История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

– Откуда вы приехали?

– Это не ваше дело.

Я остался весьма доволен своими ответами. Я видел, что хозяин подошел ко мне со своими вопросами, подстрекаемый несколькими любопытными, потому что знал, что в Болонье живут вполне свободно.

Назавтра я пошел к банкиру Орси, чтобы разменять вексель. Я взял сотню цехинов и вексель на шестьсот на Венецию. Потом пошел прогуляться на «montagnola»[8 - небольшой холм в городе]. На третий день, когда я пил послеобеденный кофе, сказали, что меня спрашивает банкир Орси. Заинтригованный этим визитом, я увидел его вместе с монсеньором Корнаро. Я сделал вид, что его не узнал. Сказав, что он пришел выдать мне денег с моего счета, он представил мне прелата. Поднявшись, я сказал, что счастлив с ним познакомиться. Тот ответил, что мы знакомы по Венеции и Риму; я ответил ему с обиженным видом, что наверняка он ошибается. Прелат стал серьезен и, вместо того, чтобы настаивать, стал извиняться, тем более, что он полагал, что догадывается о причине моей сдержанности. Выпив кофе, он ушел, пригласив меня приходить к нему на другой день завтракать.

Решив продолжать отпираться, я пришел к нему. Я не хотел признаваться, что я тот, кого Монсеньор знал, из-за поддельного звания офицера, которое я на себя взял. Новичок в деле самозванства, я не учитывал, что в Болонье я ничем не рисковал.

Прелат, который тогда был апостолическим протонотарием, сказал, выпив со мной шоколаду, что резоны, по которым я скрываюсь, могут быть вполне разумны, но я неправ, отказывая ему в доверии, потому что дело, которым я занят, делает мне честь. На мой ответ, что я не знаю, о каком деле он говорит, он попросил меня прочесть статью в газете из «Песаро», которая была с ним: «Г-н де Казанова, офицер полка королевы, дезертировал, после того, как убил на дуэли своего капитана. Неизвестны обстоятельства этой дуэли; известно только, что означенный офицер направился в Римини на лошади того другого, который остался мертв».

Очень удивленный этой мешаниной, в которой очень малая толика правды была смешана с выдумкой, не теряя власти над своей физиономией, я сказал ему, что Казанова, о котором идет речь в газете, должно быть, другой.

– Это может быть; но вы наверняка тот самый, которого я видел у кардинала Аквавива месяц назад, и два месяца назад в Венеции у своей сестры мадам Лоредан; Бушетти из Анконы также называет вас аббатом в своем переводном векселе на Орси.

– Прекрасно, монсеньер. Ваше преподобие заставляет меня признаться; я тот самый Казанова, но я умоляю вас воздержаться от всех остальных вопросов, которые вы могли бы мне задать. Честь обязывает меня в настоящее время к самому строгому молчанию.

– Этого мне достаточно, и я удовлетворен.

– Поговорим о другом.

– После нескольких учтивых фраз я его покинул, поблагодарив за все его предложения. Я увидел его снова через шестнадцать лет. Мы поговорим об этом в свое время.

Смеясь про себя над всеми ложными историями и обстоятельствами, которые объединились, чтобы в совокупности создать впечатление правды, я с этого времени стал убежденным пирронистом в отношении достоверности исторических фактов. Я получал истинное удовольствие, поощряя, единственно благодаря своей сдержанности, убеждение в голове аббата Корнаро, что я и есть тот Казанова, о котором говорит газета из Пезаро.

Я был уверен, что он напишет в Венецию, где этот факт доставит мне чести, по крайней мере, до тех пор, пока до них не дойдет правда, что, впрочем, подтвердит мою твердость. Исходя из этого, я решил держаться такой линии, пока не получу письма от Терезы. Я решил предложить ей приехать в Венецию, там я мог ее ожидать с гораздо большим удобством, чем в Болонье, и ничто у меня на родине не могло помешать мне жениться на ней публично. В ожидании этого, произошедшая история меня развлекала. Я ежедневно ждал газетных разоблачений. Офицер Казанова должен был бы смеяться как та лошадь, на которой газетчик из Пезаро заставил его приехать, так же как я смеялся над своим капризом, заставившим меня одеться офицером в Болонье, что послужило основанием всей этой истории.

На четвертый день моего пребывания в этом городе я получил большое письмо от Терезы, присланное с нарочным. В письмо были вложены два отдельных листа. Она мне сообщала, что на другой день после моего ухода из Римини барон Ваис привел к ней герцога де Кастропиньяно, который, послушав ее пение под клавесин, предложил ей тысячу унций в год, с оплатой проезда, если она согласится петь в театре Сан-Карло в Неаполе. Она должна туда приехать к маю. Она направила мне копию письма, которое он ей передал. Она попросила у него неделю на ответ, и он согласился. Она ждет только моего ответа на свое письмо, чтобы согласиться на предложение герцога или отказаться от него. На втором вложенном листке Тереза написала еще раз, что посвящает мне всю свою жизнь. Она говорила, что если я хочу ехать в Неаполь вместе с ней, она направится туда, как ей предложено, а если мне неприятно возвращаться в Неаполь, я должен отказаться от этой дороги и быть уверенным, что она не мыслит себе ни другой судьбы, ни другого счастья, чем сделать меня довольным и счастливым.

Это письмо поставило меня перед необходимостью все обдумать. Надо было решиться на что-то не позднее завтрашнего дня. Я находился в самой большой нерешительности. Первый раз в жизни я не мог определиться. Два равных по силе стимула мешали мне склониться к той или другой стороне. Я не мог ни приказать Терезе пренебречь такой прекрасной возможностью, ни отпустить ее в Неаполь без меня, ни решиться ехать в Неаполь вместе с ней. Одна мысль, что моя любовь может стать препятствием для карьеры Терезы, заставляла меня содрогнуться; то же, что мешало мне отправиться в Неаполь вместе с ней, было мое самолюбие, еще более сильное, чем пламя любви к ней. Как бы я смог решиться вернуться в Неаполь через семь-восемь месяцев после своего отъезда, в униженном положении человека, живущего за счет своей жены или любовницы? Что скажут мой кузен дон Антонио, отец и сын Пало, дон Лелио Караффа и все общество Неаполя, кто меня знает? Я содрогался при мысли о донне Лукреции и ее муже. Будучи окружен презрением всего тамошнего общества, мог ли я не чувствовать себя несчастным, несмотря на всю нежность, с которой любил Терезу? Соединившись с ней, в качестве мужа или любовника, я бы чувствовал себя пристыженным, оскорбленным, опускаясь в глазах общества до положения приживала. Мысль, что в лучшую пору моей молодости я могу распроститься со всякой надеждой на великую судьбу, для которой я, казалось, был рожден, бросила на чашу весов такой груз, что мой разум заставил замолчать мое сердце. Я принял временное решение, которое позволяло выиграть время. Я написал Терезе, чтобы она направлялась в Неаполь, и заверил ее, что приеду соединиться с ней либо в июле, либо по моем возвращении из Константинополя. Я рекомендовал ей взять себе горничную приличного вида, чтобы появиться благопристойно в большом Неаполе, и вести себя там так, чтобы я мог стать ее мужем, ни от чего не краснея. Я предвидел, что судьба Терезы должна зависеть от ее красоты более, чем от ее таланта, и таков, как я себя знал, я понимал, что не смогу никогда быть ни хорошим любовником, ни удобным мужем.

Моя любовь уступила моему рассудку; но любовь моя не была столь уступчива еще неделю назад. Я написал, чтобы она отвечала мне в Болонью с таким же нарочным, и три дня спустя получил ее последнее письмо, в котором она сообщила, что подписала контракт, что она наняла горничную, которая может быть представлена как ее мать, что она отправляется в середине мая и что она будет меня ждать до тех пор, пока я не напишу ей, что не думаю больше о ней. Через четыре дня после получения этого письма я уехал в Венецию, но вот что случилось со мной перед отъездом.

Французский офицер, которому я написал, чтобы вернуть себе свой чемодан, поручив ему заплатить за лошадь, которую я увел, или которая меня увела, написал мне, что прислан мой паспорт, что он находится в военной канцелярии, и что он легко сможет мне его передать вместе с чемоданом, если я приму на себя труд заплатить пятьдесят дублонов за лошадь, которую я увел, дону Марчелло Бирак, комиссионеру испанской армии, который живет в названном им доме. Он сказал, что написал обо всем этому г-ну Бирак, который, получив означенную сумму, напишет ему, чтобы он отправил мне чемодан и письмо.

Обрадованный, что все в порядке, я, не теряя ни минуты, отправился к комиссионеру, который жил с вместе с венецианцем, знакомым мне, по имени Батагья. Я выложил ему деньги, и уже утром того дня, когда я должен был покинуть Болонью, получил свой чемодан и свой паспорт. Вся Болонья знала, что я заплатил за лошадь; это убедило аббата Корнаро, что я именно тот человек, который убил на дуэли своего капитана.

Чтобы ехать в Венецию, я должен был пройти карантин; но не намерен был этого делать. Дело было в том, что два соответствующих правительства находились в конфронтации. Венецианцы хотели, чтобы папа первый открыл свои границы для передвижения, а папа хотел обратного. Вопрос не был еще урегулирован, и коммерция от этого страдала. Вот в таких обстоятельствах я решился, ничтоже сумняшеся, на это, несмотря на то, что дело было деликатное, поскольку в Венеции к вопросам здоровья всегда относились с великой строгостью; однако в то время одним из моих самых больших удовольствий было делать все, что запрещено или, по крайней мере, затруднительно.

Зная, что между Мантуей и Венецией и между Моденой и Мантуей проезд свободен, я видел, что если я смогу попасть в государство Мантую, представив дело так, будто я следую из Модены, дело будет сделано. Я пересеку По несколько раз и попаду прямиком в Венецию. Я нанял возчика, чтобы тот отвез меня в Ревере. Это город на берегу По, принадлежащий Мантуе. Возчик сказал мне, что может боковой дорогой попасть в Ревере и сказать, что прибыл из Модены; но мы будем задержаны, когда у нас спросят санитарный сертификат, выданный в Модене. Я велел ему говорить, что он его потерял, и предоставить мне остальное. Мои деньги заставили его согласиться.

В воротах Ревере я сказал офицеру испанской армии, что еду в Венецию, чтобы переговорить с герцогом Моденским, который находился сейчас там, по вопросу большой важности. Офицер, не спрашивая у возчика никакого моденского санитарного сертификата, отдал мне воинскую честь и вообще осыпал меня массой любезностей. Не возникло никаких трудностей при получении мной сертификата о том, что я выехал из Ревере, с которым, переехав По в Остилле, я проехал в Леньяно, где отпустил своего возчика, очень хорошо оплаченного и очень довольного. В Леньяно я сел в почтовую карету и прибыл вечером в Венецию, остановившись в гостинице у Риальто 2 апреля 1744 года, в день моего рождения, который за всю мою жизнь был отмечен десятки раз замечательными событиями. На следующий день в полдень я отправился на биржу, намереваясь зарезервировать место на корабле, чтобы следовать в Константинополь; но узнав, что такой корабль отправится не ранее чем через два или три месяца, я занял каюту на рейсовом венецианском корабле, следующем на Корфу в этом месяце. Это был корабль «Нотр-Дам дю Розарио» капитана Зане.

Так, следуя своей судьбе, которая, по моему суеверному капризу, звала меня в Константинополь, куда, как мне казалось, должен был я непременно отправиться, я пошел на площадь Сан-Марко, очень любопытствуя всех повидать и показать себя всем, кто меня знал и кто должен был удивляться, не видя меня больше аббатом. Начиная с Ревере, я стал носить на своей шляпе красную кокарду.

Мой первый визит был к г-ну аббату Гримани, который, увидев меня, издал громкое восклицание. Он увидел меня в военной одежде в то время, когда полагал, что я у кардинала Аквавива на пути к высокой политике. Он находился за столом, в большой компании. Я отметил среди других офицера в испанской форме; но это меня не обескуражило. Я сказал аббату Гримани, что, будучи проездом, был счастлив возможности засвидетельствовать ему свое уважение.

– Я не ожидал увидеть вас в этом одеянии.

– Я счел разумным отказаться от церковного, в котором не мог надеяться на карьеру, способную меня удовлетворить.

– Куда вы направляетесь?

– В Константинополь, надеюсь найти удобную пересадку туда с Корфу. У меня поручение от кардинала Аквавива.

– Откуда вы сейчас?

– из испанской армии, где я был десять дней назад.

При этих словах я слышу голос молодого сеньора, который говорит, глядя на меня: «Это неправда». Я отвечаю ему, что мое положение не позволяет мне терпеть обвинение во лжи.; говоря это, я делаю общий поклон и удаляюсь, не обращая внимания на персону, которая пытается меня остановить. Облаченный в униформу, я считал обязанным проявлять соответствующую спесь. Не будучи более священником, я не должен был терпеть оскорбление. Я отправился к мадам Манцони, которую мне не терпелось увидеть, и чей прием меня обрадовал. Она мне напомнила свои предсказания, которые оказались бесполезны. Она хотела знать все, я удовлетворил ее любопытство, и она сказала мне с улыбкой, что если я направляюсь в Константинополь, вполне возможно, что она меня больше не увидит.

Выйдя от нее, я отправился к мадам Орио. Я явился для нее сюрпризом. Она, старый прокурор Роза и Нанет с Мартон при виде меня окаменели. Они показались мне похорошевшими за эти девять месяцев, историю которых они тщетно хотели услышать. История этих девяти месяцев не была такова, чтобы понравиться мадам Орио и ее племянницам: рассказав ее, я бы упал в их невинных душах; но это не помешало нам провести восхитительные три часа. Видя энтузиазм старой дамы, я сказал, что она может располагать мной все четыре или пять недель, что я должен оставаться в ожидании отплытия моего корабля, поселив меня у себя и предоставляя мне обед, но при условии, что я не буду ей в тягость. Она ответила, что была бы счастлива, если бы имела комнату, и Роза сказал, что она у нее есть, и в течение двух часов он берется ее меблировать. Это была комната, смежная с комнатами племянниц. Нанетт сказала, что в таком случае они с сестрой могли бы выселиться из комнаты и спать в кухне; на это я ответил, что, не желая причинять неудобство, я останусь в своей гостинице. Мадам Орио на это заметила племянницам, что им нет нужды переселяться, потому что они могут запираться.

– Им в этом нет необходимости, мадам, – сказал я с серьезным видом.

– Я знаю; но есть сплетники, которые что-нибудь подумают.

Я заставил ее принять пятнадцать цехинов, уверив, что богат и что я при этом выгадаю, потому что месяц в гостинице мне обойдется дороже. Я сказал, что отправлю к ней мой чемодан и с завтрашнего дня перееду к ней с ночлегом и с питанием. Я видел радость, проявившуюся на лицах моих маленьких женщин, которые восстановили свои права на мое сердце, несмотря на образ Терезы, который все время стоял перед моим внутренним взором.

На следующий день, отправив свой чемодан к мадам Орио, я отправился в военное бюро; но во избежание всяких неприятностей я пошел без кокарды. Майор Пелодоро бросился мне на шею, увидев меня в военной форме. Когда я сказал, что должен ехать в Константинополь, и что, несмотря на униформу, в которой он меня видит, я свободен, он сказал, что мне надо воспользоваться случаем отправиться в Константинополь вместе с байо, который должен отплывать на два месяца позже, и постараться при этом поступить на венецианскую службу.

Этот совет мне понравился. Военный Советник Республики, который был все тот же, что знал меня по прошлому году, увидев, узнал меня. Он сказал, что получил письмо из Болоньи, в котором говорится о дуэли, делающей мне честь, и что он знает, что я в ней не признаюсь. Он спросил, получил ли я отставку, уволившись с испанской службы, на что я ответил, что не могу получить отставку, потому что никогда не состоял на службе. Он спросил, как я смог попасть в Венецию, не пройдя карантин, на что я ответил, что для тех, кто едет из Мантуи, карантин не нужен. Он также посоветовал мне поступить на службу моей родины.

Выйдя из Дворца Дожей, я встретил под Прокурациями аббата Гримани, который сказал, что мой внезапный уход от него не понравился всем присутствовавшим.

– Испанскому офицеру также.

– Нет. Он, наоборот, сказал, что если это правда, что вы десять дней назад находились в испанской армии, вы правы, и, более того, он знает, что вы действительно там были, и он показал газету, в которой говорится о дуэли, и о том, что вы убили своего капитана. Это, действительно, басня.

– А кто вам сказал, что это басня?

– А это правда?

– Этого я не говорю; но это может быть правдой, как и то, что я был в испанской армии десять дней назад.

– Это невозможно, по крайней мере, если вы не нарушали санитарный кордон.

– Не было нарушения. Я публично пересек По в Ревере, и вот я здесь. Я рассержен и не могу больше появляться у Вашего преосвященства, по крайней мере до того, как персона, оскорбившая меня, не даст мне соответствующего удовлетворения. Я мог терпеть обиды, пока исполнял обет смирения, но сейчас я исполняю обеты чести.

– Вы неправы, говоря таким тоном. Тот, кто вас оскорбил – г-н Вальмарана, теперешний проведитор здравоохранения, который ответственен за то, чтобы переходы были закрыты и вы, соответственно, не могли бы быть здесь. Удовлетворение! Вы забыли, кто вы есть?

– Нет. Я знаю, что в прошлом году я мог сойти за труса, но сегодня я заставлю раскаяться любого, кто мной пренебрегает.

– Приходите ко мне обедать.

– Нет, потому что этот офицер об этом узнает.

– Он даже вас увидит, потому что обедает у нас каждый день.