История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Проведя вторую ночь в наслаждениях и в довольстве, мы выехали на рассвете и, проведя в дороге четыре часа, решили позавтракать. Мы были в Пезаро. В момент, когда мы собрались садиться в экипаж, чтобы продолжить наше путешествие, вдруг младший офицер в сопровождении двух вооруженных солдат спрашивает у нас наши имена, а затем и паспорта. Беллино дает ему свой, я ищу свой и не нахожу. Он у меня был вместе с письмами кардинала и шевалье да Лецце; нахожу письма, но не нахожу паспорт. Все мои требования бесполезны. Капрал уходит, приказав форейтору ждать. Полчаса спустя он возвращается, отдает Беллино его паспорт, сказав, что он может ехать; что касается меня, он приказывает отвести меня к коменданту. Комендант спрашивает, почему у меня нет паспорта.

– Потому что я его потерял.

– Паспорт не теряют.

– Теряют, и это так же верно, как то, что я его потерял.

– Без него вы не проедете.

– Я еду из Рима и направляюсь в Константинополь с письмом кардинала Аквавива. Вот его письмо, скрепленное его гербовыми печатями.

– Я велю отвести вас к г-ну де Гаже.

Меня отводят к этому знаменитому генералу, который стоит в окружении всего своего штаба. Рассказав ему все то, что я говорил коменданту, я прошу его разрешить мне продолжить свое путешествие.

– Все, что я могу для вас сделать, это задержать вас под арестом, пока вам не пришлют из Рима новый паспорт на то же имя, которое вы назвали. Несчастье потерять паспорт может случиться только из-за легкомыслия, и кардинал научится не давать поручений разгильдяям.

Затем он приказывает заключить меня под арест в большой казарме, расположенной в предместье города, называемом Санта-Мария, после того, как я напишу в Рим о высылке нового паспорта. Меня отвели на почту, где я написал кардиналу о моем несчастье, умоляя его отправить, не теряя времени, мне паспорт, и отправил письмо эстафетой. Я просил его направить паспорт непосредственно в военный секретариат. После этого я обнял Беллино-Терезу, которую эта помеха привела в отчаяние. Я сказал ей ждать меня в Римини и был вынужден снабдить ее сотней цехинов.

Она хотела остаться в Песаро, но я ей отсоветовал. Я велел отвязать мой чемодан и, увидев, как она уехала, дал отвести себя в большую кордегардию. В такие моменты всякий оптимизм становится, в принципе, сомнителен, но стоицизм, который призвать бывает нетрудно, смягчает его дурное влияние. Самую большую заботу у меня вызывало беспокойство Терезы, которая, видя меня вырванным таким образом из ее рук в первый же момент нашего единения, задыхалась, стараясь подавить свои слезы. Она бы меня не покинула, если бы я не уверил ее, что через десять дней она увидит меня в Римини. Мне пришлось, однако, ее очень уговаривать, что она не должна оставаться в Песаро.

В Санта-Мария офицер отвел меня в кордегардию, где я остался, сидя на чемодане. Проклятый каталанец даже не удостоил меня ответом, когда я сказал ему, что у меня есть деньги, что я хочу постель и слугу, чтобы сделать то, что мне необходимо. Я вынужден был провести ночь, лежа на чемодане, без всякой еды, среди солдат – каталанцев. Это была моя вторая ночь такого рода в череде подобных дивных ночей. Мой Гений развлекался, заставляя меня производить такие сравнения. То была суровая, но необходимая школа, особенно для человека с натурой негибкой и легкомысленной.

Чтобы заткнуть рот философу, который осмеливается сетовать на то, что в жизни человека страданий больше, чем удовольствий, спросите его, хотел ли бы он жизни без тех и других. Он вам не ответит, либо схитрит, потому что если он ответит, что нет, значит он ее ценит высоко, а если так, то значит он признает ее приятной, каковой она не может быть, если она мучительна; если же он отвечает, что да, он признается в том, что он глупец, потому что вынужден находить удовольствие в безразличии.

Когда мы страдаем, мы испытываем удовольствие от надежды прекращения страданий; и мы никогда не разочаровываемся, потому что на крайний случай у нас есть сон, в котором счастливые мечты нас утешают и успокаивают; и когда мы наслаждаемся, размышление, уменьшающее нашу радость, никогда нас не тревожит. Само удовольствие в своей актуальности всегда чистое, страдание – всегда ограниченное.

Вам двадцать лет. Повелитель универсума сказал вам, – я даю тебе тридцать лет жизни, из которых пятнадцать будут мучительными, а пятнадцать – прекрасными. И те и другие продолжатся непрерывно. Выбирай. Хотел бы ты начинать с мучительных или с прекрасных?

Признайтесь, читатель, такой, какой вы есть, что вы бы ответили Богу: – я начну с пятнадцати несчастных лет. В твердом ожидании счастливых пятнадцати лет я уверен, что найду силы пренебречь страданиями.

Видите, дорогой читатель, значение этих рассуждений. Умный человек, поверьте, не будет никогда абсолютно несчастным. Он почти всегда счастлив, говорит мой учитель Гораций, nisi quum pituita molesta est.[6 - «По край ней мере желчь его не мучит» Гораций – прим. перев.]

Но что за человек, который всегда находится под влиянием желчи?

Факт тот, что в эту несчастную ночь в Санта-Мария в Песаро, я немного потерял, но много получил, потому что в том, что касается Терезы, при уверенности, что через десяток дней я снова соединюсь с ней, эта ночь не значила ничего. То, что я получил, входит в школу жизни человека. Я получил прививку от легкомыслия – предусмотрительность. Можно поставить сто против одного, что молодой человек, потеряв сначала кошелек, а затем паспорт, больше не будет терять ни того, ни другого. Так что эти два несчастья со мной больше не случались. Они происходили бы со мной, если бы я не боялся этого всегда. Легкомысленный же никогда не боится.

На другой день, когда сменился караул, меня направили к офицеру с физиономией, внушающей доверие. Он был француз. Французы всегда мне нравились, испанцы – наоборот. Я, однако, часто бывал жертвой обмана французов, и никогда – испанцев. Не будем доверять нашим вкусам.

– По какому случаю, г-н аббат, – говорит мне этот офицер, – я имею честь видеть вас у себя под стражей?

Вот стиль, который вызывает сразу вздох облегчения. Я информирую его обо всем, и, выслушав все, он находит все забавным. На самом деле, в моем несчастном приключении я не вижу ничего забавного; но человек, который находит это забавным, не может мне не нравиться. Он дает мне для услуг солдата, который за мои деньги достает мне кровать, сиденья, стол и все, что мне нужно. Он ставит кровать в мою комнату.

Пообедав со мной, он предложил мне партию в пикет, и я потерял за вечер три или четыре дуката; но он заверил меня в том, что мое умение не сравнится с его, и еще менее с умением офицера, который должен принять команду завтра. Он посоветовал мне поэтому не играть, и я последовал его совету. Он сказал мне также, что будет общий ужин, а после – составят банк в фараон; он сказал, что там будет банкёр, против которого я играть не должен. Он сказал, что это будет грек. Пришли игроки, играли всю ночь, понтёры проигрались и разругали банкёра, который, не обращая на них внимания, забрал деньги себе в карман, отдав часть офицеру моему другу, который участвовал долей в банке. Этого банкёра звали кадет дон Бепе; поняв по его выговору, что он неаполитанец, я спросил у офицера, почему он называл его греком, тот объяснил, что означает это слово, и урок, который он преподал в этой области, пригодился мне в дальнейшем.

В последующие четыре или пять дней ничего не произошло. На шестой день возвратился французский офицер, который хорошо обошелся со мной. Увидев меня, он обрадовался, что застал меня еще здесь. Я принял это как комплимент. К вечеру пришли те же игроки, и тот же дон Бепе, обыграв их, получил имя плута и удар тростью, которые принял браво. Девять лет спустя я увидел его в Вене капитаном на службе императрицы Марии-Терезии, под именем д’Афилизио. Десять лет спустя я встретил его полковником; затем видел его богачом-миллионером и, наконец, через тридцать – сорок лет после описанных событий увидел его на галерах. Он был красив и, что забавно, физиономия его, будучи красивой, имела вполне разбойничий вид. Я встречал и других в том же роде, например, Калиостро, и некоторых других, которые еще не на галерах, но неизбежно на них попадут, потому что «nolentem trahit».[7 - См. т.1 гл. IXстр.22] Если читатель любопытствует, я скажу ему все на ухо.

Через девять – десять дней я был знаком и любим всей армией, ожидая между тем свой паспорт, который не должен был запоздать. Я гулял вне видимости часовых, и у них не было оснований опасаться моего побега, потому что я и не думал об этом; но тут приключился один из самых странных случаев в моей жизни.

Прогуливаясь в шесть часов утра в сотне шагов от кордегардии, я увидел офицера, который сошел с лошади, повесил ей повод на шею и пошел пешком. Размышляя о спокойствии этой лошади, которая вела себя как верный слуга, которому хозяин велел его ждать, я подошел и без всякой задней мысли взял повод, поставил ногу в стремя и сел на нее. Я первый раз в жизни сел на лошадь. Не знаю, тронул ли я ее своей тростью или каблуками, но лошадь бросилась как молния, очень быстро, почувствовав давление моих каблуков, которыми я сжимал ее, лишь чтобы удержаться в седле, причем моя правая нога не была в стремени. Когда я приблизился к последнему посту, мне приказали остановиться: то был приказ, который я не мог выполнить. Лошадь шла своей дорогой. Я слышал выстрелы, которые меня миновали. На первом посту австрийцев мою лошадь остановили, и я возблагодарил бога, что смог слезть. Гусарский офицер спросил меня, куда я так быстро еду, и я ответил, не подумав, что могу дать отчет только принцу Лобковиц, командующему армией, находящемуся в Римини. Офицер тут же приказал двум гусарам сесть на лошадей, мне помогли сесть на другую и, отконвоировав меня галопом в Римини, представили офицеру лейбгвардии, который приказал отвести меня к принцу.

Принц был один, я рассказал ему всю правду, которая заставила его хохотать и сказать, что все это весьма мало правдоподобно. Он мне сказал, что должен отправить меня под арест, но хотел бы избавить меня от этого. Он вызвал адъютанта и приказал вывести меня за Чезенские ворота. Затем, повернувшись ко мне, в присутствии офицера, сказал мне, что оттуда я волен идти, куда хочу, не вздумав, однако, возвращаться в его армию без паспорта, потому что он заставит меня пожалеть об этом. Я спросил, могу ли я взять свою лошадь. Он ответил, что лошадь мне не принадлежит.

Я остерегся попросить у него, чтобы меня отправили в испанскую армию.

Офицер, который должен был вывести меня за город, проходя мимо кафе, предложил мне, если хочу, выпить чашку шоколада, и мы туда вошли. Там я вижу Петроне и, пока офицер с кем-то разговаривает, говорю ему сделать вид, что он меня не знает; я успеваю также спросить, где он остановился, и он мне это объясняет. Выпив шоколаду за счет офицера, мы уходим, и по дороге он говорит мне свое имя, я ему – свое, и историю смешного случая, из-за которого я оказался в Римини. Он спрашивает меня, не был ли я арестован на несколько дней в Анконе, я отвечаю, что да, и вижу его улыбку. Он говорит мне, что я мог бы получить свой паспорт в Болонье, вернуться в Римини и в Песаро без всяких опасений и возвратить свой чемодан, заплатив за лошадь офицеру, у которого я ее увел. За этими разговорами мы вышли за ворота, где он пожелал мне хорошего путешествия.

Я увидел себя свободным, с золотом, с украшениями, но без чемодана. Тереза была в Римини, а мне было запрещено туда вернуться. Я решил поскорее идти в Болонью, получить паспорт и вернуться в испанскую армию, куда, я уверен, должен был уже прибыть паспорт из Рима. Я не согласен был ни бросить свой чемодан, ни лишиться Терезы, вплоть до окончания ее ангажемента с антрепренером оперы Римини.

Шел дождь. Я был в шелковых чулках, мне нужна была повозка. Я остановился в дверях часовни, чтобы переждать дождь. Я вывернул наизнанку свой прекрасный редингот, чтобы во мне не узнали аббата. Я спросил крестьянина, нет ли у него повозки, чтобы отвезти меня в Чезену, и он ответил, что у него есть одна в получасе отсюда; я сказал ему идти за повозкой, заверив, что буду его ждать; но вот что со мной приключилось. Вереница груженых мулов проследовала мимо меня, направляясь в Римини. Дождь все шел. Один из мулов поравнялся со мной, я положил ему руку на шею, в действительности ни о чем не думая, и, идя медленно, вместе с мулом, вошел снова в город Римини, и, поскольку я выглядел как погонщик мулов, никто не обратил на меня внимания; сами погонщики, возможно, меня не заметили. В Римини я дал два байокко первому же увиденному мной сорванцу и велел отвести меня к дому, где живет Тереза. С волосами из под ночного колпака, со шляпой с опущенными полями, с моей шикарной тростью, спрятанной под вывернутым рединготом, я имел странный вид. Войдя в дом, я спросил у служанки, где остановилась мать Беллино; та меня отвела в ее комнату, и я вижу Беллино, но одетую как девушка. Она была там вместе со всем семейством. Петроне их предупредил. Рассказав вкратце всю историю, я убедил их в необходимости держать все в тайне, и каждый заверил, что с его стороны никто не узнает, что я здесь; однако Тереза была в отчаянии, видя меня в столь большой опасности, и, несмотря на любовь и радость, которую она ощутила, снова видя меня, она осудила мой поступок. Она сказала, что мне, безусловно, необходимо найти возможность отправиться в Болонью и вернуться с паспортом, как сказал мне г-н Ваис. Она сказала, что знает его, что это очень порядочный человек, что он бывает у нее каждый вечер, и поэтому мне надо прятаться. У нас еще будет время об этом подумать. Было еще только восемь часов. Я обещал ей уехать, и успокоил ее, сказав, что найду способ не быть никем замеченным. Петроне тем временем пошел разведать, ушли ли погонщики мулов. Мне будет легко уйти так же, как я пришел.

Тереза, отведя меня в свою комнату, сказала, что сразу по прибытии в Римини она встретилась с антрепренером оперы, тот отвел ее в апартаменты, которые она должна была занять со своей семьей. В беседе с глазу на глаз она сказала ему, что, будучи на самом деле девицей, она не думает больше представать как кастрат, и что отныне он увидит ее только в одежде, соответствующей ее полу. Антрепренер на это отвесил ей комплимент. В Римини, подчиняющемся другим законам, ему не запрещено, как в Анконе, показывать в театре женщин. В заключение она сказала мне, что, будучи ангажированной только на двадцать представлений, которые начнутся после Пасхи, она будет свободна с начала мая и поэтому, если я не могу обосноваться в Римини, она отправится после своего ангажемента со мной, куда я захочу. Я сказал, что после того, как я добуду паспорт и мне нечего будет опасаться в Римини, ничто не помешает мне побыть шесть недель с ней. Узнав, что барон Ваис заходит к ней, я спросил, не она ли сказала ему, что я был арестован на три дня в Анконе, она ответила, что так и есть, и что она сказала ему, что меня арестовали по ошибке, потому что у меня был паспорт. Тогда я понял причину его улыбки.

После этой важной беседы я отнес свои реверансы матери и моим маленьким женщинам, они показались мне менее веселыми и менее открытыми, поскольку они догадывались, что Беллино, которая больше не была ни их братом, ни кастратом, должна была соединиться со мной в качестве Терезы. Они не ошиблись, и я не осмелился дать им ни одного поцелуя. Я выслушал спокойно все сетования матери, которая сожалела, что Тереза, открывшись как женщина, потеряла свою удачу, потому что на будущем карнавале в Риме она могла заработать тысячу цехинов. Я сказал, что в Риме ее бы разоблачили и заключили бы на всю жизнь в плохой монастырь.

Несмотря на напряженное состояние и опасную ситуацию, в которой я находился, я провел весь день с моей дорогой Терезой, которая мне казалась еще более влюбленной. Она покинула в восемь часов мои объятия, заслышав чей-то приход и оставив меня в темноте. Я увидел вошедшего барона Ваиса и Терезу, подающую ему руку для поцелуя, как принцесса. Первой новостью, которую он ей сообщил, была та, что он меня видел: Она показала, что рада, и выслушала с безразличным видом его совет мне вернуться в Римини с паспортом. Он ушел через час вместе с ней, и я нашел манеры Терезы очаровательными, не дающими моей душе ни малейших оснований для ревности. К десяти часам пришла Марина зажечь свет и Тереза вернулась в мои объятия. Мы с удовольствием поужинали и собрались ложиться спать, когда Петроне сказал, что в два часа дня шесть погонщиков прибыли из Чезены с тридцатью мулами, и он уверен, что зайдя в конюшню за четверть часа до их отправления и выпив с ними, я легко смогу отправиться вместе с ними, не вызвав подозрения. Я понял, что он прав, и тут же решил последовать совету этого мальчика, который вызвался разбудить меня в два часа утра. Будить меня не было нужды. Я быстро оделся и вышел с Петроне, оставив мою дорогую Терезу уверенной, что я ее обожаю и что я ей буду верен, но беспокоящейся о моем уходе из Римини. Она хотела вернуть мне шестьдесят цехинов, которые еще у нее оставались. Я спросил, обняв ее, что бы она подумала обо мне, если бы я их принял.

Когда я сказал погонщику, с которым выпил, что охотно сел бы на одного из его мулов до Савиньяна, он мне ответил, что я волен это сделать, но лучше бы я садился верхом только за городом, миновав ворота пешком, как если бы я был один из них.

Это было то, что мне нужно. Петроне покинул меня лишь у ворот, чем продемонстрировал, что я – свой человек. Мой выход из Римини прошел так же успешно, как и вход. Я покинул погонщиков в Савиньяне, где, поспав четыре часа, сел в почтовый экипаж до Болоньи, остановившись там в невзрачной таверне.

В этом городе мне хватило одного дня, чтобы понять, что у меня нет возможности получить паспорт. Мне говорили, что мне он не нужен, и были правы; но я знал, что он мне нужен. Я попытался написать французскому офицеру, который был со мной любезен во второй день моего ареста, узнать в военном секретариате, прибыл ли мой паспорт, и если он прибыл, отослать его мне, попросив заодно узнать, кто был хозяин угнанной мной лошади, считая необходимым за нее заплатить. В любом случае, я решился ждать Терезу в Болонье, сообщив ей об этом в тот же день и умоляя ее не оставлять меня без своих писем.

Отнеся на почту эти два письма, вот что я решил сделать в тот же день, как это увидит далее читатель.

Глава III

В Болонье я поселился в мало посещаемой гостинице, чтобы меня не обнаружили. Написав свои письма и решив ждать там Терезу, я купил рубашки, и, поскольку возвращение моего чемодана было проблематично, решил одеться. Размышляя над тем, что вероятность того, что я смогу сделать карьеру в качестве и сане священника, мала, я придумал одеться в военную форму неопределенного вида, будучи уверен, что не обязан ни перед кем отчитываться в своих делах. Выйдя из расположения двух армий, где не видно было другой респектабельной одежды, кроме военной, я решил стать также респектабельным. Я устроил себе, впрочем, настоящий праздник, возвращаясь к своей родине под знаменами чести, хотя она со мной неплохо обращалась и под знаменами религии.

Я спросил хорошего портного; ко мне прислали одного, который звался Морте. Я ему рассказал, как и в каких цветах должна быть изготовлена униформа, он снял мерки, дал мне образцы тканей, чтобы я выбрал, и не позже, чем назавтра принес мне все, что было необходимо, чтобы предстать последователем Марса. Я купил длинную шпагу и, со своей прекрасной тростью в руке, хорошо прилаженной шляпой с черной кокардой, подстриженными волосами и длинной накладной косой я вышел, чтобы поразить весь город. Прежде всего, я переселился к Пелерену. Я испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие, видя себя в зеркале, одетым таким образом. Я ощущал себя созданным, чтобы быть военным, мне казалось, что на меня обращают внимание. Будучи уверенным, что я ни с кем не знаком, я развлекался историями, измышляемыми на мой счет при моем появлении в самом посещаемом кафе города.

У меня была белая униформа, голубая куртка, галун на плече серебряный с золотом и соответствующий на шпаге. Очень довольный своим видом, я шел в большое кафе, где пил шоколад, читая газету и не обращая ни на что внимания. Я был восхищен, видя себя окруженным вниманием, делая вид, что ничего не замечаю. Все заинтересованно перешептывались на ушко. Смельчак, выдумав повод, осмелился обратиться ко мне с вопросом, но своим односложным ответом я обескуражил самых воинственных любопытных кафе. Погуляв под прекрасными аркадами, я в одиночку отправился обедать в свою гостиницу.

К концу моего обеда явился хозяин с книгой, чтобы записать мое имя.

– Казанова.

– Ваше положение?

– Офицер.

– На какой службе?

– Ни на какой.

– Ваша страна?

– Венеция.