Пристанище пилигримов

Пристанище пилигримов
Эдуард Ханифович Саяпов

2000 год. Переломный момент в жизни России, а так же в судьбе главного героя. Он прошел всё: огонь, воду и 90-е годы по полной программе. Он прожжённый циник и нигилист. Он ни с кем не считается и проповедует лишь абсолютную внутреннюю свободу. Он ни во что не верит, но у Бога для него есть свой план… Само провидение втягивает его в водоворот потрясающих событий, из которого он чудом выбирается живым, но от прежней его жизни не остается камня на камне. Главный герой с недоумением разглядывает ошмётки собственной идентичности. Он задаётся извечными вопросами: кто я? зачем была жизнь? что дальше? Ему кажется, что он совершенно конченный человек. Остаётся только намылить верёвку или поднести к виску старенький проверенный наган, но вдруг помощь приходит оттуда, откуда он её никогда не ждал.

Эдуард Саяпов

Пристанище пилигримов

Пристанище пилигримов.

Мимо ристалищ, капищ,

мимо храмов и баров,

мимо шикарных кладбищ,

мимо больших базаров,

мира и горя мимо,

мимо Мекки и Рима,

синим солнцем палимы,

идут по земле пилигримы…

Иосиф Бродский.

.1.

Она не обманула меня, и в поезде со мной начали происходить странные вещи: то меня охватывал страх, плавно переходящий в медвежью болезнь, что было крайне неудобно с учётом санитарных зон, то я начинал вдруг хохотать без всякой на то причины, то у меня катились слёзы умиления по щекам, когда я видел опалённую солнцем огненно-рыжую степь и алеющий над кромкой горизонта закат, а иногда мне хотелось рвануть стоп-кран и покинуть этот проклятый поезд; вместе с этим усиливалось безразличие по отношению к перспективе, словно там, впереди, не было ничего, кроме бескрайней выжженной степи.

Ко всему прочему у меня началось ярко выраженное нарушение когнитивных функций. К примеру, единственным человеком, с которым я общался, была проводница, и хотя она продавала мне бельё, чай, водку, прикуривала меня на остановках, приносила в купе какие-то газеты и журналы, но я так и не смог запечатлеть в памяти её глаза, щёки, лоб, цвет волос, губы, форму носа, а вместо этого между пилоткой и потёртым подворотничком витал какой-то розовый туман. Я помню, как она светилась изнутри, когда заходила по утрам в моё купе со стаканом чая в певучем подстаканнике, – казалось, её пышная пепельно-серая униформа наполнена не плотью с жировыми отложениями и мослами, а лёгким утренним туманом. А ещё я не мог запомнить её имя и постоянно называл её разными именами, от чего мне становилось неловко.

Я всё дальше и дальше уходил от реальности и наконец переступил чёрту, за которой простиралась незнакомая мне и загадочная terra incognita, а в это время старый мир рушился на моих глазах, и всё, во что я верил и что составляло уклад моей жизни, буквально обесценилось за три дня. Чудовищная фрустрация разбила меня, словно паралич. Я пытался обратить это чувство в слова, чтобы сделать его более рациональным и подчинить логике, но постепенно слова нивелировались и утратили всякий смысл. Пустой поезд, громыхающий на стыках железнодорожных путей, лишь способствовал этому разрушительному процессу: меня никто не отвлекал от навязчивых мыслей, которые захватили мой разум в компульсивный плен.

Что привело меня к этому состоянию? Долгое время я балансировал на грани двух решений, одинаково неприемлемых для меня и взаимно исключающих друг друга… Но решение нужно было принимать: просто заморозить ситуацию было невозможно. Тогда я сел в поезд и поехал навстречу своей судьбе – я понадеялся, что мне не придётся выбирать и что правильный выход станет фатально неизбежным. Я неоднократно доверял свою жизнь в руки провидения, ибо в конечном итоге всё зависело от него.

С наступлением ночи меня охватывал такой неподдельный ужас, что я спасался только лошадиными дозами алкоголя, и потекла одна бутылочка за другой под стук колёс, и поезд очень быстро летел по изогнутым рельсам, огибая землю… Маленькое тусклое солнышко появлялось в уголке рамы, чтобы очертить короткий полукруг в мутном окне и вновь опуститься за горизонт.

Простояв всю ночь в тамбуре с потухшей сигаретой в сомнамбулическом бреду, я возвращался с первыми лучами в пустое купе и замертво валился на плоский убитый матрас, обтянутый серой простыней с фиолетовой печатью. Я просыпался днём, и меня вновь охватывал страх, сжимая сердечко костлявой клешнёй. Из памяти выползали те же призраки с тёмными провалами вместо глаз, и рука сама тянулась за бутылкой, отрадно булькающей в недрах дорожной сумки.

Всё смешалось – и день и ночь, и правда и ложь, и водка с пивом… Я застрял где-то между реальностью и сном, и вот в какой-то момент я просыпаюсь в катаплексическом ступоре при странных обстоятельствах: на противоположной полке сидит некое существо и смотрит на меня, ехидно улыбаясь. Шагреневая кожа пепельного цвета, покрытая редкими волосами, и ярко-жёлтые кошачьи глаза подсказывают мне, что эта сущность явилась из потустороннего мира.

Я хочу крикнуть «брысь!», но мою грудную клетку сдавил неподъёмный ужас. Я хочу заорать во всю глотку, чтобы вспугнуть эту тварь, но не могу даже пошелохнуться, пальцем не могу шевельнуть. Чудовищным усилием воли я заставляю проснуться себя окончательно – то же самое купе, те же полки, обтянутые тёмно-коричневым дерматином, жиденький свет, струящийся сквозь оконную раму, тот же матовый плафон – на стене, моя ветровка – на вешалке, вот только исчезла эта гнусная рожа с кошачьими глазами. По всей видимости, она случайно попала в кадр, даже не догадываясь о том, что для меня она стала имманентной.

Всё было причудливо в этом поезде. Мне казалось, что в девятом вагоне я еду совершенно один, если не считать проводницу. За трое суток пути я ни с кем из пассажиров не столкнулся лицом к лицу и ни с кем не перекинулся парой слов. Где-то хлопнула туалетная дверь с металлическим призвуком, а потом, через некоторое время, послышались характерные педальные звуки, словно кто-то заводит мотоцикл. В одном из купе были слышны голоса, мужской и женский, а потом они затихли в методичном грохоте пустых вагонов. А ещё кто-то курил в тамбуре, но, как только я вошёл, он растворился в слоях белёсого дыма и его вытянуло в открытую дверь вагонной сцепки.

Однажды туалет был закрыт изнутри, что являлось признаком наличия там индивидуума. Я подёргал ручку и перешёл в тамбур, чтобы не толкаться у входа. Закурил. Когда я вернулся, дверь легко поддалась – я вытянул на себя неприятный душок и обрывок розовой бумаги трепетал на краю стульчака. Люди как будто избегали меня, а может быть, в поезде их было настолько мало, что мы просто не пересекались, а может быть, я настолько был погружён в себя, что не замечал никого.

Днём я старался не пить и практически не выходил из своего купе. Я проваливался в тёмные зыбкие глубины своего прошлого, гонял по кругу одни и те же воспоминания, одних и тех же людей заставлял бегать по кругу, тщательно собирал детали и какие-то на первый взгляд несущественные мелочи, – всю эту информацию я заносил в тетрадь, на обложке которой было выведено каллиграфическим почерком «Мысли на ход ноги». Это было что-то вроде исповеди или явки с повинной, в которой я пытался отметить все свои беззакония, а так же в эту тетрадь я записывал размышления о человеческом бытие, о мироздании, о Боге. Иногда я рисовал в ней странные сюрреалистические картинки, в которых, казалось, не было никакого смысла, но истинное их значение доходило до меня потом. Хотите понять человека – читайте его подсознание. Разум всегда врёт.

Когда я допишу эту исповедь, то она потянет либо на миллион, либо на пожизненный срок. Для некоторых преступлений, которые я совершил, нет срока давности, – за них по-любому придётся ответить, если не здесь, то там…

Однажды я сидел в тамбуре на подножке, открыв дверь в грохочущую ночь, и завороженно следил за тем, как медленно вращается над головой карта звёздного неба, как рассекают её плоские тени летучих мышей, как бегут за поездом стада чёрных бизонов и скачут на приземистых лошадях ловкие всадники…

Пустая бутылка лениво перекатывалась от одной стены к другой, в наушниках играл Жан-Мишель Жар, а иногда я впадал в глубокую нирвану под нескончаемые тамтамы бегущего поезда. Я смотрел с упоением, как изгибается на поворотах его дискретное тело, как шарашит в темноту головной прожектор, добираясь до самых отдалённых уголков Вселенной. Без поэтического флёра и даже с некоторым беспокойством наблюдал, как мутная зловещая Луна вырывается из облачных тенёт и тычется в меня плоским рылом.

В какой-то момент состав начал притормаживать в открытой степи, то ли пропуская встречный, то ли взбираясь на подъём, а я за каким-то лешим спрыгнул с подножки… Мимо проплывал вагон с пронзительным стоном тормозных колодок. Раскалённые буксы дышали мазутной копотью и обволакивали жаром. Тёмно-красные огни габаритов внушали страх. В черепной коробке пронеслось: «чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю».

Мне не хотелось ехать дальше: за два дня этот поезд вымотал меня до самых печёнок. Мне нужно было поменять обстановку. Я, наверно, без сожаления наблюдал бы за тем, как растворяются в туманной дымке габаритные огни последнего вагона, и слушал бы с замиранием сердца угасающий стук колёс, потому что не видел никакого смысла в продолжении этого путешествия. Мои надежды на катарсис не оправдались.

13 августа 2000 года я со спокойной душой сел в поезд «Нижний Тагил – Адлер». Не было никаких сомнений в том, что я поступаю правильно. Когда облупившиеся колонны вокзала и усыпанная окурками платформа тронулись и поплыли от меня прочь, я пытался убедить себя в том, что это была с моей стороны последняя попытка спасти нашу семью от неминуемого краха. Я повторял как мантру: «Лучше поздно, чем никогда», – но в новом контексте это уже был пустой прогон, где «поздно» равнялось «никогда».

Я постоянно вспоминал широко распахнутые доверчивые глаза моей жены в день 4 июня, когда провожал её в аэропорту «Кольцово». Я вспоминал её тонкие руки, оплетающие мою шею, и взволнованный голос: «Поклянись, что приедешь ко мне… Ты мне нужен, несмотря ни на что». – «Гадом буду, Ленчик! Можешь даже не сомневаться!» – ответил я, задыхаясь от собственной лжи и отводя глаза в сторону.

«Кошка позволяет себя любить, а собака любит бескорыстно и предано», – подумал я в тот момент, когда поезд начал разгоняться, но самое главное – я вдруг вспомнил, что в купе у меня осталась сумка с вещами, с деньгами, с документами, а так же осталась последняя бутылка водки с ласковым названием «Дубинушка».

– Твою же мать! – крикнул я, пытаясь перекричать оглушительный хор цикад, – земля качнулась под ногами, сердце ударило в набат, и я бросился догонять свой последний вагон.

Распахнутая в тамбуре дверь напоминала волшебную дверь Магритта. Эта световая воронка втягивала в себя лавину насекомых, и они мельтешили в проёме амиантовым облаком. Хватая лёгкими густой маслянистый туман, я догнал в несколько прыжков ускользающий вагон и запрыгнул на подножку – в то же мгновение он качнулся, пытаясь сбросить меня под колёса, но я каким-то чудом удержался на ногах. Опустил площадку, закрыл дверь и пошёл в своё купе. Я почувствовал, как сердце с небывалым жизнелюбием выбрасывает кровь. Ноги стали ватными. В руках появилась неприятная дрожь. По спине градом катился пот. Во рту была такая полынная горечь, как будто я шарахнул полстакана абсента.

Я вошёл в купе, открыл дорожную сумку, достал «Дубинушку» и крутанул её на просвет – огненная вода взвилась веселящей кутерьмой. Хотя особого желания не было, я плеснул на донышко гранёного стакана и улыбнулся своему двойнику в отражении окна, а он ответил мне лучезарной улыбкой.

– Вот я и говорю, – продолжил я свою мысль, на этот раз уже обращаясь к конкретному собеседнику, – улетать надо было вместе – 4 июня. Понимаешь? А то что сейчас происходит – это натуральный порожняк.

После второго стакана мы уже разговаривали, как закадычные друзья. Я пытался осмыслить своё прошлое и заглянуть в будущее. В основном это был пьяный бред, но тогда я понял главное: многие события в моей жизни так же неизбежны, как станции Котельниково, Тихорецкая, Туапсе на пути этого поезда. Я не был демоном Лапласа, и мне было не дано увидеть себя в ближайшей перспективе. Я знал только одно, что на платформе, ярко освещённой утренним солнцем, меня будет встречать нелюбимая жена.

.2.

В конце февраля у Лены случился приступ душевной горячки. Однажды я проснулся от того, что в моём эротическом сновидении, где я курил шмаль с двумя восхитительными мулатками, вдруг появилась жена, ненакрашенная, всклокоченная, в длинной белой рубахе… Она посмотрела на меня осуждающим взглядом и крикнула в самое ухо: «Надоело!» – я аж подпрыгнул на кровати.

– Что… что ты… говоришь… Леночка? – бормотал я спросонья, вглядываясь в её тёмный силуэт на подушке.

Она включила настольную лампу, посмотрела на меня холодным взглядом и повторила совершенно отчётливо: «Мне всё надоело. Я больше так не могу». В её голосе я почувствовал с каждым словом нарастающую истерику, и это было на неё не похоже, потому что она никогда не жаловалась, всегда улыбалась и любила повторять изречение Мишеля Фуко: «Если ты обсуждаешь свои душевные проблемы с врачом, то это нормально. Но если твои душевные проблемы обсуждают окружающие, то это уже диагноз».

Два месяца я наблюдал за тем, как она постепенно доходит до точки кипения. Она перестала со мной делиться не только сокровенным, но и куском хлеба, то есть она совершенно перестала готовить. Она жутко похудела и практически не красилась. Она выглядела как Шарлотта Рэмплинг в фильме «Ночной портье».

Она много курила, и я довольно часто, приходя с работы, видел её на кухне с бутылочкой вина. Она вообще перестала убираться, и однажды я почувствовал, как мои носки прилипают к полу. В нашем доме все реже и реже появлялся ребёнок, которого она практически сплавила на воспитание бабушкам.

Семейный очаг постепенно угасал. В холодильнике воцарилась арктическая пустота с ледниками и снежными заносами. Прихватив ножку бокала двумя пальчиками, она отрешённо смотрела в окно, в котором колыхалась белая февральская вьюга. И вот ко всему ещё она просыпается среди ночи, чтобы сделать заявление…

– Эдуард, – обратилась она ко мне с некоторым официозом, что не предвещало ничего хорошего, – нам нужно серьёзно поговорить!

В черепной коробке забегали ссыкливые мыслишки: «Она всё знает… Мельникова стуканула, сучка… Только она видела меня с Танькой», – но тем не менее я улыбнулся своей фирменной улыбкой, выражающей полную безмятежность, хотя в это же самое время предательски пульсировал нервный тик на моей правой щеке.

– Золотце, а до утра нельзя подождать? – ласково спросил я.

В то время я был чрезвычайно близок к провалу – прямо как Штирлиц. Ленка приходила с работы всё раньше и раньше, а мы с Танькой всё никак не могли насытиться друг другом и уходили из квартиры уже на грани фола – тютелька в тютельку. Я чувствовал, как земля под ногами начинает медленно раскаляться.