Дни в Бирме. Глотнуть воздуха

– Дело не в этом! – воскликнула она, сердясь. – Не в этом!

Он понял, что только усугубляет ситуацию, и пошел за ней молча. Он был жалок. Каким набитым дураком он оказался! И при всем при том он даже смутно не догадывался, за что она сердилась на него. Ее возмутило не поведение танцовщицы как таковое; это лишь стало последней каплей. Вся эта вылазка – сама мысль о том, чтобы добровольно тереться бок о бок с этими вонючими туземцами – возмущала ее. Она была совершенно уверена, что белым людям не пристало так себя вести. И эта несусветная сбивчивая речь, что он обрушил на нее, с этими длинными словами – он словно бы (ей больно было думать об этом) цитировал поэзию! Вот так же говорили пакостные художники, периодически встречавшиеся ей в Париже. А ведь совсем недавно она считала его настоящим мужчиной. Затем мысли ее вернулись к утреннему происшествию, когда он голыми руками прогнал буйвола, и злость ее чуть улеглась. К тому времени, как они дошли до ворот клуба, она подумала, что, пожалуй, простит его. Флори же собрался с духом и снова заговорил с ней. Они остановились на прогалине, где сквозь крону деревьев светили звезды, и он смутно различал лицо девушки.

– Однако, – сказал Флори. – Однако я очень надеюсь, вы не слишком сердитесь на это?

– Нет, конечно, что вы. Я же вам сказала.

– Мне не следовало брать вас туда. Пожалуйста, простите. Знаете, что: я, наверно, не стану говорить другим, где вы побывали. Пожалуй, будет лучше сказать, что вы просто вышли прогуляться, скажем, по саду – что-нибудь такое. Они могут посчитать это странным, чтобы белая девушка пошла смотреть пуэ. Наверно, я не стану говорить им.

– О, я, конечно, тоже! – согласилась она с теплотой в голосе, удивившей его.

Он понял, что прощен. Но за что именно, этого он еще не знал.

В клуб они вернулись по отдельности, с молчаливого согласия. Следовало признать, что экспедиция к туземцам провалилась. Зато в клубе атмосфера была праздничная. Все европейское сообщество готовилось приветствовать Элизабет, и по обе стороны двери стояли, улыбаясь и раскланиваясь, буфетчик и шестеро чокров в накрахмаленных белых костюмах. Когда европейцы закончили петь дифирамбы девушке, буфетчик преподнес ей большущую цветочную гирлянду, сплетенную слугами для «миссисахиб». Мистер Макгрегор произнес презабавную приветственную речь и представил каждого Элизабет. Максвелл, по его словам, был «наш местный древесный специалист», Вестфилд – «страж закона и порядка и… э-э… гроза местных бандитов» и т. д. и т. п. Все очень смеялись. Один вид хорошенького девичьего личика так всех обрадовал, что этой радости хватило и на речь Макгрегора, которую, сказать по правде, он готовил большую часть вечера.

Улучив подходящий момент, Эллис взял Флори и Вестфилда под руки и, плутовато улыбаясь, увлек за собой в карточную комнату. Настроение у него, против обыкновения, было приподнятым. В знак особого расположения он неслабо ущипнул Флори за руку своими тонкими жесткими пальцами.

– Ну, хлопец, все тебя обыскались. Где ты пропадал столько времени?

– Да так, просто гулял.

– Просто гулял! И с кем же?

– С мисс Лэкерстин.

– Я так и знал! Стало быть, ты и есть тот набитый дурак, который попался в ловушку, ага? Заглотил-таки наживку, не дав даже другим полюбоваться. Я-то думал (бог свидетель), ты воробей уже стреляный!

– О чем это ты?

– О чем! Гляньте-ка, делает вид, что не знает, о чем это я! Да о том, что мамаша Лэкерстин наметила тебя в любимые мужья своей племянницы, ясное дело. Смотри в оба, не то глазом моргнуть не успеешь. А, Вестфилд?

– Совершенно верно, старина. Завидный молодой холостяк. Семейный аркан и все такое. Они на него глаз положили.

– Не знаю, с чего вы это взяли. Эта девушка не пробыла здесь и дня.

– Однако ж ты успел прогуляться с ней по саду. Имей в виду, Том Лэкерстин, может, и алкаш, каких мало, но не такой уж набитый дурак, чтобы тащить на шее обузу до конца своих дней. И девица, надо думать, понимает, что к чему. Так что смотри в оба и не суй голову в петлю.

– Черт возьми, у тебя нет права говорить так о людях. Ведь эта девушка совсем еще ребенок…

– Ослик мой родной, – сказал Эллис почти с нежностью, предвкушая новую тему для сплетен, и взял Флори за лацкан пиджака, – родненький мой ослик, не смей и думать прогуливаться под луной. Думаешь, эта девица – легкая добыча? Как бы не так. Все эти англичаночки одним миром мазаны. «Возьму хоть чучело в штанах, но ничего не дам до алтаря» – такой у них девиз, у каждой до последней. Зачем, по-твоему, она сюда приехала?

– Зачем? Я не знаю. Захотелось, наверно, вот и приехала.

– Дурачина ты, простофиля! Она приехала отхватить себе мужа, ясное дело. Как будто это секрет! Если девушке уже нигде не светит, она едет в Индию, где все мужчины спят и видят белую женщину. Индийский брачный рынок, так они говорят. Мясной рынок – вот что это. Каждый год свозят их сюда кораблями, словно замороженных телочек, чтобы их залапали грязные старые холостяки вроде тебя. Холодное хранение. Сочное мясцо прямо со льда.

– Умеешь ты нести похабень.

– На убой откормленное английское мясо, – сказал Эллис с довольным видом. – Свежая партия. Отборная кондиция гарантируется.

Он принялся наглядно изображать, как ощупывает мясную тушу, потягивая носом воздух. Эллис так вошел во вкус, что оставалось только усесться поудобнее и смотреть; ничто не доставляло ему такого острого наслаждения, как образно извалять в грязи какую-нибудь женщину.

Больше в тот вечер Флори почти не видел Элизабет. Все собрались в салоне и принялись чирикать ни о чем, как бывает в таких случаях. Флори никогда не умел долго поддерживать такое общение. Что же касалось Элизабет, цивилизованная атмосфера клуба, общество белых людей и душевность иллюстрированных журналов вкупе с «восточными» картинками развеяли неприятные впечатления после знакомства с пуэ.

Когда Лэкерстины в девять вечера ушли из клуба, их провожал до дома не Флори, а мистер Макгрегор, семенивший за Элизабет с видом дружелюбного динозавра под бледными спутанными тенями огненных деревьев. Байка о старом хавилдаре, как и многие другие, нашла нового слушателя. Каждый новоприбывший в Чаутаду принимал на себя удар велеречивости мистера Макгрегора, ведь всех других он давно замучил своим занудством, и в клубе вошло в обычай перебивать его на полуслове. Но Элизабет от природы была хорошей слушательницей, и мистер Макгрегор решил, что давно не встречал такой умной девушки.

Флори слегка задержался в клубе за выпивкой с остальными. Главным предметом пошлых разговорчиков стала Элизабет, а свара из-за доктора Верасвами была задвинута в долгий ящик. И записка, которую накануне приколол к доске Эллис, больше не мозолила глаза. Мистер Макгрегор успел увидеть ее утром и изъявил настойчивое желание, чтобы ее убрали. Так что ее убрали; впрочем, не раньше, чем она достигла своей цели.

9

За следующие две недели произошло немало событий.

Противостояние между Ю По Кьином и доктором Верасвами было в полном разгаре. Весь город разделился на два лагеря, и все туземцы – от судебных служащих до базарных метельщиков – заняли одну из двух сторон, отчаянно клевеща на врага. Но у доктора сторонников оказалось намного меньше, и клеветали они не столь эффективно. Издателя «Бирманского патриота» осудили за подрывную деятельность и клевету, отказав в освобождении под залог. Его арест спровоцировал небольшой мятеж в Рангуне, который полиция подавила, убив всего двух мятежников. В тюрьме издатель объявил голодовку, но сдался через шесть часов.

В Чаутаде жизнь тоже не стояла на месте. Из тюрьмы сбежал при таинственных обстоятельствах бандит по имени Нга Шуэ?О. И стали расползаться слухи о скором восстании местных туземцев. Слухи – довольно беспорядочные – указывали центром мятежа деревню Тонгуа, неподалеку от лагеря, где Максвелл кольцевал тик. Поговаривали, что возник из ниоткуда вейкса, то есть колдун, и предрекал свержение английской власти, раздавая колдовские бронежилеты. Мистер Макгрегор не слишком верил слухам, но запросил подкрепления у военной полиции. Ему обещали, что в скором времени в Чаутаду прибудет индийская пехота под командованием британского офицера. Вестфилд, разумеется, поспешил в Тонгуа, предвидя, а точнее предвкушая неприятности.

– Боже, хоть бы раз они устроили настоящий мятеж! – сказал он Эллису перед отъездом. – Но будет обычная, млять, профанация. Всегда одно и то же с этими мятежниками – не успеют поднять бучу, как уже хвосты поджали. Веришь ли, я ни разу еще ни в кого не стрелял, даже в бандита. За одиннадцать лет, не считая войны, ни разу человека не убил. Тоска берет.

– Ну, что ж, – сказал Эллис, – даже если все будет мирно, ты всегда можешь взять зачинщиков и хорошенько всыпать им палками под шумок. Это получше, чем нянчиться с ними в тюрьме, как в паршивом доме отдыха.

– Х-м, пожалуй. Только теперь ведь не положено. Все эти гуманные законы – полагаю, надо их придерживаться, раз у нас хватило дури их принять.

– Да, к черту законы. Бирманец понимает только палку. Видел их, когда им всыпят? Я видел. Вывозят из тюрьмы на воловьей упряжке, визжат, а женщины мажут им жопы банановой мазью. Вот это они понимают. Была бы моя воля, я б им по пяткам лупил, как турки.

– Что ж поделать. Будем надеяться, у них хватит духу хоть раз дать бой. Тогда вызовем военную полицию, винтовки, все дела. Засадить им свинца дюжину-другую – воздух-то почище станет.

Однако предвкушаемая возможность не оправдалась. Вестфилд с дюжиной констеблей – развеселых круглолицых горцев, которым не терпелось пустить кому-нибудь кровь – направились в Тонгву и застали там гнетущее спокойствие. Мятежом и не пахло; не считая ежегодной – регулярной, как муссоны – попытки деревенских уклониться от уплаты подушного налога.

Жара все усиливалась. Элизабет пережила первый приступ красной потницы. Европейцы почти совсем забросили теннис; вяло сыграв один раунд, они падали в кресла и глотали пинтами тепловатый лаймовый сок – тепловатый потому, что лед доставлялся из Мандалая лишь дважды в неделю и таял в течение суток. Огненные деревья цвели пышным цветом. Бирманки, чтобы защитить детей от солнца, мазали им лица желтой мазью, отчего они становились похожи на маленьких африканских шаманов. Стаи зеленых и плодоядных голубей, жирных, как утки, объедали ягоды с больших фиговых деревьев вдоль базарной дороги.

А Флори между тем выгнал из дома Ма Хла Мэй.

Паскудное вышло дело! Имелся значимый предлог – она украла его золотой портсигар и заложила на базаре Ли Йейку, китайскому бакалейщику и тайному ростовщику – и все же это был только предлог. Флори отлично понимал, как понимала и Ма Хла Мэй, и все слуги, что он решил избавиться от нее из-за Элизабет. Из-за этой «ингалейкмы крашеной», как ее называла Ма Хла Мэй.

Поначалу Ма Хла Мэй не стала устраивать сцену. Она стояла и слушала с хмурым видом, пока он выписывал ей чек на сотню рупий – Ли Йейк или индийский четти обналичивали чеки на базаре – и говорил, что дает ей расчет. Он стыдился больше, чем она, не мог смотреть ей в лицо, и голос его сделался невнятным и виноватым. Когда приехала воловья упряжка за ее вещами, он закрылся в спальне, чтобы трусливо переждать, пока все кончится.

Он услышал, как к дому подъехала упряжка, громкие мужские голоса, а затем последовали страшные крики. Флори вышел из дома. У ворот на самом виду творилась потасовка. Ма Хла Мэй цеплялась за столб ворот, а Ко Сла пытался отцепить ее. Увидев Флори, она повернула к нему лицо, перекошенное яростью и отчаянием, и стала кричать:

– Такин! Такин! Такин! Такин! Такин!

Его укололо в самое сердце, что она продолжала называть его такином после того, как он ее выгнал.

– Что такое? – сказал он.

Оказалось, что Ма Хла Мэй не поделила с Ма Йи накладные волосы. Флори отдал их Ма Йи, а Ма Хла Мэй дала две рупии в виде компенсации. И телега с Ма Хла Мэй, хмуро сидевшей с прямой спиной рядом с двумя плетеными корзинами, покатила по дороге. На коленях у нее лежал котенок, которого Флори подарил ей всего два месяца назад.

Ко Сла, давно хотевший, чтобы Ма Хла Мэй выставили из дома, не вполне обрадовался, когда это наконец случилось. Еще меньше он обрадовался, увидев, как хозяин идет вместе с остальными в церковь – в «английскую пагоду», как он ее называл, – поскольку успел застать падре, приехавшего в Чаутаду в воскресенье. Прихожан набралось двенадцать человек, включая мистера Фрэнсиса, мистера Сэмюэла и шестерых туземных христиан, а также миссис Лэкерстин, игравшую на фисгармонии с одной педалью «Побудь со мной». Флори вот уже десять лет не заглядывал в церковь, не считая похорон. Ко Сла терялся в догадках о причине такого почтения к «английской пагоде», но он знал, что оно подразумевает респектабельность, а это качество он, как и всякий слуга холостяка, не переваривал.

– Надвигается беда, – сказал он мрачно другим слугам. – Я слежу за ним последние десять дней. Курево урезал до пятнадцати сигарет в день, перестал пить джин до завтрака, бреется сам каждый вечер – думает, я не знаю, дурак. И заказал полдюжины шелковых рубашек! Мне пришлось подгонять портного (обозвал его бахиншутом[60 - Индийское матерное ругательство. Дословно означает «я спал с твоей сестрой». Прим. ред.]), чтобы уложился в срок. Дурные знамения! Три месяца, от силы, у нас еще есть, а потом придет конец мирной жизни в этом доме!