Бомба для дядюшки Джо

Вскоре за океаном в одной из аудиторий университета Джорджа Вашингтона собрались ведущие физики страны. Два нобелевских лауреата Нильс Бор и Энрико Ферми выступили с сообщением первостепенной важности. Обычно не очень красноречивый Бор на этот раз просто ошеломил собравшихся своим рассказом о сенсационном открытии Гана и Штрассманна.

Не менее взволнованный Ферми заявил, что, проводя свои опыты, он, к великому сожалению, не заметил того, что увидели немецкие учёные. Не обратил внимания на то, что бомбардируемый нейтронами уран сам испускает нейтроны. Ведь если это действительно так, то возникает возможность получения цепной атомной реакции! Впрочем, завершил свою речь Ферми, об этом по-прежнему можно только мечтать, поскольку цепная реакция может произойти, а может и не произойти.

Заинтригованные физики стремглав бросились в свои лаборатории, чтобы повторить опыт немецких коллег. И…

Были вынуждены признать, что Ган и Штрассманн абсолютно правы!

На следующий день все американские газеты с увлечением рассказывали о том, как небольшая заметка, пришедшая из Европы, взбудоражила обычно спокойный и чопорный мир учёных.

В это время во Франции в парижском Институте радия тоже проводили опыты с ураном, повторяя германский эксперимент. Вскоре в одном из английских журналов было опубликовано сообщение из Парижа, подписанное Фредериком Жолио-Кюри: «Высвобождение нейтронов в ядерном взрыве урана».

Лео Сцилард сделал аналогичное сообщение, но уже в прессе Соединённых Штатов. Цепная ядерная реакция, о возможности которой так предположительно высказывался Энрико Ферми, становилась вполне достижимой.

Открытие немецких учёных кружило головы!

Немало физиков готово было кусать локти от зависти. Ведь и у них во время опытов с ураном зашкаливали приборы, а на осциллографах появлялись кривые, запечатлевавшие невероятные всплески. Но на это не обращали внимания, считая, что всему виной – досадные посторонние помехи, и ворча, что «этот проклятый аппарат искрит как всегда!».

И никого в тот момент почему-то не удивила та поистине молниеносная оперативность, с которой Гану и Штрассманну удалось опубликовать свою работу.

Необычная скорость публикации

В одной из статей Юлия Харитона и Юрия Смирнова, напечатанной в конце минувшего века, есть любопытный абзац, который проливает свет на обстоятельства, которые сопутствовали опубликованию статьи о делении урана:

«На Западе рассекречивание в связи с истечением срока давности документов преподносит свои сюрпризы. К примеру, ставший хрестоматийным рассказ о сверхбыстрой публикации в "Натурвиссеншафте" статьи О. Гана и Ф. Штрассманна об открытии деления урана благодаря якобы бескорыстному дружескому участию директора издательства "Шпрингер" Пауля Розбауда в действительности имел совсем другую подоплёку.

Оказывается, Пауль Розбауд был одним из самых выдающихся, глубоко законспирированных разведчиков Великобритании, который работал под кодовым именем "Гриффин".

Непримиримый враг нацизма, Розбауд первым сообщил Уинстону Черчиллю о гитлеровском плане блицкрига против Англии с помощью подлодок, о создании немцами ракет для разрушения Лондона и об их попытках создать атомную бомбу.

Сверхсрочная публикация статьи Гана и Штрассманна была сознательной акцией Розбауда, который сумел увидеть в их открытии огромные и опасные перспективы. Таким образом, он постарался без промедления ознакомить научную общественность с результатами исключительного значения, опасаясь, быть может, что их засекретят фашистские службы».

Иными словами, не будь разведчика Гриффина, статья Гана и Штрассманна пролежала бы в редакционной папке месяц-другой, а потом на неё и вовсе наложили бы запрет. И кто знает, стали бы американцы тратить силы и средства на создание оружия из урана? И бомбардировать Хиросиму и Нагасаки тогда, глядишь, не имело бы смысла!

Как бы там ни было, но скорость опубликования атомной статьи кажется просто необыкновенной. Уже 6 января 1939 года журнал с сообщением Гана и Штрассманна получили подписчики Москвы и Ленинграда. Советские физики тоже узнали о том, что цепная ядерная реакция возможна.

«Впрочем, – вспоминал Исай Гуревич, – в те дни слово "цепная" у нас ещё не было в ходу. Мы говорили "незатухающая"».

Георгий Флёров добавлял:

«Конечно, Игорь Васильевич тотчас решил, что мы просто обязаны воспроизвести опыты Гана и Штрассманна. Поручил он эту задачу Косте Петржаку, то есть Константину Антоновичу Петржаку, и мне. К этому времени, хоть мы с ним и работали в разных институтах (Петржак – в Радиевом, а я – в Физтехе), мы уже хорошо сработались, вместе делали приборы, и у нас была ионизационная ка. мера, был усилитель.

Мы нанесли на пластину камеры окись урана, поставили счётчик рядом с источником нейтронов, и сразу на осциллографе – всплески! Все приходили смотреть, впечатление – потрясающее: экран, на нём – мелкий частокол от альфа-частиц, и среди них возникает мощный импульс, взрыв! Один, другой, третий – мы даже почти ощущали эти взрывы, этот распад».

К этому времени уже вовсю шли работы на циклотроне, отлаженном группой энтузиастов под руководством Игоря Курчатова.

Первое исследование на заработавшем ускорителе было выполнено сотрудниками Радиевого института А.П. Ждановым и Л.В. Мысовским. Затем группа работников РИАНа во главе с его директором академиком В.Г Хлопиным впервые в СССР исследовала химический состав радиоактивных осколков, возникавших при облучении нейтронами ядер урана.

Впрочем, особое впечатление производили тогда даже не сами работы, а тот факт, что циклотрон Радиевого института наконец-то заработал! И 8 мая 1939 года Президиум Академии наук постановил:

«За освоение циклотрона и успешное проведение на нём работ премировать группу сотрудников РИАНа СССР: профессора И.В. Курчатова – 2500 руб...…».

Деньги по тем временам немалые! Таким образом, справедливость восторжествовала, и «укротитель ускорителя», как стали называть Курчатова коллеги, всё-таки получил заслуженную награду.

Итак, циклотрон РИАНа был «освоен». А ускоритель ЛФТИ всё ещё продолжали сооружать. Работы по-прежнему шли не слишком торопливо. В конце сентября 1939 года приступили к возведению здания, где предстояло установить ускоритель. Дом этот будут строить долго – около полутора лет.

И всё же настроение у советских атомщиков было приподнятое. Что с того, что цепную ядерную реакцию открыли за рубежом? Физика в ту пору была наукой интернациональной, ведущие учёные из разных стран мира хорошо знали друг друга. Конечно, в глубине душе физтеховцы завидовали успеху немецких первооткрывателей, но при этом…

Георгий Флёров однажды высказался так:

«Не мы сделали это открытие, а радовались так, будто сделали его сами. Потому что оно было венцом всей предыдущей эры нейтронной физики. Мы этого ждали. И наш курчатовский семинар, пожалуй, три четверти своих дел, мыслей, дискуссий переключил на физику деления – на обсуждение будущих работ: что делать, как делать, с чего начать».

С Флёровым соглашался и Гуревич:

«На всех нас в этом открытии самое сильное впечатление произвели данные о том огромном количестве энергии, которая высвобождается при каждом акте деления ядра урана… Все мы, начиная с самого Курчатова, принялись тогда мечтать и считать, какие запасы этой энергии рассеяны в земной коре, сколько сотен и тысяч Днепрогэсов эта энергия заменит, какие она богатства принесёт государству».

Но одно дело – мечтать, а совсем другое – воплощать свои мечтания в действительность. Флёров говорил:

«Мы… изучали деление урана. А уран-то – вернее, азотнокислый уранил – мы покупали в магазинах фотопринадлежностей. Ведь практически было всего две сферы его применения: в медицине что-то лечили "урановым вином,", и ещё азотнокислый уранил входил тогда в состав вираж-фиксажа, которым усиливали и подкрашивали изображения на фотокарточках.

О тоннах урана, нужных для опыта, мы и думать тогда не могли… И принялись за "добычу" урана – накупили в фотомагазине вираж-фиксаж, стали его прокаливать в печке, получалась окись. Её надо было толочь в ступке и смешивать с шеллаком, чтобы вышла клейкая суспензия. Шеллак растворялся спиртом. Мы к тому же боялись надышаться радиоактивной пыли и поэтому ещё до прибавления шеллака всё время, пока толкли уран, подливали спирт в ступку, чтобы уран не пылил. Делали мы всё это в маленькой фотокомнате. Вентиляции никакой там не было. Жарко. Душно…».

В таких вот (далеко не самых комфортных) условиях изучали тогда уран ленинградские физики. Никакого «плана исследований» у них не было. Читали в научных журналах о том, что делается в этом направлении за рубежом, обсуждали прочитанное на семинарах и ломали головы над тем, как (по словам Флёрова) «исследовать цепные реакции деления дальше». И ещё анализировали «все возможные способы и тупики, в которые заходили».

И вдруг все урановые проблемы неожиданно отодвинулись в сторону, и все вокруг заговорили о событии, которое сильно взволновало значительную часть научной общественности страны Советов.

Выбор главных приоритетов

В начале 1939-ого удивительная новость пришла из Германии. В книге Вальтера Кривицкого «Я был агентом Сталина» о ней сказано так:

«12 января 1939 года на глазах всего дипломатического корпуса состоялся демонстративный дружеский разговор между Гитлером и новым советским послом. Неделей позже в лондонской "Ньюс кроникл" появилась заметка о готовящемся сближении между нацистской Германией и Советской Россией. Эта заметка была немедленно помещена на видном месте в "Правде"…

В первых числах февраля выяснилось, что Москва договорилась о продаже нефти только Италии, Германии и странам, дружественным оси Рим – Берлин. Впервые за всю свою историю Россия прекратила продажу нефти частным иностранным компаниям. Эта новая политика означала поставку жизненно необходимых материалов Италии и Германии в случае войны с Великобританией и Францией».

Беседы германского рейхсканцлера с дипломатами научную общественность страны Советов не очень интересовали. А вот сообщение о том, что на начало 1939 года назначены выборы новых членов Академии наук, вызвало среди учёных большое оживление.

На финише 1938-го началось выдвижение кандидатов в академики и члены-корреспонденты. В числе претендентов были и два профессора из ЛФТИ – Алиханов и Курчатов.

В результате тайного голосования в Академию прошёл Абрам Алиханов – он стал членом-корреспондентом. Кандидатуру Игоря Курчатова забаллотировали – седовласые академики не нашли в нём тех необходимых качеств, которые дают право быть допущенным в узкий круг избранных.

Как отнёсся отвергнутый кандидат к такому повороту событий?

Конечно же, ему было обидно. Ведь его не просто «не избрали»! Предпочтение было отдано его коллеге – человеку, который занимался теми же атомными делами, то есть его постоянному сопернику!

Однако жизнь продолжалась. Очень скоро многочисленные сбои, то и дело возникшие при сооружении циклотрона, заставили забыть прошлые обиды. 24 января 1939 года Алиханов и Курчатов написали письмо главе советского правительства Молотову.

Письмо содержало жалобы. На «Президиум Академии наук». На «наркомат машиностроения (НКМ)», в ведении которого всё ещё находился Ленинградский физтех. И даже на «Госплан СССР». Все перечисленные учреждения дружно препятствовали скорейшему завершению строительства циклотрона ЛФТИ, о чём авторы послания и сообщали председателю Совнаркома:

«Совершенно неожиданно Президиум… постановил перевести ядерную группу ЛФТИ в Москву, прекратить строительство циклотрона в Ленинграде и осуществить его в Москве нашими же силами и по нашему же проекту… Постановление было вынесено в момент, когда работы по стройке циклотрона в Ленинграде начали разворачиваться, когда уже были заключены договора с некоторыми заводами и строительными организациями. Очевидно, что оно дезорганизовало НКМ и всех работников циклотрона. В результате НКМ и Госплан сняли с 1939 г. строительство циклотрона с финансирования и, таким образом, дело повисло в воздухе…».