшись, Флори почти четверть часа причесывался, ведь волосы у него были жесткими и не желали укладываться после стрижки.

И вот, не прошло и пары минут, как он уже шел с Элизабет по базарной дороге. Он встретил ее одну в клубной «библиотеке» и в порыве мужества пригласил ее прогуляться с ним; она согласилась с готовностью, удивившей его; даже не зашла ничего сказать дяде с тетей. Он так давно жил в Бирме, что забыл английские нравы. Под фиговыми деревьями на базарной дороге было совсем темно, листва скрывала ущербную луну, но в просветах то и дело сверкали звезды, яркие, словно фонари на невидимых веревках. Периодически накатывал приторный запах плюмерии, перемежаемый холодным едким смрадом навоза или духом разложения из хижин напротив бунгало доктора Верасвами. В некотором отдалении звучали барабаны.

Услышав барабаны, Флори вспомнил, что чуть дальше, напротив дома Ю По Кьина, намечалось пуэ; сам Ю По Кьин и был устроителем, пусть и за чужой счет. Дерзкая мысль посетила Флори. Он покажет Элизабет пуэ! Ей, несомненно, понравится; никто, имеющий глаза, не сможет устоять против танца пуэ. Возможно, их ожидает скандал, когда они вернутся в клуб вдвоем после столь долгого отсутствия; ну и черт с ними! Велика важность. Элизабет не такая, как это клубное стадо. И до чего же весело будет посмотреть с ней пуэ! В этот момент оркестр исторг нечто адское: пронзительный визг труб, треск кастаньет и грозный грохот барабанов, а над всем этим вознесся яростный мужской вопль.

– Что это за какофония? – сказала Элизабет и остановилась. – Напоминает джаз-бэнд!

– Туземная музыка. У них там пуэ – это вроде бирманского театра; нечто среднее между исторической драмой и эстрадой, попробуйте вообразить такое. Думаю, вам будет интересно. Прямо за поворотом дороги.

– О, – сказала она с сомнением в голосе.

Они вышли из-за поворота на яркий свет. Вся дорога на тридцать ярдов вперед была запружена народом, пришедшим смотреть пуэ. В глубине стоял помост, над которым шипели керосинки, а прямо перед ним визжал и гремел оркестр; на сцене двое мужчин, облаченные в наряды, напомнившие Элизабет китайские пагоды, принимали грозные позы с кривыми мечами в руках. А по всей дороге простирались белые муслиновые спины женщин, розовые платки, накинутые на плечи, и черные валики волос. Кто-то спал, раскинувшись на циновках. Через толпу протискивался старый китаец с подносом арахиса, уныло повторяя нараспев:

– Мьяйпе! Мьяйпе![59 - Арахис (бирм.).]

– Остановимся, посмотрим несколько минут, – сказал Флори, – если желаете.

От резкого света и пронзительной музыки Элизабет оторопела, но больше всего ее поразило, что все эти люди сидели посреди дороги, как в партере.

– А они всегда устраивают свои представления посреди дороги? – сказала она.

– Как правило. Сколачивают грубую сцену, а утром разбирают. Они играют всю ночь.

– Но разве им позволено… перегораживать дорогу?

– Ну да. Здесь нет правил дорожного движения. Никакого движения, видите? Вот и правил нету.

Это с трудом укладывалось у нее в уме. А вся публика тем временем развернулась на своих циновках спиной к сцене и уставилась на «ингалейкму». В центре толпы возвышались полдюжины стульев, на которых сидели клерки и официальные лица. Среди них был Ю По Кьин, силившийся развернуть свою тушу и поприветствовать европейцев. Музыка стихла, и рябой Ба Тайк поспешил сквозь толпу к Флори, раскланиваясь с робким видом.

– Наисвятейший, мой хозяин, Ю По Кьин, спрашивает, не изволите ли вы с юной леди посмотреть наше пуэ несколько минут. У него для вас есть стулья.

– Они просят нас присесть на стулья, – сказал Флори Элизабет. – Не желаете? Это довольно занятное зрелище. Те двое малых скоро уберутся, и будут танцы. Вам ведь не наскучит посмотреть несколько минут?

Элизабет не знала, что сказать. Ей почему-то казалось неправильным и даже небезопасным углубляться в эту толпу туземцев, пахнувших не лучшим образом. Тем не менее она решила довериться Флори, который, вероятно, знал, что делал, и позволила ему отвести себя к стульям. Бирманцы на циновках уступали им дорогу, глазея ей вслед и тараторя; ее голени касались теплых, обернутых муслином тел, и едкий запах пота щекотал ей ноздри. К ней подался Ю По Кьин, поклонившись, насколько ему позволяла комплекция, и сказал, гнусавя:

– Будьте добры приседать, мадам! Для меня высокая честь ознакомиться с вами. Добрый вечер. Доброе утро, мистер Флори, сэр! Совершенно нежданная радость. Знай мы, что вы собирайся почтить нас своей компанией, мы бы обеспечили виски и другие европейские освежения. Ха-ха!

Он рассмеялся, и его зубы, красные от бетеля, сверкнули, словно фольга, в свете ламп. Весь его внушительный вид подействовал на Элизабет устрашающе, и она невольно отстранилась от него. Между тем ей кивал стройный юноша в лиловой лонджи, протягивая поднос с двумя бокалами желтого щербета со льдом. Ю По Кьин резко хлопнул в ладоши:

– Эй, хаун галай! – обратился он к мальчику рядом с собой.

Он сказал ему что-то по-бирмански, и мальчик протиснулся к сцене.

– Он говорит им, – сказал Флори, – выводить их лучшую танцовщицу в нашу честь. Смотрите, вон она.

В свете ламп показалась девушка, которая до этого сидела за сценой и курила сигару. Она была совсем юной, узкоплечей и безгрудой, в голубой сатиновой лонджи до самых пят. Полы ее инджи поднимались на поясе маленькими фижмами, по старинной бирманской моде, напоминая лепестки перевернутого цветка. Девушка вальяжно метнула сигару одному из музыкантов в оркестре, а затем вытянула стройную руку и покрутила ей, как бы разминая мышцы.

Оркестр вдруг пронзительно взвыл. Элизабет заметила духовые наподобие волынок и странный инструмент из бамбуковых дощечек, по которым стучали молоточком, а в самом центре был барабанщик в окружении двенадцати высоких барабанов всевозможных размеров. Он стремительно шлепал по ним основаниями ладоней. Девушка тем временем начала свой танец, а точнее, стала ритмично кивать, застывая в разных позах и выворачивая локти, словно деревянная кукла на шарнирах. При виде того, как она вращает шеей и локтями, возникало ощущение, что смотришь на балаганную марионетку, однако ее движения поражали изяществом. Руки танцовщицы с сомкнутыми пальцами извивались, словно змеи, а пальцы она отгибала настолько, что они едва не касались предплечий. Постепенно движения ее ускорялись. Она принялась скакать из стороны в сторону, приседая в причудливых реверансах и взлетая с удивительной легкостью, несмотря на длинную лонджи, сковывавшую движения. Затем она полуприсела, подавшись вперед, и стала танцевать в такой гротескной позе, вытягивая извивающиеся руки и кивая головой в такт барабанам. Музыкальный ритм нарастал с пугающей скоростью. Девушка распрямилась и закружилась, как юла, а фижмы ее инджи разлетались, точно лепестки снежинки. И тут музыка смолкла так же резко, как началась, и девушка снова согнулась в реверансе под пронзительные овации.

Элизабет смотрела на танец со смесью изумления, оцепенения и смутного ужаса. Отпив щербет, она подумала, что он похож на масло для волос. На циновках у нее в ногах спали три бирманские девочки, положив головы на одну подушку, и их овальные личики напоминали кошачьи мордочки. А Флори говорил под музыку полушепотом на ухо Элизабет, комментируя танец.

– Я знал, вам будет интересно, поэтому я и привел вас сюда. Вы читали книги, вращались в культурных кругах, вы не такая, как все мы здесь, несчастные дикари. Это достойно внимания, несмотря на всю вычурность, не правда ли? Только взгляните, как двигается эта девушка, взгляните, как она странно выгнулась вперед, словно марионетка, и как ее руки от локтей крутятся, словно кобры, готовые нанести удар. Это гротескно, даже уродливо, где-то намеренно уродливо. И в этом есть что-то зловещее. Во всех монголоидах есть нечто дьявольское. И все же, стоит хорошенько присмотреться, и увидишь, сколько в этом искусства, сколько веков культуры! Каждое движение, что совершает эта девушка, было отточено и передано через бесчисленные поколения. Стоит только хорошенько присмотреться к искусству этих восточных народов, и увидишь это – культуру, простирающуюся в глубь веков, практически в неизменном виде, до начала времен, когда мы еще ходили в шкурах. Каким-то образом, неподдающимся определению, вся жизнь и дух Бирмы выражается в том, как эта девушка выкручивает руки. Смотришь на нее и видишь рисовые поля, деревни с тиковыми рощами, пагоды, лам в желтых робах, волов, плывущих по реке ранним утром, дворец Тибо…

Музыка смолкла, и он резко замолчал. Были такие предметы (к ним относился и танец пуэ), которые побуждали его выражаться вычурно и сбивчиво; но теперь он осознал, что говорил, как герой романа, причем не самого хорошего. Он отвел взгляд. Элизабет слушала его в напряженном недоумении.

«О чем вообще говорит этот человек»? – была ее первая мысль.

Более того, она не раз уловила ненавистное слово «искусство». Ей вдруг подумалось, что она совершенно не знает Флори и что поступила неразумно, пойдя с ним одна. Она огляделась – кругом было море темных лиц и ярко горевшие лампы в сумерках – эта странная картина ввергла ее в смятение. Что она вообще здесь делает? Разве подобает ей сидеть вот так среди черных, почти касаясь их, дыша чесноком и их потом? Почему она не в клубе, с другими белыми? Зачем этот Флори привел ее сюда, в эту толпу туземцев, смотреть это гнусное дикарское зрелище?

Музыка снова ударила, и девушка продолжила танец. Ее лицо было так густо напудрено, что блестело в свете ламп меловой маской с живыми глазами. Это мертвенно-белое овальное лицо и марионеточные движения сообщали ей нечто чудовищное, демоническое. Музыка сменила темп, и девушка запела хриплым голосом. Пение было стремительным, хореическим, и задорным, и неистовым. Толпа подхватила его, и сотня голосов принялась скандировать простой мотив. А девушка, оставаясь в странной согнутой позе, развернулась и стала танцевать, выставив ягодицы на всеобщее обозрение. Шелковая лонджи блестела, как металл. Продолжая вращать руками и локтями, девушка покачивала туда-сюда пятой точкой. Затем – поразительное мастерство, которому и лонджи не помеха, – она стала крутить ягодицами по отдельности, в ритме музыки.

Публика разразилась аплодисментами. Три девочки, спавшие на циновке, проснулись и стали неистово хлопать в ладоши.

Один из клерков гнусаво прокричал по-английски:

– Браво! Браво!

Несомненно, чтобы порадовать европейцев.

Но Ю По Кьин нахмурился и презрительно махнул рукой. Он прекрасно знал вкусы европейских женщин. Впрочем, Элизабет уже встала.

– Я ухожу, – сказала она резко. – Нам уже пора вернуться.

Она отвернула лицо, но Флори заметил, что она покраснела. Он тоже встал в растерянности.

– Однако же! Не могли бы вы остаться еще на несколько минут? Я знаю, время позднее, но… они вывели эту девушку на два часа раньше, чем собирались, в нашу честь. Всего на несколько минут?

– Я не могу, я должна была вернуться уже давным-давно. Не знаю, что мои дядя с тетей подумают.

И она, немедля, стала прокладывать путь сквозь толпу, а Флори последовал за ней, не успев даже поблагодарить участников пуэ за хлопоты. Бирманцы расступались перед ними с недовольным видом. Вот уж эти англичане, сперва все перемутят, вызвав лучшую танцовщицу, а потом уйдут, как только она начнет разогреваться! Едва Флори с Элизабет скрылись из виду, поднялся страшный гвалт – танцовщица отказывалась продолжать танец, а публика требовала продолжения. Однако мир был восстановлен, когда на сцену выскочили два клоуна и стали взрывать хлопушки и отпускать непристойные шуточки.

Флори униженно плелся за девушкой. Она шла быстро, не глядя на него, и какое-то время ничего не отвечала на его слова. Что за нелепость, ведь поначалу им было так хорошо вместе! Он не знал, как загладить вину.

– Я сожалею! Я не представлял, что вы будете против…

– Да ерунда. О чем тут сожалеть? Я только сказала, что пора возвращаться, вот и все.

– Мне следовало подумать. В этой стране перестаешь замечать подобные вещи. Чувство приличия у этих людей не такое, как у нас – в чем-то оно строже… но…