История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Я спросил, и он также спрашивал понапрасну у всех его имя, и никто не знал, потому что стража сменилась. Офицер пообещал мне заставить вернуть мой экю и наказать солдата. После этого офицер приказал доставить мне все, что нужно для письма, стол и шандал, и Мануччи мне пообещал, что в восемь часов он направит мне человека в ливрее посла, чтобы забрать мои письма и отправить их тем, кому они будут адресованы, заверив, что посол потихоньку будет действовать в мою пользу, потому что в открытую, он полагает, это не получится. Прежде чем они ушли, я достал из кармана три экю и сказал канальям, что подарю эти три экю тому, кто назовет мне имя солдата, который украл у меня экю. Мараззани первый вызвался его назвать, двое других засвидетельствовали то же самое, и офицер, который знал его, записал его имя, посмеявшись и сказав, что даст мне знать. Я потратил три экю, чтобы возвратить один. Они ушли, и я стал писать. терпение, которое я должен был ощущать, было невероятное. Стали читать то, что я писал, и когда не слышали, просили у меня объяснения. Подходили, чтобы снять мне нагар со свечи, и гасили ее мне. Я представлял себе, что я на галерах, и страдал, жалея себя. Один солдат осмелился сказать мне, что если я хочу дать ему экю, он заставит всех замолчать, и я ему не ответил. Но, несмотря на всех этих проклятых, я закончил мои письма и запечатал их. В моих письмах не было ни капли искусства. Они дышали злобой, что бурлила в моей душе…

Я написал послу Мочениго, который по своему положению должен был защищать подданного своего государя, которого министры другой державы убивают, чтобы завладеть всем, что у него есть. Я заклинал его осознать, что он не может лишить меня своей протекции, не зная, в сущности, в чем я мог нарушить законы Республики, потому что моя распря с Государственными Инквизиторами произошла лишь из-за того, что м-м Зорзи предпочла меня г-ну Кондульмеру, который, ревнуя к моему счастью, заставил забрать меня в Пьомби.

Я писал г-ну Эммануэлю де Рода, человеку ученому, министру, ведающему помилованиями и правосудием, что я не желаю его помилования, но лишь правосудия.

«Послужите, монсеньор, Богу и вашему господину королю, помешав, чтобы алькальд Месса убил венецианца, который ничего не совершил против законов и который приехал в Испанию лишь полагая, что прибыл в страну, населенную благородными людьми, а не убийцами, пользующимися безнаказанностью, данной им в силу их должности. Человек, который вам пишет, имеет в своем кармане кошелек, наполненный дублонами, и заключен в зале, где его уже обокрали. Он боится, что его убьют этой ночью, чтобы украсть его кошелек и все, что у него есть».

Я написал герцогу де Лосада, чтобы он оповестил короля, своего владыку, что убивают, без его ведома, но от его имени венецианца, который не преступал никакого закона, чей недостаток состоит лишь в том, что он достаточно богат, чтобы ни в ком не нуждаться, находясь в Испании. Я представлял ему, что он должен просить короля немедленно отправить указ, чтобы помешать этому убийству.

Самое сильное из четырех писем было то, что я написал графу д’Аранда. Я сказал ему, что если они окончат тем, что меня убьют, я пойму, перед тем, как испустить дух, что это по прямому его приказу, потому что я понапрасну говорил офицеру, который меня арестовал, что я явился в Мадрид с письмом принцессы, которая рекомендовала меня им ему.

«Я ничего не сделал, говорил я ему. Какое неудобство я вам причинил, если вы ввергли меня в этот ад, на эти мучения, что я сейчас испытываю? Либо освободите меня сразу, либо прикажите своим палачам немедленно меня выслать, потому что если они вздумают отправить меня в тюрьму, я прежде убью себя собственной рукой».

Сохранив копии моих писем, я отослал их через лакея посла, которого всемогущий Мануччи не замедлил ко мне направить. Но я провел самую жестокую из ночей. Кровати были расставлены, и, тем не менее, я не хотел на них спать. Я напрасно просил соломы, но когда, тем не менее, мне ее принесли, я не знал, куда ее положить. Пол был залит мочой, потому что ни у кого, кроме двух или трех, не было комнатного горшка. Горя гневом, я не хотел потратить и обола чтобы обеспечить себе хоть какую-то мягкую постель, что сразу бы рассердило этих каналий, которым я дал три экю, чтобы дать офицеру имя солдата-вора. Я провел ночь, сидя на лавке без спинки.

В семь часов утра вошел Мануччи. Я сразу попросил его проводить меня в кордегардию, вместе с офицером, чтобы сделать кое-что, потому что чувствовал, что умираю; это было проделано мгновенно. Я выпил шоколаду и дал им расчесать мне волосы, рассказывая про мои страдания. Мануччи сказал, что мои письма могут быть отправлены по адресам только в течение дня; и сказал мне, смеясь, что я написал послу жестокое письмо. Я показал ему копии остальных, и молодой неопытный человек сказал мне, что стиль, направленный на то, чтобы обрести милость, должен быть исполнен нежности. Он не знал, что бывают ситуации, когда человеку абсолютно невозможно прибегать к нежности. Мануччи сказал мне на ухо, что посол обедает нынче у графа д’Аранда, и что он ему предложил поговорить частным образом с ним в мою пользу; но он побоялся, что мое суровое письмо разозлит испанца. Я убедил его не говорить о моем письме послу.

Час спустя после его ухода, в тот момент, когда я, сидя среди каналий, отвечал на бесцеремонности, что мне говорили по поводу моего высокомерия, которое шокировало всю компанию, я вижу донну Игнасию в сопровождении благородного сапожника, своего отца, которые входят вместе с бравым капитаном, который доставил мне столько удовольствия. Этот визит ранил мне душу, но следовало принять его с хорошей стороны и с благодарностью, потому что речь шла о достоинстве, величии, порядочности и гуманизме со стороны благородного человека и влюбленной богомолки донны Игнасии. Хотя и грустно и на очень плохом испанском, я дал им понять, насколько я чувствителен к чести, которую они мне оказывают. Донна Игнасия не сказала ни слова; у нее было только это средство помешать слезам катиться из ее прекрасных глаз; но все красноречие дона Диего было использовано, чтобы сказать мне, что он бы никогда не пришел меня повидать, если бы не был абсолютно уверен, что это ошибка, либо какая-то ужасная клевета из тех, что вводят ненадолго в заблуждение судей. Отсюда он выводил заключение, что в немного дней меня освободят из этого ужасного места и дадут удовлетворение, пропорциональное оскорблению, которое мне нанесли. Я ответил ему, что я на это надеюсь; но что меня поразило, и что запало мне в душу, было то, что сделал этот очень бедный человек, уходя и обняв меня на прощанье: он оставил в моих руках сверток, сказав мне на ухо, что там двенадцать дублонов да охо, которые я ему отдам, когда смогу. Мои волосы стали дыбом. Я сказал ему на ухо, что у меня в кармане есть пятьдесят, которые я не могу ему показать, так как боюсь воров, что меня окружают. Он вернул свой сверток в карман и заплакал. Я пообещал ему явиться с визитом, как только окажусь на свободе. Он ушел.; он не назвал себя. Он был хорошо одет, его приняли за человека обеспеченного. Характеры, подобные этому, не редки в Испании. Прекрасные и героические поступки – конек кастильцев.

Слуга Менгса пришел в полдень с обедом, более тонким и менее объемистым; это было то, чего я хотел. Я поел в его присутствии за полчаса, и он ушел, нагруженный моими благодарностями в адрес его хозяина. В час пришел человек и сказал мне идти вместе с ним. Он отвел меня в маленькую комнату, где я увидел мой карабин и мои пистолеты. Алькальд Месса, сидя за столом, заваленным тетрадями, с двумя сбирами, сказал мне сесть, затем приказал ответить честно на все его вопросы, потому что мои ответы будут записаны. Я ответил ему, что понимаю испанский очень плохо и буду отвечать только письменно человеку, который будет допрашивать меня по-итальянски, по-французски или на латыни. Этот ответ, сказанный твердым тоном, его удивил. Он разговаривал со мной час подряд, я понимал все, что он мне говорил, но он получал в ответ только одну фразу:

– Я не понимаю, что вы мне говорите. Найдите судью, который знает один из моих языков, и тогда я буду отвечать; но я не буду диктовать; я буду писать сам мои ответы. Он стал злиться, я не обращал внимания на его вспышки. Он дал мне, наконец, перо и сказал написать по-итальянски мое имя, мое звание, и что я собирался делать в Испании. Я не смог отказать ему в этом, но написал только двадцать строк:

«Я такой-то, подданный республики Венеции, писатель, довольно богат; я путешествую для собственного удовольствия; я известен послу моей родины, графу д’Аранда, принцу де ла Католика, маркизу де Морас, герцогу де Лосада; я не нарушил ни одного из законов Е.Кат. В., и, несмотря на это, я оказался схвачен и помещен среди злодеев и воров чиновниками, которые заслуживают быть наказаны гораздо суровее, чем я. Если я ничего не сделал противного законам, Е.Кат. В. должен знать, что у него нет другого права надо мной, кроме как приказать мне уехать из его владений, и я сразу же повинуюсь, как только получу приказ. Мое оружие, что я здесь вижу, путешествует со мной уже одиннадцать лет, я вожу его только, чтобы защититься от воров с большой дороги, и в воротах Алькала его видели в моей коляске и не конфисковали, что означает, что теперь, когда его у меня конфискуют, это только предлог, чтобы меня преследовать».

Написав это, я отдал бумагу алькальду, который отправил, чтобы нашли ему того, кто сможет точно изложить ему это по-испански. Алькальд поднялся, посмотрел на меня глазами, полными угрозы, и сказал:

«Клянусь Богом, вы пожалеете, что написали эту бумагу».

Сказав это, он велел отвести меня в ту же залу и вышел.

В восемь часов пришел Мануччи и сказал, что граф д’Аранда первый спросил посла, знает ли он меня, и что посол наговорил ему все хорошее обо мне, закончив заверением, что он не смог оказаться мне полезен лишь из-за оскорбления, которое возникло по причине того, что я впал в немилость у Государственных Инквизиторов Граф д’Аранда ответил, что действительно мне было нанесено большое оскорбление, но оно не таково, чтобы терять рассудок умному человеку.

– Я бы ничего не знал, – сказал он, – если бы он не написал мне яростное письмо, и он написал в том же духе и дону Эммануэль де Рода и герцогу де Лосада. Он прав, но так не пишут.

Вот все, что он ему сказал.

– Так что мое дело, очевидно, закончено, если он действительно сказал, что я прав.

– Будьте уверены, что он так сказал.

– Если он так сказал, он так и сделает, а что касается моих писем, у каждого свой стиль. Я пришел в ярость, потому что со мной обошлись, как с собакой; взгляните на эту комнату, у меня нет кровати, и поскольку весь пол залит мочой, я не могу на нем спать; я проведу вторую ночь, сидя на скамье без спинки. Вам кажется возможным, чтобы мне не пришло желание съесть сердце у всех этих палачей? Если я не выйду завтра из этого ада, либо я себя убью, либо сойду с ума.

Мануччи понял, что я в ярости; он пообещал мне прийти завтра рано утром и посоветовал обеспечить мне кровать с помощью денег. Я не захотел последовать его совету. Меня мучили блохи, и я опасался за свой кошелек, мои часы, мою табакерку и все, что я имел. Я провел ужасную ночь, я дремал на той же скамье, внезапно просыпаясь каждый момент, теряя равновесие и почти падая на пол, загаженный нечистотами.

Мануччи пришел в восемь часов, и я видел, что он действительно поражен моим лицом. Он прибыл на коляске, привезя с собой хороший шоколад, который дал разогреть, и который я выпил с удовольствием, что придало мне немного храбрости. Но вот открывается дверь, и входит офицер, в сопровождении двух других. Первый спрашивает меня; я подхожу к нему, говоря, что это я.

– Его Превосходительство граф д’Аранда, – говорит он мне, – здесь снаружи, пораженный несчастьем, что случилось с вами. Он узнал о нем вчера из письма, что вы ему написали. Если бы вы написали ему сразу, с вами бы ничего не случилось.

Я рассказал ему историю о солдате, который украл у меня экю. Он спросил, кто это, и когда был проинформирован обо всем, он велел вызвать капитана и устроил ему выговор, заставил отдать мне экю, который я со смехом принял, и найти солдата, чтобы его побили палками в моем присутствии. Этот офицер был г-н де Руайя, полковник полка, стоящего в Буон Ретиро. Я описал ему в деталях всю историю моего ареста и все страдания, что я вытерпел в этом проклятом месте, куда меня поместили. Я сказал ему, что если мне не вернут свободу, мое оружие и мое благополучие сегодня же, я покончу с собой либо сойду с ума, потому что человеку нужно поспать раз в день, а я не могу здесь лечь ни на кровати, ни на земле, из-за нечистот, которые он бы увидел, если бы прибыл на час раньше.

Я увидел, что этот славный человек поражен яростью, с которой я с ним говорю. Увидев это, я попросил у него прощения, заверив, что если бы не гнев, овладевший мной, я вел бы себя с ним иначе. Мануччи сказал ему о том, каков я по природе, и полковник меня пожалел. Он вздохнул и дал мне слово чести, что я выйду оттуда в течение дня, что мне вернут мое оружие и что я буду спать в своей постели.

Теперь пойдите, – сказал он мне, – пойдите поблагодарить графа д’Аранда, который срочно прибыл сюда и приказал мне прийти сказать вам, что вы вернетесь к себе только после обеда, так как Его Превосходительство желает, чтобы вы получили сатисфакцию, достаточную для того, чтобы вернуть вам спокойствие и заставить забыть эту обиду, если она у вас есть, потому что наказания со стороны правосудия никого не обижают, и алькальд Месса был обманут мерзавцем, который состоял у вас на службе.

– Вот он, – говорю я ему. Прошу вас, пожалуйста, выведите его отсюда, теперь все знают, что он чудовище.

– Сейчас.

Он выходит, и две минуты спустя пришли два солдата взять его, и я его больше не видел. Я никогда не интересовался, что стало с этим несчастным. Затем офицер пригласил меня в кордегардию, где я наблюдал наказание палками, которое назначили солдату-вору. Мануччи был со мной. Я увидел графа д’Аранда, в сорока шагах от меня, который прохаживался, сопровождаемый группой офицеров и личной гвардией короля. Все это заняло у нас около двух с половиной часов. Полковник, перед тем, как меня покинуть, просил меня прийти к нему пообедать вместе с Менгсом, когда он нас пригласит. Я должен был вернуться в залу, где увидел на полу покрывало, на вид чистое. Младший офицер сказал мне, что приставлен для моих услуг, и я сразу же лег, но Мануччи, прежде чем меня оставить, обнял меня сотню раз. Я убедился в его настоящей дружбе, и я чувствую себя всегда огорченным, когда думаю, что виноват перед ним, так что я не удивляюсь, что он меня так никогда и не простил. Читатель увидит, однако, что этот мальчик простер свое отмщение слишком далеко.

После этой сцены канальи, что там находились, не смели на меня и посмотреть. Мараззани пришел к моей кровати, чтобы мне представиться, но я не обратил на него внимания. Я сказал ему, что в Испании мужчина-иностранец должен много работать, чтобы обеспечить себя. Мне принесли обед, как обычно, в три часа, пришел алькальд Месса и сказал, чтобы я шел с ним, потому что, будучи неправ, он получил приказ отвезти меня в мои апартаменты, где, он надеется, я найду все, что там оставил. В то же время он показал мне мой карабин и мои пистолеты, которые он передал одному из своих людей, чтобы тот отнес все это в мою комнату. Офицер стражи вернул мне мою шпагу, алькальд в черном плаще стал слева от меня и, сопровождаемый тридцатью сбирами, проводил меня в кафе на «Кале де ла Круз», где снял печать, что была на двери моей комнаты, хозяин пришел ее открыть и я легко мог сказать алькальду, что все в том же состоянии, в каком я его оставил. Он сказал мне мимоходом, что если бы я не нанял себе на службу предателя, мне бы никогда не пришлось думать, что служащие Е.Кат. В. убийцы.

– Гнев, месье алькальд, заставил меня написать это четырем министрам. Я так думал, но больше так не считаю. Забудем все; но согласитесь, что если бы я это не написал, вы бы отправили меня на галеры.

– Увы! Это может быть.

Я выкупался и сменил все; я отправился, скорее по долгу, чем из-за любви, к действительно благородному сапожнику, который, при виде меня, объявил себя счастливейшим из людей, и самым дальновидным, потому что он был уверен, что все это произошло по ошибке; но донна Игнасия была вне себя от радости, потому что у нее не было такой уверенности, как у ее отца. Когда он узнал о некоторого рода сатисфакции, что мне дали, он сказал, что и гранд Испании не мог бы требовать большего. Я просил их прийти ко мне как-нибудь пообедать, когда я дам им об этом знать, и они пообещали это. Во мне возродились чувства, я ощутил себя влюбленным в донну Игнасию гораздо больше, чем раньше.

Выйдя с «Кале дель Диссиньяно», я пошел к Менгсу, который, зная Испанию, несмотря ни на что, ожидал меня увидеть. Но когда он услышал историю последнего дня, когда я испытал такой триумф, он поздравил меня. Он был одет по-парадному, что бывает чрезвычайно редко; он сказал, что сделал это, чтобы попытаться быть мне полезным у дона Эммануэля де Рода, но не смог с ним переговорить. Он передал мне письмо, которое получил в тот день из Венеции, и которое я быстро распечатал, узнав почерк г-на Дандоло; В нем я нашел запечатанное письмо, адресованное г-ну Мочениго, послу. Г-н Дандоло мне писал, что по прочтении этого письма посол не будет более опасаться вызвать недовольство Государственных Инквизиторов, покровительствуя мне, потому что тот, кто пишет ему письмо, рекомендует ему меня от имени одного из трех Инквизиторов. Менгс, впрочем, сказал мне, что только от меня зависит построить мою судьбу в Испании, с помощью хорошего поведения, особенно в момент, когда все министры оказались заинтересованы обращаться со мной таким образом, чтобы заставить забыть оскорбление, которое мне нанесли. Он посоветовал мне отнести письмо послу сейчас же и взять для этого его коляску, потому что после шестидесяти часов непрерывных мучений я не могу стоять на ногах. Испытывая потребность пойти спать, я отклонил его приглашение вернуться к нему к ужину, но согласился пообедать у него на следующий день. Посла не было, я оставил письмо Мануччи и пошел к себе, где лег спать и проспал самым глубоким сном десять часов подряд.

Мануччи пришел прекрасным утром, с радостью, написанной на лице, чтобы передать мне новость, что г-н Джироламо Зулиан написал послу от имени г-на да Мула, что он может представлять меня всюду, потому что претензии, которые были у трибунала ко мне, не наносят ущерба моей чести.

– Посол рассчитывает представить тебя ко двору в Аранхуэсе на следующей неделе, и он хочет, чтобы ты обедал с ним сегодня, в многочисленной компании.

– Я приглашен к Менгсу.

– Я пойду пригласить Менгса, и если он откажется, в этом случае тебе следует отказаться пойти к нему, потому что ты понимаешь прекрасный эффект, который должно произвести твое появление у посла, которое станет твоим триумфом.

– Это правда. Иди к Менгсу; и я пойду обедать к послу.

Глава II

В основных превратностях моей судьбы частные обстоятельства складывались так, чтобы сделать мой бедный ум немного суеверным. Я чувствую себя униженным, когда, углубляясь в себя, обнаруживаю эту возможность. Но как от этого защититься? Так устроено в природе, что судьба формирует человека, который отдается ее капризам, то, что делает малый ребенок с биллиардным шаром слоновой кости, когда пускает его в одну сторону, в другую, смеясь, когда он попадает в лузу; но это не то же самое, мне кажется, когда фортуна делает с человеком то, что делает с шаром опытный игрок, который рассчитывает силу, скорость, дистанцию и равенство реакции; это не естественно для моей натуры, когда я оказываю фортуне честь считать ее знающей геометрию, ни когда я приписываю этому метафизическому понятию следование законам физики, объектом которых считаю всю природу. Вопреки этому рассуждению, то, что я наблюдаю, меня удивляет. Эта фортуна, которой, как синонимом случая, я должен пренебрегать, становится уважаемой, как если бы она хотела казаться мне божеством в самых решающих событиях моей жизни. Она развлекается, показывая мне каждый раз, что она не слепая, как о ней говорят; она никогда мне ничего не портит без того, чтобы меня в той же мере не приподнять, и, как кажется, она никогда не поднимает меня высоко, чтобы не доставить себе удовольствие в следующий момент увидеть, как я падаю. Кажется, она желает пользоваться абсолютной властью надо мной единственно для того, чтобы убедить меня, что она разумна, и что она владычица всего; чтобы доказать мне это, она использует поразительные способы, все направленные на то, чтобы заставить меня действовать в силу обстоятельств, и чтобы заставить меня понять, что моя воля, – и это далеко от того, чтобы считать меня свободным, – есть только инструмент, которым она пользуется, чтобы делать из меня то, что она хочет.

Я не могу польстить себе, что я чего-то достиг бы в Испании без помощи посла моей страны, а этот, робкий, ни на что бы не осмелился без письма, которое я ему представил; и это письмо не имело бы никакого продолжения, если бы не прибыло как раз в тот момент, когда произошел мой арест и возмещение, которое граф д’Аранда мне дал, сделав событием дня.

Это письмо заставило краснеть посла за то, что он ничего не сделал для меня до его прибытия; но он не потерял надежды внушить публике, что граф д’Аранда дал мне столь значительное возмещение лишь потому, что он его на это подвигнул. Его фаворит, граф Мануччи, пришел, со своей стороны, чтобы пригласить меня обедать, и, к счастью, я был приглашен вместе с Менгсом. Мануччи догадался пригласить Менгса от имени посла, что весьма польстило самолюбию этого человека, у которого я скрывался, хотя и безуспешно. Это приглашение явилось в его глазах знаком благодарности, которая избавила его от унижения, которое он испытывал за то, что позволил забрать меня от него. Приняв приглашение и узнав от того же Мануччи, что я тоже приглашен, он написал мне записку, чтобы известить, что заедет за мной в час в своей коляске.

Я направился к графу д’Аранда, который, заставив меня прождать четверть часа, вышел с бумагами в руке.

– Дело окончено, – сказал он мне со спокойным видом, – и я полагаю, что вы можете быть довольны. Вот письма, которые я даю вам, чтобы вы их прочли.

Я вижу мои три письма, к нему, к герцогу де Лосада и министру Милосердия и Юстиции.

– Почему я должен их прочесть, монсеньор? Они написаны в знак подчинения меня сеньору алькальду.

– Я знаю. Прочтите все это, и вы увидите, что, несмотря на всю вашу правоту, так писать нельзя.