Королевы Нью-Йорка

Подобно любому широко известному в узких кругах режиссеру, Абель Пирс произносит длинный, исполненный самодовольства монолог, делая драматические паузы и бросая в зал пронзительные взгляды. Он вещает и вещает о том, что в колледже Люшеса Брауна одна из лучших в стране летних музыкально-театральных программ, что все мы прошли очень строгий отбор и должны за отведенное нам здесь время обогатить умы и души. Заканчивает речь он объявлением, что эта программа создана для того, чтобы раздвигать границы, готовить для театрального мира свежую кровь и взращивать новое поколение бродвейских актеров, и звучит это просто супер, потому что я – мастер раздвигать границы (в девятом классе я, на минуточку, сыграла главную роль Бобби в гендерно-инвертированной версии «Компании»[15 - Бродвейский мюзикл Стивена Сондхайма, впервые выпущенный в 1970 году, лауреат шести наград «Тони».], и не стесняюсь нацепить кружевной корсет и шпильки, если того требует роль) и, разумеется, создана для Бродвея. Сам преподаватель драматического искусства из моей школы написал об этом в рекомендательном письме для «Люшеса Брауна».

Однако в тот момент, когда его речь уже, казалось бы, должна завершиться, Абель Пирс начинает перечислять бродвейских композиторов, с которыми знаком (да-да, ужасно круто, что ему как-то раз довелось выпить кофе с Лином Мануэлем Мирандой), и, клянусь, длится это просто вечность, но в конце концов он ВСЕ-ТАКИ говорит:

– Не сомневаюсь, что всем вам не терпится узнать, какой мюзикл мы ставим этим летом.

И я, и Знойный Незнакомец резко подаемся вперед. Валери грызет ногти. Абель Пирс улыбается, как злодей из супергеройского фильма, который вот-вот признается в серии шокирующих убийств.

– Что ж, давайте поступим вот как: вместо того чтобы раскрыть название, я вам его включу.

Он достает из кармана телефон, показательно скроллит, затем подносит его к микрофону. Динамики взрываются оглушительным многоголосым припевом, сопровождает который невероятно пронзительное соло – похоже на Саттон Фостер[16 - Американская актриса, певица и танцовщица (род. 1975), наиболее известная по выступлениям в бродвейских мюзиклах; лауреатка двух премий «Тони».], но я не уверена. Аудитория в исступлении. Девчонки, сидящие впереди, резко откидывают волосы назад, едва не хлестнув ими мне по лицу. Валери визжит, а Знойный Незнакомец закидывает руки на спинку своего кресла и тихо подпевает. Я же тупо сижу и пытаюсь понять, что это за шоу. Музыка кажется знакомой, будто я слышала что-то такое, когда мне было шесть лет и я включала бродвейские песни на старом айфоне брата.

Абель Пирс снова прочищает горло, и зал затихает.

– Добро пожаловать в тысяча девятьсот двадцать второй! – провозглашает он. – Для тех, кто не опознал музыку, – этим летом мы ставим единственную и неповторимую «Весьма современную Милли»[17 - Американская музыкальная комедия 1967 года, снятая Джорджем Роем Хиллом, с Джули Эндрюс в главной роли. Бродвейский ремейк мюзикла с Саттон Фостер в роли Милли увидел свет в 2002 году.].

Валери вскакивает с места, словно Абель Пирс – Бейонсе, а сама она – одинокая леди. Девицы с длинными волосами вновь опасно хлещут своим оружием, вынуждая меня пригнуться. Сложившись пополам, я мысленно повторяю: «Весьма современная Милли». Ну конечно, это тот самый популярный в шестидесятых мюзикл с Джули Эндрюс. Я почти ничего о нем не знаю, за исключением того, что это вроде как комедия – совсем не моя тема, если только Абель Пирс не решит превратить ее во нечто остроактуальное и классное, сродни реанимированному на Бродвее в 2019 году мюзиклу «Оклахома!». Что он, скорее всего, и сделает. Недаром ведь пару минут назад заявил, что его самая первая цель – раздвигать границы.

К тому же, судя по музыке, ясно, что в этой постановке будет много песен и танцев – и то, и другое я отношу к своим выраженным талантам. Уставившись на засохшую жвачку, прилепленную на спинку кресла передо мной, я смотрю в никуда. И уже представляю, как в ягодной помаде и платье-чарльстон, с блестящими локонами раскланиваюсь в ответ на стоячие овации. Зрители будут кричать мне: «На бис!», и я удивлюсь: «Серьезно? Ну, если вы настаиваете!», а потом затяну то, что орут во всю глотку девчонки, сидящие впереди. Критики «Нью-Йорк-Таймс» напишут нечто вроде: «Пусть это и не Бродвей, нельзя не отметить выдающийся актерский состав, звездой которого является даровитая мисс Эверет Хоанг!»

Я дотрагиваюсь до смазавшейся буквы «о» на бейдже и вскидываю голову, надеясь, что не врежусь ею в деревянное сидение. Кем бы ты ни была, Милли, твоя роль будет моей.

5

Джиа

Эверет завалила нас сообщениями – не сосчитать, сколько их уже пришло. Телефон то и дело вспыхивает: на экране эмодзи, подробности о каком-то мюзикле, о котором я в жизни не слыхивала, и о парне, которого Эверет, предсказуемо, считает даром богов с Олимпа. Я улыбаюсь, глядя на все эти сообщения – кажется, будто они затапливают нашу кухню радостью. И являют собой яркий контраст с принадлежащими Сиси рабочими тетрадями по математике, которыми завален кухонный стол: смазанные каракули на страницах – единственное, что она написала за последние несколько часов. Зато у нее хорошо выходят фигурки оригами. Пока я корплю над ее тетрадями, Сиси, устроившись в раскладном кресле, мастерит бумажных птичек из листочков с примерами по сложению и вычитанию.

Я шумно вздыхаю – челка взлетает. Поверить не могу, что этим летом мама с папой заставляют меня заниматься с Сиси математикой – можно подумать, мой скудный набор извилин внезапно превратит ее в гения. Родители никогда не признаются в этом, но я знаю, что они возлагают на нее большие надежды – на их второй шанс, их протеже, на ту, что станет гордостью нашего рода, окончив Гарвард и устроившись на хорошо оплачиваемую работу в «Гугл».

Я упираюсь подбородком в стол. Заниматься с Сиси должна Ариэль, а не я. Бросаю взгляд на телефон. Ариэль так и не ответила на наши сообщения – после эсэмэски о прибытии и письма вслед она пропала в краю Кроксов и Эйнштейнов из Кремниевой долины. Я не представляю, что у Ариэль на уме, когда от нее нет ни слуху, ни духу. Может, она наслаждается жизнью, катаясь в трамваях мимо домиков в викторианском стиле, и ей совсем не до нас. А может, она в своей темнице имени Беа, в той стальной клетке, о которой никогда не рассказывает. Я пишу сообщение Эверет.

Есть новости от А?

Едва я нажимаю «Отправить», как Эверет отвечает:

Неа.

Мама говорит, что мне не следует донимать Ариэль, что нет никакого смысла обсуждать Беа, что покойников нужно оставить в покое. Поклон отвесили, благовония сожгли – и на этом все, горе заперто в гробу, которому место в плодородной почве под покровом молодой травы. Травой Ариэль, кажется, пока не покрылась.

– Джи-джи, смотри!

Сиси вскидывает на меня шоколадные глаза-бусины, птичка оригами у нее во рту. Сиси выплевывает ее.

– Мы летим!

Я вздыхаю. С математикой она не справится, даже если ее жизни будет грозить опасность, но вот бумагу складывать ей удается действительно хорошо.

Я выбираюсь из-за стола, сгребаю Сиси в объятия, кружу по кухне, как бумажную птичку. Тяжеловата она стала. Но мне все равно нравится, как она хохочет, когда мы ныряем к кафелю на полу и закладываем вираж в сторону гостиной. Я опускаю ее на ковер, и она катается по нему, икая от смеха.

– Ай-яй, чем вы тут заняты?

Я поднимаю голову – мама с хмурым видом пытается захлопнуть входную дверь. На ней приличный свитер, рукава закатаны до локтей, волосы завиты. Из-за двери тянутся запахи кунжутного масла и соевого соуса, разлетаются по всей квартире с ее тонкими стенами.

Мама кладет сумку на стол и скрещивает руки на груди.

– Что-то не похоже на математику.

Сиси, тут же умолкнув, неуклюже отползает обратно в кухню, старательно прячась под стульями.

– Я тебя вижу.

Сестренка хватает свою бумажную птичку и хихикает. Мама цокает языком и уходит в гостиную. Юбка измята, укладка распустилась, поникла. Несмотря на мамины усилия, входная дверь распахивает пасть словно в зевке – за ней виднеется коридор с заляпанным ковролином и щербатыми бурыми стенами. Этажом ниже папа выкрикивает заказы и пересчитывает выручку, несмотря на то что обеденный наплыв давно схлынул, а до ужина еще далеко. За столиками сидят только пожилые китайцы, которые по ложечке вливают себе в чай спиртное, наблюдая, как их жены разгадывают кроссворды и снимают шкурки с апельсинов. Папа никогда таких не выставляет. Дух родины – так он про них говорит.

Мама кладет ноги на журнальный столик. Сиси выбирается из-под стульев и устраивается у нее под крылышком. Мама, пусть и делает вид, что сердится, притягивает сестренку к себе и целует в макушку.

– А где бабуля? – спрашивает она.

– Дремлет.

В этом состоянии она сейчас проводит большую часть дня – спит, свернувшись клубочком, в их с Сиси комнате, ее ходунки стоят рядом, приставлены к тумбочке. Бабуля живет с нами с начала лета – с тех пор как ее состояние из-за Паркинсона заметно ухудшилось и папа решил, что его матери жить одной в студии в Чайнатауне больше не безопасно. Мы с мамой и папой по очереди за ней присматриваем: вливаем по ложечке яичный суп ей в рот, провожаем до туалета и купаем раз в несколько часов. Папа старается брать большую часть забот о бабуле на себя, но поскольку медицинские счета за ее лечение высоки, а официанты ждут повышения зарплаты, он проводит все свободное время в ресторане, то и дело выгребая деньги из кассы и пересчитывая каждый доллар.

Мама включает телевизор и находит тот единственный канал, где показывают новости на северокитайском. Я пытаюсь беззвучно вытащить альбом для рисования и карандаши из тайника в стеллаже. Но мама все слышит.

– Иди, – говорит она, не сводя глаз с телевизора. Сиси уснула у нее на коленях.

– Серьезно?

– Вернись домой к ужину.

Я сую карандаши в карман шорт и пулей вылетаю из дома, пока мама не передумала.

Я отстегиваю велик и еду вниз по Сорок первой авеню в сливочно-желтом потоке солнечного света. Мимо проносятся машины, старушка в кислотно-розовой дутой куртке отшатывается, когда я закладываю поворот вдоль тротуара. Притормаживаю возле Унисферы и устраиваюсь на одной из скамеек, окружающих металлическую скульптуру. Здесь царствуют голуби – они клюют крошки у меня под ногами, а рядом раскатывают скейтеры. Я достаю альбом из корзинки велосипеда и открываю на странице с начатым рисунком Итати Утиха. Это мой любимый персонаж в «Наруто»[18 - Манга Масаси Кисимото, экранизированная в 2002 году в виде аниме, которая рассказывает о жизни шумного и непоседливого ниндзя-подростка Наруто Удзумаки, мечтающего достичь всеобщего признания и стать Хокагэ – главой своего селения и сильнейшим ниндзя.]. Его ухмылка вышла отлично, но вот глубоко посаженные рубиновые глаза и длинная неровная стрижка никак мне не удаются. А я хочу, чтобы получилось идеально. Хочу передать, что он не просто злодей, а что за его паршивыми поступками стоит всего лишь отчаянное желание защитить свою деревню. Набросав контур волос, я перехожу к глазам – в которых сквозит мука, стоицизм.

– Эй!

Я вскидываюсь от неожиданности, плечи подскакивают, альбом падает на гравийную дорожку. Чужие руки поднимают мои рисунки. Я веду взглядом по рукам, по плечам, по телу и наконец вижу лицо. Акил. Смотрит на меня. Протягивает мне альбом.

– Блин, – говорит он. – Прости, пожалуйста. Я не хотел тебя напугать. Я тут просто, кхм, район исследую.

Я разглаживаю рубашку и стараюсь не пялиться на его шею, по которой градом катится пот.

– Ой, – отвечаю я, – то есть ничего страшного. Ты, э-э, на пробежку вышел?

Акил утирает футболкой лицо.

– Нет, – смеется он, – я занимаюсь так называемым городским пешим туризмом.

– Городским пешим туризмом?