История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Описание было как нельзя более точным, я обрадовался, что ошибиться было невозможно. Я поцеловал руку, передающую мне ключ, и сам ключ, прежде, чем положил его в карман. Я спросил, будет ли она одета в светское платье, или в монашеское, как сейчас.

– Я выйду, одетая в монашеское, но в казене переоденусь в светское. Это для того, чтобы мне тоже замаскироваться.

– Я надеюсь, что вы не оденетесь в светское платье сегодня вечером.

– Почему вам этого хочется?

– Вы мне нравитесь одетой таким образом, как сейчас.

– Ах! Ах! Я поняла. Вы вообразили мою голову без волос, и я вас напугала; но знайте, что у меня есть парик, выглядящий не хуже натуральных волос.

– Боже! Что вы говорите? Одно слово «парик» меня убивает. Но нет. Нет, нет, не сомневайтесь; я восприму вас, тем не менее, очаровательной. Пожалуйста, только не надевайте его в моем присутствии. Я не хочу видеть ваше унижение. Извините. Я в отчаянии, что мы говорим об этом. Вы уверены, что никто вас не увидит выходящей из монастыря?

– Вы сами в этом убедитесь, когда, обогнув остров в гондоле, увидите место, где есть маленькая пристань. Эта пристань ведет к комнате, от которой у меня есть ключ, и я уверена в послушнице, которая мне служит.

– А гондола?

– Это мой любовник отвечает за верность гондольеров.

– Какой человек этот ваш любовник! Думаю, он стар.

– На самом деле нет. Мне стыдно. Я уверена, что ему нет сорока лет. У него есть все, дорогой друг, чтобы быть любимым. Красота, ум, мягкий характер и хорошие манеры.

– И он прощает вам капризы.

– Что называете вы капризами? Уже год, как мы сошлись. Я не знала до него ни одного мужчины, так же как не знала до вас никого, кто бы внушил мне подобную фантазию. Когда я ему все рассказала, он был слегка удивлен, затем посмеялся, сделав мне лишь одно замечание по поводу риска, которому я подвергаюсь из-за возможной вашей нескромности. Он захотел, чтобы я, прежде чем решиться, узнала, по крайней мере, кто вы такой, Но было слишком поздно. Я сказала о вас, и он еще посмеялся над тем, что я говорю о ком-то, кого не знаю.

– Когда вы доверились ему во всем?

– Позавчера, но во всей полноте. Я показала ему копии моих писем и ваших, чтение которых заставило его сказать, что вы француз, несмотря на то, что вы говорили мне, что вы венецианец. Ему любопытно узнать, кто вы такой, и это все; Но поскольку я не любопытна, ничего не опасайтесь. Даю вам слово чести, что никогда не попытаюсь что-либо сделать, чтобы узнать это.

– И я, – чтобы узнать, кто этот человек, такой же редкостный, как и вы. Я в отчаянии, когда думаю о горечи, какую я вам причиняю.

– Не будем больше об этом; но утешьтесь, потому что, когда я думаю об этом, я нахожу, что в этих обстоятельствах вы не можете действовать иначе, чем фат.

При моем уходе она снова дала мне через маленькое оконце залог своей нежности и оставалась в нем до моего выхода из приемной.

Ночью в назначенный час я нашел без малейших трудностей казен, открыл дверь и, следуя ее инструкции, нашел ее, одетую в светское платье, с большой элегантностью. Комната была освещена свечами в подсвечниках, размещенных у зеркальных панелей, и четырьмя шандалами, стоящими на столе, на котором лежали книги. Красота М. М. показалась мне другой, нежели та, что я видел в приемной монастыря. Она, казалось, носила прическу с шиньоном, являвшим собой парад изобилия, но мои глаза скользнули ниже, потому что в этот момент ничего не могло быть более глупого, чем делать комплимент ее прекрасному парику. Броситься на колени перед ней, засвидетельствовать ей свою безмерную благодарность, целуя в то же время ее прекрасные руки, – это был мой первый порыв, за которым должна была последовать любовная борьба по всем правилам, – но М. М. сочла, что ее первейший долг состоит защищаться. Ах! Очаровательные отказы! Руки, которые отбивали атаки почтительного и нежного, но в то же время дерзкого и настойчивого любовника, лишь слегка мешая им; усилия, которые она прилагала, чтобы сдержать мою страсть, чтобы обуздать мой огонь, были доводами, дополняемыми словами, любовными, нои энергичными, усиливаемыми каждое мгновение любовными поцелуями, которые мне ложились в душу. В этой борьбе, и нежной и трудной для обоих, мы провели два часа. С концом этой битвы мы торжествовали оба победу: она – защитив себя от всех моих атак, я – обуздав свои взволнованные чувства.

В четыре часа (я говорю везде об итальянском времени) она сказала, что у нее разыгрался аппетит, и я должен к ней присоединиться. Она позвонила, и хорошо одетая женщина, не молодая и не старая, с честным лицом, пришла накрыть стол на две персоны и, расположив на нем все, что может нам понадобиться, обслужила нас. Посуда была севрского фарфора. Ужин составили восемь судков, стоящих в серебряных вазах, наполненных горячей водой, что делало блюда все время горячими. Ужин был изысканный и тонкий. Я вскричал, что повар должен быть француз, и она это подтвердила. Мы пили бургундское и опорожнили бутылку розового шампанского «Глаз куропатки» и, для веселья, другое, игристое. Она сделала салат; ее аппетит был таким же, как и мой. Она позвонила только, чтобы принесли десерт и все необходимое, чтобы приготовить пунш. Я не мог налюбоваться ее знаниями, сноровкой и грацией. Было очевидно, что у нее есть любовник, который ее обучил. Мне стало так любопытно узнать, кто это, что я сказал, что готов назвать ей свое имя, если она доверит мне, кто этот счастливец, которому она отдала свое сердце и душу. Она ответила, что мы должны на время сдержать свое любопытство.

У нее среди брелоков на часах был маленький флакон из горного хрусталя, совершенно такой же, как на цепочке моих часов. Я показал его ей, расхвалив содержащуюся в нем розовую эссенцию, напитавшую маленький клочок хлопковой ткани. Она показала мне свой, наполненный той же эссенцией в жидком виде.

– Я удивлен, – сказал я ей, – потому что это большая редкость и стоит очень дорого.

– Такое и не продается.

– Это правда. Автор этой эссенции – король Франции; он изготовил ее фунт, и это стоило ему десять тысяч экю.

– Это подарок, который вручили моему любовнику, а он дал его мне.

– Мадам де Помпадур отправила маленький флакончик два года назад г-ну де Мочениго, послу Венеции в Париже, через руки А. де Б., который в настоящее время посол Франции здесь.

– Вы его знаете?

– Я познакомился с ним в тот день, имея честь обедать с ним. Уезжая, чтобы вернуться сюда, он явился, чтобы откланяться. Это человек достойный, баловень фортуны, наделенный большим умом и выдающийся по своему рождению, так как он граф Лионский. Его красивая внешность доставила ему прозвище «Прекрасная Бабетта»; имеется маленький сборник его поэзии, который делает ему честь.

Пробило полночь и время было дорого, мы покинули стол, и, перед огнем, я стал настойчив. Я сказал, что, не желая предаться любви, она не может воспротивиться природе, которая должна заставить ее, после такого замечательного ужина, отправиться спать.

– Вы хотите спать?

– Отнюдь нет, но в такое время ложатся в постель. Позвольте, я вас туда отнесу и останусь возле вашей подушки, если вы хотите здесь остаться, или позвольте мне уйти.

– Если вы меня покинете, вы доставите мне большое огорчение.

– Но, конечно, не большее, чем то, которое почувствую сам, вас покидая; но что мы будем делать здесь, у огня, до утра?

– Мы можем спать здесь вдвоем, одетые, на этой софе.

– Одетые. Предположим. Я мог бы также оставить вас поспать, но если я не буду спать, вы меня простите? Около вас и, к тому же, стесненный одеждой, как я могу спать?

– Очень хорошо. Это канапе на самом деле настоящая кровать.

Она повязывает большим платком мои волосы и дает мне другой, чтобы я оказал ей ту же услугу, говоря, что у нее нет ночного чепца. Я принимаюсь за дело, преодолевая свою нелюбовь к ее парику, и неожиданно сталкиваюсь с самым приятным сюрпризом. Я нахожу, вместо парика, самую прекрасную из всех шевелюр. Отсмеявшись, она говорит, что обязанностью монахини является лишь не показывать свои волосы мирянам, и, сказав это, бросается плашмя на канапе. Я быстро избавляюсь от одежды, скидываю с ног башмаки и бросаюсь скорее на нее, чем рядом с ней. Она сжимает меня в своих объятиях и, испытывая на себе тиранию, оскорбляющую природу, дает мне понять, что я должен простить ей все огорчения, причиненные ее сопротивлением.

Рукой дрожащей и нерешительной, глядя на нее глазами, просящими милостыни, я расшнуровываю шесть широких лент, сжимающих ее платье спереди, и, в восторге, что она мне не препятствует, становлюсь счастливым распорядителем самой прекрасной груди. Времени больше нет. Она вынуждена допустить, чтобы, любуясь, я пожирал ее; подняв глаза на ее лицо, я вижу выражение любовной неги, которое говорит мне: удовлетворись этим и предоставь мне страдать от воздержания. Понуждаемый любовью и всемогущей природой, в отчаянии от того, что она не захотела позволить моим рукам пойти дальше, я препятствую ее руке продвинуться туда, где она могла бы убедиться, что я достоин ее милости; но с силой, превосходящей мою, она не хочет отделить свои руки от моей груди, где, конечно, не может найти ничего интересного. То ли по необходимости, то ли от усталости, проведя столько часов в таком положении и не имея возможности ни на что, кроме как поглощать ее слюну, смешанную с моей, я заснул в ее объятиях. Меня разбудил внезапно сильный перезвон колоколов.

– Что это?

– Оденемся быстрее, мой нежный друг, мой дорогой друг; я должна вернуться в монастырь.

– Одевайтесь вы. Я наслажусь спектаклем вашего преображения в святую.

– Охотно. Если ты не торопишься, можешь здесь спать.

Она позвонила той же женщине, которая, должно быть, была наперсницей, посвященной во все ее любовные тайны. Причесавшись, она сняла свое платье, сложила свои часы, кольца и все светские украшения в секретер, который заперла на ключ, надела свои форменные башмаки, затем корсет, в который заключила, как в тесную тюрьму, прекрасных деток, которые единственные утоляли своим нектаром мою жажду, и, наконец, набросила на себя монашеское одеяние. Наперсница вышла предупредить гондольера, и она бросилась мне на шею и сказала, что будет ждать меня послезавтра, чтобы назначить ночь, которую она проведет со мной в Венеции, где мы будем, как сказала она, вполне счастливы, и ушла. Очень довольный, на свой лад, хотя и полный неудовлетворенных желаний, я загасил свечи и проспал до полудня.

Я покинул казен, никого не встретив, и, замаскировавшись, пошел к Лауре, которая дала мне письмо К. К.; вот ее содержание:

«Вот, дорогой муж, моя попытка помыслить. Ты найдешь меня все более достойной быть твоей женой. Ты должен верить, что я способна, несмотря на свой возраст, хранить тайну, и достаточно скромна, чтобы не отнестись дурно к твоей осторожности. Уверенная в твоем сердце, я не ревную к тому, что может развлечь твой ум и помочь спокойно переносить нашу разлуку.

Должна тебе сказать, что вчера, проходя по коридору позади малой приемной и желая поднять зубочистку, упавшую у меня из рук, я вынуждена была отодвинуть от стены табурет. Отодвигая его, я увидела через почти незаметную щель, проходящую между стеной и полом, твою персону, очень оживленно беседующую с моей дорогой подругой матерью М. М. Ты не можешь представить себе ни мое удивление, ни мою радость. Эти два чувства нахлынули на мою душу почти одновременно со страхом, что меня могут увидеть, и я могу вызвать чье-то нескромное любопытство. Быстро поставив табурет на место, я ушла. Ах, дорогой друг! Прошу тебя рассказать все. Как же я могу тебя любить и не интересоваться всеми историями такого рода? Скажи мне, знакома ли она с тобой и как вы познакомились. Она мой близкий друг, о которой я тебе говорила и которой не сочла нужным тебя назвать. Это она учила меня французскому и давала в своей комнате читать книги, что сделали меня ученой в очень важной области, в которой мало женщин что-либо понимают. Знай, что, если бы не она, тяжелая болезнь, почти сведшая меня в могилу, была бы раскрыта. Она дала мне белье и простыни, я ей обязана своим счастьем; она знает также, что у меня есть возлюбленный, как и я знаю про ее любовника, но мы не проявляем любопытства по отношению к взаимным тайнам. Мать М. М. – уникальная женщина. Я уверена, дорогой друг, что ты ее любишь, и что она тебя любит, и, совершенно не ревнуя, я заслуживаю, чтобы ты мне все рассказал. Но мне жаль вас обоих, потому что все, что вы можете сделать, я полагаю, может только разжечь вашу страсть. Весь монастырь считает, что ты болен. Я умираю от желания тебя видеть. Приди хотя бы еще раз. Прощай».

Это письмо меня обеспокоило, потому что я был уверен в К. К., но эта щель могла открыть нас и другим. Кроме того, я счел, что вынужден рассказать некую басню своей дорогой подруге, потому что честь и любовь мешали рассказать ей правду. В ответе, который я ей сразу направил, я сказал, что она должна немедленно рассказать своей подруге, что видела через щель, как та разговаривала с маской. Относительно того, как я познакомился с монахиней, я сказал, что, услышав разговор о ее редких достоинствах, я вызвал ее к решетке, назвавшись вымышленным именем, и, соответственно, она должна воздержаться говорить обо мне, потому что та может узнать во мне того, что ходит слушать мессу в ее церкви. Что касается любви, я заверил ее, что ничего не было, согласившись, однако, с ней, что та была женщина очаровательная.

В день Св. Екатерины, праздник К. К., я пошел к мессе в ее церковь. Направляясь на пристань, чтобы нанять гондолу, я заметил, что за мной следят. Я захотел увериться в этом. Я увидел, что тот же мужчина нанимает гондолу вслед за мной, что могло быть естественно, но для надежности я сошел с гондолы в Венеции у садового дворца Морозини, и увидел, что тот человек сошел тоже. Я больше не сомневался. Я выхожу из дворца, останавливаюсь на тихой улице у Фламандской почты, вижу шпиона, с ножом в руке зажимаю его в углу и, приставив острие к горлу, требую, чтобы он сказал мне, по чьему приказу следит за мной. Он сказал бы мне все, если бы случайно кто-то не вошел в эту улицу. Он улизнул, и я ничего не узнал. Но, увидев, что любопытствующему очень легко узнать, кто я такой, если постараться, я решил ездить в Мурано только в маске или ночью.

Назавтра, в день, когда М. М. должна была дать мне знать, когда она придет поужинать со мной, я появился в приемной очень рано. Я увидел ее с выражением радости, переполнявшей душу. Первый комплимент, который она мне сделала, был относительно моего появления в ее церкви после трех недель, когда я там не появлялся. Она сказала, что аббатиса была очень этому рада, потому что сказала, что уверена, что знает, кто я. Я рассказал ей об истории со шпионом и о моем решении не ходить больше к мессе в ее церковь. Она сказала в ответ, что я хорошо сделаю, если не буду появляться в Мурано, по крайней мере, сколько смогу. Она рассказала мне историю со щелью в старом полу и сказала, что ее заделали. Она сказала, что об этом ей сказала преданная ей пансионерка, но она меня не назвала.