Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам

Павел Лавут:

«– Как дела? – обратился Маяковский к кассирше Дома просвещения. – Разрешите помочь?

Та сперва не поверила, что перед ней сам Маяковский, а убедившись, уступила своё место у крохотного окошечка. Маяковский стал продавать остатки билетов "сам на себя". Он вступал в разговоры с подходившими к кассе, давал пояснения к афише, уговаривал их, острил:

– Кому дорого рубль – пятьдесят процентов плачу сам.

Зал полон. Контрамарочники и "зайцы" заняли все проходы.

Настроение Владимира Владимировича праздничное.

– Вот в такой обстановке можно сказать несколько слов! Так сказать, подарок ко дню рождения, хотя и по старому стилю. Сегодня мне тридцать три».

Но даже на этом достаточно хорошо организованном вечере публика была очень разная, так что «празднично» настроенному поэту приходилось отбиваться. В «Хронике жизни и деятельности Маяковского» приводится рассказ симферопольца В.Калашникова о том выступлении:

«В зале – то мёртвый штиль напряжённого слушания, то волнующаяся рябь негодования, то бурные всплески аплодисментов и дружеское перекатывание волн восторга…

Маяковскому бросили несколько записок.

– Тут спрашивают, – сказал он, не отрываясь от записки, – зачем я подкрашиваю мой доклад дешёвой агитацией за коммунизм.

И сейчас же бросил ответ:

– Это не дешёвая агитация, а совсем даровая.

– Затем, – продолжал Маяковский, – записка интимного свойства: "Почти все поэты – говорится в ней – умирают неестественно. Пушкина и Лермонтова убили, Есенин удавился, Соболь застрелился. Когда ваша очередь?". Я ещё думаю, – ответил Маяковский, – прожить лет сорок. Но, получая такие записки, немудрено застрелиться».

Турне продолжается

Из Симферополя Маяковский с Лавутом поехали в Евпаторию, где предстояло два выступления. Одно из них – 9 июля 1926 года – по просьбе Курортного управления проходило в санатории «Таласса» для костнотуберкулёзных больных.

Маяковский выступает в санатории «Таласса». Евпатория, 9 июля 1926 г. Фото: А.Н. Болтянский.

Павел Лавут:

«Эстрадой служила терраса главного корпуса. Перед ней расположились больные. Наиболее тяжёлых вынесли на кроватях. Других ввели под руки и уложили на шезлонгах. Весь медицинский персонал налицо. Всего собралось около 400 человек…

Обычно никогда не терявшийся, на этот раз Маяковский, выйдя на импровизированную эстраду, несколько смутился. Хотя он и знал, перед кем ему придётся выступать, но на несколько секунд он, видимо, задумался над тем, с чего начать доклад и как овладеть вниманием необычных слушателей. Он начал особенно громко:

– Товарищи! Долго я вас томить не буду. Расскажу вам в двух словах о моём путешествии в Америку, а потом прочту несколько самых лучших стихов.

В его голосе и в улыбке, с которой он произнёс "самых лучших", было что-то настолько ободряющее и радостное, что по аудитории прокатился смех и раздались аплодисменты и одобрительные возгласы. Он сразу расположил к себе больных…

Выступление длилось часа полтора, без всякого перерыва. Больные проводили его, как близкого человека».

Кроме Евпатории предстояло выступить ещё и в Севастополе.

15 июля Владимир Владимирович завершил стихотворение «Товарищу Нетте – пароходу и человеку» и отправил письмо Лили Брик:

«Милый и родной Детик.

Я живу совсем как потерпевший кораблекрушение Робинзон: спасаюсь на обломке (червонца), кругом необитаемая (тобой и Оськой) Евпатория…

…застрял тут на целую неделю, потому что у меня был страшенный грипп. Я только сегодня встал, завтра во что бы то ни стало уеду в Ялту…

Три лекции, с таким трудом налаженные опять в Севастополе и Евпатории, пришлось отменить.

Весёленькая историйка! Ну да бис (по-украински – чёрт, а не то что бис – "браво") с ней…

Как дела с Оськиным отдыхом?

Ехал бы он в Ялту.

Я получил за чтение перед санаторными больными комнату и стол в Ялте на две недели. Оське можно было бы устроить то же самое.

Ослепительно было бы, конечно, увидеть Кису на ялтинском балкончике!.. Но обломок червонца крошится, а других обломков нет и неизвестно.

По моим наблюдениям я стал ужасно пролетарский поэт: и денег нет, и стихов не пишу…

Целую и обнимаю тебя, родненькая, и люблю.

Весь твой

СЧЕН

Ужасно целую Осика».

Лили Брик:

«В те годы Маяковский был насквозь пропитан Пастернаком, не переставал говорить о том, какой он изумительный, "заморский" поэт. <…> В завлекательного, чуть загадочного Пастернака Маяковский был влюблён, он знал его наизусть…»

А что в тот момент поделывал вышедший на свободу Александр Краснощёков?

Янгфельдт пишет, что он…

«… летом 1926-го занял должность экономиста-консультанта по финансовым вопросам в Главном хлопковом комитете Наркомзема. В этом же году из США приехали его жена с сыном, однако надежды на воссоединение семьи не оправдались – спустя всего лишь полтора месяца они снова отбыли в Нью-Йорк, где Гертруда получила работу в Амторге. В связи с новой должностью Краснощёкову предоставили квартиру в Москве, куда он переехал вместе с дочкой Луэллой».

Последняя фраза требует уточнения. Квартиру Краснощёков должен был получить ещё в прошлом (1925 году), когда вышел из правительственной клиники. Ведь об этом было специальное распоряжение политбюро, которое обязывало лично Дзержинского обеспечить жильём амнистированного заключённого. Вряд ли в ОГПУ ждали поступления Краснощёкова на работу, чтобы обеспечить его местом проживания.

А тут из Соединённых Штатов пришло известие, что 15 июня Элли Джонс родила девочку, которую назвали Хелен-Патрицией.

Как отнёсся Маяковский к самому факту появления на свет дочери?

С одной стороны, Аркадий Ваксберг пишет, что Владимир Владимирович…

«… выполнил свой первейший долг – оплатил все расходы по родам, переведя в американский госпиталь сумму, которую ему назвала Элли».

С другой стороны, тот же Ваксберг заявляет: