Вавилонские книги. Книга 3. Король отверженных

– Еще удивительнее. Ну, друзья никогда не бывают лишними. – Сенлин потер ладони, покрытые ссадинами от веревки.

Он пытался решить, пожать ли ей руку, или обнять, или отойти в сторону и отдать честь. Он не знал, что сказать, поэтому спросил:

– Как ты?

Она снова рассмеялась, возможно от неловкости:

– Я в порядке. Да. Все хорошо. Произошло слишком много всего, чтобы это осознать сразу. Большой новый корабль, новая рука, новая команда. И ты уходишь…

– Да, – сказал он, опустив взгляд. – Ужасно много всего. И есть еще кое-что. Похоже, моя жена снова вышла замуж.

– Правда?

– Да, за графа, который на самом деле герцог.

– Она хотела выйти за него замуж?

Рот Сенлина дважды открылся и закрылся, прежде чем он смог выдавить из себя ответ.

– Не знаю. Сфинкс запретил мне искать ее. Но я… – начал он, не зная, как закончить. Они стояли в тяжелом молчании дольше, чем хотелось бы обоим.

Наконец он откашлялся и сказал, собрав остатки самоуважения:

– Я больше не знаю, чего желать, Эдит. Я не знаю, чего хочу, чего должен хотеть и имею ли право хотеть чего-то еще. Я виню себя во всем случившемся и ожидаю, что она поступит так же. Но ясно одно: прежде чем я смогу желать или хотеть снова, я должен быть уверен, что она счастлива. Я должен знать, чего она хочет от меня, если вообще чего-то хочет.

– Я понимаю. И думаю… мы все думаем, что это правильно.

– Я не хочу, чтобы ты страдала из-за меня, или ждала, или волновалась. Если я не вернусь, не теряй ни минуты на поиски. Мы оба знаем, куда ведет эта дорога.

– А мы знаем? Я понятия не имею, что будет дальше. Каждый раз, когда я была уверена в том, каким будет утро, я ошибалась. Здесь нет сезонов; нет альманаха, который бы подсказывал, что сажать, когда сеять, когда ждать дождя, когда готовиться к засухе. Иногда я просыпаюсь и вижу, что у меня другая рука. Иногда я просыпаюсь и чувствую себя другим человеком.

Она взяла его руки в свои, одну мягкую и теплую, другую твердую и холодную.

– Все, что я знаю, – в конечном итоге ни мечты, ни сожаления ничего не значат. Мы не то, чего хотим или на что надеемся. Мы – только то, что мы делаем.

Поскольку он улыбнулся этой мысли и поскольку каждое прощание в Башне могло длиться вечно, она наклонилась и поцеловала его напоследок.

Они поползли вниз по Башне. Байрон вел стеноход по коварной поверхности из камня и крошащегося раствора с помощью серебряного ручного зеркала, смотревшего за плечо. Они могли бы спуститься носом вперед, но только добавив множество ремней, и Байрон заверил Сенлина, что это было бы неудобно и тревожно. Куда приятнее отступать от небес, чем идти к могиле.

Их путешествие, начавшееся на закате, было по необходимости извилистым. Пришлось огибать выступающие статуи, фризы, вентиляционные отверстия, небесные порты, пиратские логова, солярии и обсерватории. Если бы кто-нибудь заметил, что древней машиной Сфинкса, оснащенной хваталками, управляет лакей с оленьей головой, это, несомненно, вызвало бы дальнейшие разыскания. Байрон не включал фонари машины так долго, как только мог, но, когда облака закрыли луну, у него не осталось другого выбора, кроме как осветить путь.

Они оказались неразговорчивыми попутчиками. Впечатления Сенлина о Байроне были смутными и противоречивыми. С одной стороны, олень был наделен грубым остроумием, отличался нетерпеливостью и бывал высокомерным до такой степени, что его поведение напоминало фарс. И все же, с другой стороны, Байрон нарушил приказ Сфинкса только для того, чтобы они с Эдит могли попрощаться наедине. Но о чем можно болтать с тем, кто ругал тебя за то, что ты ел кошачий корм, напечатал твой проклятый контракт и измерил шаговый шов твоих брюк?

Но, к счастью, и у них нашлась тема для разговора: новый персонаж Сенлина, боскоп Сирил Пинфилд. Под грохот механизмов и скрежет хваталок Байрон рассказывал Сенлину о народности, представителя которой ему предстояло изображать. Уроженцы Боскопии были бухгалтерами Башни. Они вели учет как для отдельных торговцев, так и для целых уделов. Боскопы считались честными, если не скучными людьми. Известные своей нелюбовью к комфорту и роскоши, боскопы ненавидели шик, моду, смех, округленные цифры, горячие напитки, холодные напитки, коктейли и шляпы по причинам, которые были не совсем ясны даже Байрону.

Сенлин не мог представить себе более унылую персону. Он вслух задумался, не в наказание ли Сфинкс предпочел эту маскировку, но Байрон объяснил выбор так: «Большинство пелфийцев предпочтут беседовать с несчастным простофилей, а не с боскопом. И в этом вся суть. Тебе нужно оставаться незамеченным. Так безопаснее».

Остаток пути, занявший почти всю ночь, Байрон посвятил подробному описанию боскопской диеты – до боли пресной, их причуд – как правило, антиобщественных, а также капризов, которых было очень мало и которые сводились к коллекционированию пуговиц, разведению мучных червей и поэзии.

– Если тебя одолеют сомнения, – заключил Байрон, – просто выпали самое неприятное, ненужное и несообразное высказывание, какое только можно придумать. Вот почему бы нам не попробовать. – Он откашлялся и сказал более официальным тоном: – Не желаете ли бутерброд с ветчиной, сэр?

– Я не люблю ветчину, – сказал Сенлин.

Байрон покачал рогами:

– Да ладно тебе! Это какое-то доморощенное ворчание. Ты способен на большее. Ты пытаешься прогнать меня, а не затевать спор о достоинствах ветчины. Пелфийцы – противоречивая раса; если дать им повод для разногласий, они слетятся к тебе, как мошкара. А теперь еще раз. – Байрон протянул к нему ручное зеркало так, словно это был поднос. – Не желаете ли бутерброд с ветчиной, сэр?

Сенлин вспомнил неприятного проктора из колледжа, человека по фамилии Блестер. Тот, казалось, всегда держал в руке носовой платок и имел отвратительную привычку делиться подробностями своего здоровья, без всяких на то оснований. Вдохновленный воспоминанием, Сенлин сказал гнусавым фальцетом:

– Спасибо, мне не надо ветчины. У меня ужасающий приступ подагры.

Подняв зеркало под прежним углом, Байрон слегка подрегулировал румпель, чтобы обогнуть провал в каменной кладке.

– Нормально. Так-то лучше. Но давай попробуем копнуть глубже. Вызови во мне отвращение.

Их железная колесница грохотала и раскачивалась. Желтоватые лампы создавали маленькие озерца света на голом камне. Темнота казалась необъятной, а их транспортное средство – совсем маленьким.

– Я читал, что люди на вкус как ветчина, – сказал Сенлин.

– Отлично! – Смех Байрона напомнил Сенлину лошадиное ржание. – Видишь? Теперь я вообще не хочу с тобой разговаривать.

Движитель стенохода запыхтел, и показалось, что он вот-вот заглохнет. Байрон, внезапно став очень серьезным, налег на дроссель и повозился с клапаном на приборной доске. Сенлин ухватился за поручень, чтобы отогнать волну головокружения, вызванного дрожью машины. Через мгновение дрожь утихла, и мотор снова заработал ровно. Испуг напомнил Сенлину его первое знакомство с движителем Сфинкса. Случилось оно, когда он сидел с Эдит взаперти в проволочной клетке возле Салона. Он описал Байрону эту встречу, и тот грустно улыбнулся:

– Это была кирпичная нимфа. Раньше они были надежным подспорьем. Ползали повсюду, выискивая трещины и следы более глубоких разломов, латая, штукатуря и крася. О многоцветье! Когда-то Башня была яркой, как майское дерево. Но это было много лет назад. А сейчас кирпичные нимфы довольно редки. – Любопытство Сенлина возросло, и он спросил, что случилось с ремонтными машинами. – Один умный вандал обнаружил, что может превратить красную среду – вещество, которое запускает движители Сфинкса, – в мощный наркотик.

– Ты говоришь о крошке?

– Да, конечно. Белый кром – это среда Сфинкса, обработанная и разбавленная, – сказал Байрон. – Как только люди поняли, что каждая кирпичная нимфа содержит столько сырой крошки, что хватит на небольшое состояние, машины начали исчезать стадами. Где-то здесь должно быть настоящее механическое кладбище.

Сенлину показалось странным, что он подсел на то же вещество, благодаря которому работала рука Эдит.

– Полагаю, это многое объясняет в поведении Красной Руки. Он постоянно одурманен.

Байрон фыркнул:

– Эффект среды до ее переработки немного другой, но ты не ошибаешься.

Стеноход двигался мимо огромной козлиной головы из песчаника, торчащей из стены башни, как охотничий трофей. Они оказались достаточно близко, чтобы пройти под большими изогнутыми рогами. Скрип ног машины, похоже, испугал колонию летучих мышей, которые шумным потоком вылетели из открытой пасти козла.

– Но почему бы не принять сыворотку сразу? Зачем ее перерабатывать? – спросил Сенлин.

– Некоторые смельчаки поступали именно так: вводили вещество прямо в вены. Те, кто не погиб от шока или не сошел с ума от галлюцинаций, вскоре обнаружили, что ломка фатальная. И прежде чем ты спросишь: Эдит в полной безопасности; среда питает ее руку, но никогда не попадает в кровоток.

Уже почти рассвело, когда стеноход остановился у необитаемого пирса. Балки, уходящие концами внутрь Башни, за годы много раз чистили и ремонтировали. Настил был выбелен солнцем и полон щелей, хотя дерево еще не совсем прогнило. Покосившийся сарай без дверей и ржавый кран – вот и все, что осталось от прежней заставы. Байрон сказал, что когда-то на станции работали машинисты из Пелфии, которые помогали ремонтировать и заправлять кирпичных нимф.

– Это было в те времена, когда уделы все еще стремились внести свой вклад, – кисло сказал олень. – И до того, как ящик с батарейками стал на вес золота.

Байрон указал на деревянную дорожку, которая уходила от пирса, изгибалась вдоль стены Башни и исчезала в тени. Шаткая тропинка, выглядевшая так, словно должна была вот-вот обрушиться, вела в Добродетель – северный порт Пелфии. Там Сенлин спрячется снаружи порта и дождется прибытия дирижабля «Халф-Картер», серой посудины, на которой будет развеваться флаг Боскопии.