Черноногие

– Они знакомы с этикетом. Вы скоро увидите доказательства того, что они сидят благопристойно за столом и ловко управляются ложкой и вилкой с ножом, хоть и не всегда изящно.

– Вы мне не назвали имени этой девушки.

– Ее зовут Найвадага, или Дикоглазая Дева. Боюсь, что много пройдет времени, прежде чем она совершенно освоится с правилами истинного благочестия.

– Судя по ее виду, и я того же побаиваюсь. Но прошу садиться, Агарь подала нам все, что у нее было. Будем же довольны тем, что есть. Вавабезовин, садись-ка там. А ты, Найвадага, черноокая дева, садись сюда, поближе и постарайся, насколько можешь, быть любезнее со мной. Твои дико сверкающие глаза только портят красоту лица.

Натянутый Лук и его дочь повиновались приглашению с меньшей угрюмостью и недоверием, чем можно было ожидать.

Марк заметил, что глаза Натянутого Лука часто останавливались на большой бутылке, стоявшей на столе.

– Как! – воскликнул он. – Неужели гортань вашего новообращенного еще алчет огненного напитка? Боюсь, что сила ваших проповедей не произвела на него большого влияния.

– Жестокая простуда! Вот она где, – отвечал Натянутый Лук, указывая на грудь, – огненная вода согревает и исцеляет болезни. Огненная вода – великий целитель.

– Натянутый Лук, – сказал патер строго, – твои вкусы испорчены. Советую тебе остерегаться искушений плоти. Пей чаще, но как можно умереннее, следуя моему примеру, хотя еще полезнее было бы совсем удержаться, по случаю слабости твоего желудка.

Но Натянутый Лук уже налил полную жестяную кружку обольстительного напитка и, выпив свою долю, сладострастно облизался и потом уже сказал на ломаном языке:

– Желудок пребольшой, разом не наполнишь и пьян не будешь.

– Не удивляйтесь и не судите его строго, – сказал патер Людовик, обращаясь к своему амитриону[16 - Амитрион – гостеприимный, хлебосольный хозяин. По имени греческого царя Амитриона, героя комедий Плавта и Мольера.].

– Не тревожься, благодушный патер, – усмехнулся Морау, – мне мало дела до тебя. Но, – продолжал он, наклоняясь к его уху, – эта индианка красива и грациозна, как молодая пантера. Я не могу сдержать свое удивление. Что она, честная девушка? Скажи мне, патер, сущую правду.

– В ее честности никогда и сомнения не могло быть. Ей скоро минет шестнадцать лет, и она предназначается в жены великому предводителю индейцев.

– Белый лучше подходит ей, чем краснокожий, – проворчал Крис.

– Не надо краснокожего, надо великого вождя! – закричала она, яростно сверкнув глазами на Криса.

– Дочь моя, – сказал миссионер строго, – так-то ты следуешь моим наставлениям. Твоя религия запрещает тебе злобу и гнев. – Потом, обратившись к Морау, он сказал кротко: – Сами видите, какое вредное влияние производит общество безнравственных людей на этих детей природы.

– Это не удивляет меня, – возразил Марк с приливом веселости, – индейцы заимствуют от охотников самые дурные привычки. Я слышал, как эти дикари произносят ужасные проклятия, но так смешно путая слова, что их нечестие производит самый забавный эффект. Натянутый Лук, надеюсь, ты не поддался привычке употреблять ругательства.

– Давным-давно это было. Шесть, восемь, десять лет прошло – нет нехороших слов. Привык проклинать каждую минуту, нельзя этому мешать. Индейцы проклинают – и спать, и проклинать умеют вместе – бабушка проклинает до самой могилы. Она проклята…

– Молчать! – прервал его патер запальчиво. – Несчастный, не клянись! Помни.

Лицо Натянутого Лука вытянулось. Он перекрестился и забормотал:

– Верую в Бога, верую в Деву Марию, в ангелов святых, Великие целители! Ей-же-ей великие!

Марк и Крис были заняты красотой Найвадаги и потому не обращали особого внимания на болтовню Натянутого Лука. Но патер посмотрел на него с упреком.

– О господи, – спохватился индеец, – память коротка. Что тут поделаешь? Долго надо учиться, чтобы сделаться хорошим.

Крис налил немного водки в стакан и подал черноглазой красавице. Она понюхала, отведала и тотчас поставила на стол, говоря:

– Нехорошо, чертовски крепко!

Крис и Марк так и покатились со смеху.

– Ну какая же это жена? – спросил Марк.

– Как есть жена! Уж поссориться с ней не смей! – отвечал Крис. – Признаюсь, терпеть не могу ваших ручных женщин! Немножко приголубь их, они так и повиснут на тебе, как змея на лани.

– А этих немножко поддразни – долго не думая, нож в горло, да поминай как звали! – сказал Марк и, обратившись к патеру, шепнул ему: – Мне хотелось бы потолковать с вами наедине.

– Сын мой, будет еще время. Если хочешь всякое дело делать успешно, то делай все в свое время. На все есть своя пора. Но я вижу, что в бутылке убывает. Не следует пренебрегать потребностями живота. Дщерь ночи, наполни наши бокалы. Неизвестный друг, выпьем братскую чашу!

По знаку Марка негритянка повиновалась, и Натянутый Лук имел смелость наполнить свою кружку до краев.

– Да он хлещет не хуже белого, – проворчал Крис, – так, пожалуй, не хватит и вина, чтобы выпить круговую.

Не прошло и часа после этого, а Марк со своими гостями уже совершенно был под влиянием нектара, который так любезен людям в том или другом виде, но всем миром принят обычай восставать против этого. Разговор становился шумным, потому что каждый хотел говорить и никто не хотел слушать. Натянутый Лук не уступал ни в чем своим цивилизованным собутыльникам и переговаривался по-индейски со своей дочерью, размахивая руками, пил часто и много и иногда издавал такие громогласные восклицания, что по всему подземелью прокатывались отголоски.

Глава XXII

Индеец и патер

Марк Морау заговорил о самом интересном для него предмете. Патер Людовик слушал его с выражением тупого внимания. Представляя своему слушателю описание Сильвины, Марк исчислял ее прелести с восторгом страстно влюбленного поклонника. Гармония всей ее личности, изящество тонких очертаний, живой блеск в глазах, очарование нравственных достоинств – ничто не ускользнуло от его восторженных похвал.

– Я заранее могу сделать вывод: вы влюблены в эту девушку, – прервал его миссионер.

Морау подтвердил. От хорошей водки его сдержанность растопилась, и он без зазрения совести изливал сердечные чувства своему поверенному. Хитрый, как лисица, час назад, он теперь болтал с наивностью школьника. Заботы, радости, надежды и разочарования потоками лились с его губ в уши патера. Горько жаловался он на жестокость Сильвины, тогда как, по его мнению, он имел все права на ее любовь. Не он ли выбрал ее и поставил выше всех женщин? Почему же она отталкивает его? Он предоставляет ей все преимущества и заслуживает ее внимания. Но она не признает его заслуг. Словом, Морау хотел доказать, что он – жертва капризов Сильвины Вандер. Чем больше он пил, тем мучительнее казались его страдания.

– Следовательно, и средства помочь вам не существует, – заметил миссионер.

– Я и сам сумею себе помочь. Если молодая девушка не понимает своих выгод, так следует ее проучить. Дело теперь в моих руках; я похитил непокорную, и она теперь находится в моей власти – в этом самом подземелье.

Негритянка, стоявшая за столом, видимо, изнемогала; она едва выносила тяжесть своего тела и переваливалась с ноги на ногу. Патер Людовик незаметно подсунул ей стакан водки, которую она жадно выпила, отвернувшись в сторону.

В тот же момент он быстро окинул все помещение и наклонился дружески к Марку, чтобы дать ему благой совет. При этом движении рука его невзначай оперлась на стакан хозяина и что-то блеснуло между пальцев при свете лампы. Послышался едва заметный звук, словно капля дождевой воды упала в лужу.

– Что это такое? – спросил Морау.

– Что вы имеете в виду? – спросил патер, побледнев.

– Ну да то, что вы сказали?

Лицо патера опять прояснилось.

– Что же вами было сделано? – осведомился он.

– Масса ничего не делал ей, – вмешалась Агарь, язык которой развязался от винных паров, – она лицемерит.

Прерываемый икотой, Морау старался рассказать, как он пускал в ход и уговоры, и убеждения, и, наконец, угрозы, но все оказалось напрасно.