Секретная агентура

…По делам Петрашевского и Достоевского взяли тридцать семь человек. Обращались вежливо, режим был хотя и тюремный, но сносный.

Обвиняли их главным образом в том, что они читали и обсуждали запрещенное письмо Белинского к Гоголю, написанное им в июле 1847 года в связи с изданием Гоголем книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Гоголь приветствовал идею монархического правления на Руси, выступал защитником устоявшихся отношений, видел церковь союзником государя в воспитании русского народа в духе верности режиму. Белинский обличал его страстно и зло: Россия – это страна, где «люди торгуют людьми», где нет «никаких гарантий для личности», а «есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей», церковь «всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма», а так называемая исконная религиозность русского народа скорее миф, чем правда.

Следственные допросы вел сам Дубельт. Собственно, временами это даже были не столько допросы, сколько беседы и споры на мировоззренческие темы. Дубельт выступал как оппонент-наставник. Вразумлял и убеждал. И как оказалось далеко не бесполезно. Дар у него был. Дар вразумлять, что у офицера политического сыска – бесценное качество. Если он есть, то эффект поразительный. Как в случае с Достоевским, на которого произвела огромное впечатление глубина суждений Дубельта.

Если тезисно, то суждения его сводились к следующему.

Первое. Жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, не образован. А вот ежели просветить народ, дать ему образование, воспитать у него чувство чести и достоинства, то тогда можно, нет, не из зверя, а из «получеловека» сделать человека. Только после этого дать ему свободу. Образование и воспитание – предтеча свободы.

Второе. В отношении свободы вопрос двойственный. Просвещенный мужик будет ли землю пахать? Не станет ли рабом вредной идеи, не подастся ли «правду» искать?

Третье. Ваши споры вокруг письма вели к заговору. А заговор – путь к беспорядкам, к хаосу. Но стремление к хаосу не есть свойство умных людей.

Четвертое. Главная обязанность умного и честного человека – превыше всего любить свое Отечество, а значит, верно служить своему государю.

Пятое. Люди, погруженные целиком в мирские, земные заботы, не ведают смысла жизни, не замечают посланий всевышнего, обращенных к душам. В этом трагедия заблудших.

И еще одно суждение Дубельта, шестое в приводимых тезисах. Что Россия без царя, без православия? Ничто! Революции, перевороты – оттуда, из Европы. У нас свой путь, российский.

Леонтий Васильевич к славянофильству тягу имел явную. Говорил местами как Гоголь. И этим тоже купил Достоевского. Проникся тот его доводами. Не вызывали они отторжения, хотя и звучали из уст полицейского генерала. Достоевский и следственной комиссии заявление сделал под влиянием Дубельта. Говорил, что прочел письмо, но может ли тот, кто донес на него, сказать, к кому из этих двух, Белинскому или Гоголю, он более пристрастен? Говорил, что он всегда за Отечество, за прогрессивные перемены, чтобы жизнь улучшалась и чтобы все это исходило от власти, без всяких переворотов и потрясений.

Только было проговоренное в беседах с Дубельтом осмыслил, только было хоть как-то привел в порядок новое мыслеположение и изложил его следственной комиссии, как очередной удар – решение суда.

«Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил сего отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

Приговор был шоком для Достоевского. Мир кончился, стал черным. И был таким все 36 дней, до дня исполнения приговора.

И свершилось чудо. Николай I вынес окончательный вердикт: «Каторжные работы на четыре года, а потом рядовым». И иезуитская воспитательная ремарка: «Объявить помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».

Так и сделали. Снова шоковый удар. И хотя это было 22 декабря 1849 года в семь утра, когда темень и мороз спеленали Семеновский плац, для Достоевского мир воскрес, задышал красками и звуками.

Эти нервные потрясения, следующие друг за другом, создали такое эмоциональное напряжение, что все увещевательные речи Дубельта врезались в память намертво. И уже не отпускали Достоевского до конца творческих дней. Именно под влиянием Дубельта, под впечатлением споров с ним, Достоевский после возвращения с сибирской каторги стал убежденным православным монархистом, сознательным противником революции, ее заразительных идей. Если внимательно вчитаться в последующие сочинения, письма и дневниковые заметки Достоевского, посмотреть на инициативы его на ниве общественной, можно разглядеть тень Дубельта. Судите сами.

В письме все тому же Майкову, где-то после 1859 года, Достовский пишет: «Читал письмо Ваше и не понял главного. Я говорю о патриотизме, о русской идее, об чувстве долга, чести национальной, обо всем, о чем вы с таким восторгом говорите. Но, друг мой! Неужели вы были когда-нибудь иначе? Я всегда разделял именно эти же самые чувства и убеждения. Россия, долг, честь, – да! Я всегда был истинно русский – говорю Вам откровенно. Да! Разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это давно было ясно.».

Так-таки и ждешь, что закончит он это исповедание Майкову фразой Дубельта: «У нас свой путь, российский».

Еще на поселении, когда службу нес, командуя взводом в чине унтер-офицера, ночами сочинял повесть «Село Степанчиково». Трудно писалось, еще сложнее пробивалось к читателю. В журнале «Русский вестник», что редактировал Михаил Никифорович Катков, все сомневались: надо ли такое печатать? В конце концов, не рискнули. Взял «Современник», но и Николай Алексеевич Некрасов, что был там главным редактором, тоже не решился. Отказ, правда, завуалировал, сославшись на ничтожнейший гонорар, который способен заплатить в случае напечатания. От чести такой Достоевский отказался. Наконец, согласился публиковать Андрей Александрович Краевский в «Отечественных записках» с гонораром по 120 рублей за печатный лист.

Что же такое страшное было в этой повести, что вышеупомянутых редакторов охватывало чувство опасности, а Некрасов даже сказал: «Достоевский вышел весь, ему не написать больше ничего значительного»?

А то, что вывел там Достоевский тип смешной и страшный в лице Фомы Фомича Опискина – идеологического диктатора местного уровня. Лжепророк, одержимый фетишем социальных изменений, нахватавшийся идей безусловной свободы вкупе с патриотизмом, занялся просвещением местного люда. Учил свободе, патриотизму, ненавидя Россию, учил, чтобы удовлетворить свое политическое тщеславие, свою власть над душами – обманутыми и развращенными звоном либеральных и патриотических фраз. Народ, завороженный «ученой» наглостью, глотал и глотал эту отраву, принимая проповедника за истинного учителя жизни.

Когда писал Достоевский «Село Степанчиково», не отпускали его слова Дубельта: «Просвещенный мужик будет ли землю пахать? Не станет ли рабом вредной идеи, не подастся ли «правду» искать?» Вчитаешься, так повесть – иллюстрация к словам генерала из Третьего отделения. Не потому ли она так напугала просвещенных редакторов ведущих литературных журналов России?

Диалог с ними Достоевский продолжил, когда сочинял текст программного объявления о подписке на журнал «Время». Основная идея журнала – утверждение в общественном сознании нового пути государственного развития, основанного на решении крестьянского вопроса – отмены крепостного права. Такое решение Достоевский считал социальным переворотом огромного значения. Поэтому в обращении к подписчикам он не забывает подчеркнуть: «Этот переворот есть слияние образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни».

И Дубельт о том же. Ведь десять лет тому назад он внушал Достоевскому: «Жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, не образован. Вот если просветить народ, дать ему образование, воспитать у него чувство чести и достоинства, то тогда можно, нет, не из зверя, а из «получеловека сделать человека». Только после этого дать ему свободу».

И опять от Дубельта уже давно знакомое: «У нас свой путь, российский». А Достоевский будто развивает: «Мы знаем теперь… что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих начал… Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал.» И добавляет, как заклинание: «Первый и главный шаг здесь «распространение образования усиленное».

Весной 1870 года Достоевский, а жил он тогда с семьей в Италии, прочитал в местной газете сообщение из Москвы: «В Разумовском, в Петропавловской академии, найден убитым студент Иванов. Подробности злодейства страшны. Ноги окутаны башлыком, в который наложены кирпичи. Он был стипендиатом Академии, наибольшую часть денег отдавал своей матери и сестре». Потом появились другие подробности. Оказывается, студент Сергей Нечаев создал в Москве террористическую организацию, назвал ее «Комитет народной расправы», у которого эмблема – топор.

Для начала решил организовать террористические пятерки. Из них и состоял «Комитет народной расправы». Те, кто повязал себя с «пятеркой», отрекались от человеческого и давали обет – служить делу страшного и беспощадного разрушения.

Этот комитет должен был заняться подготовкой политического переворота, организовав вначале ярость масс. А студент Иванов, член Комитета, выступил против такого плана, держал долгий и яростный спор с Нечаевым. Спор кончился плохо: Иванова тайным решением «приговорили», то есть убили, а тело выбросили в прорубь, привязав кирпичи к ногам.

Вот и вся история. Но она потрясла Достоевского. Будто все вернулось на круги своя, на двадцать с лишним лет назад. Выплыли фигура Спешнева, его прожектерская программа вооруженного переворота, где ударная сила все те же «пятерки».

Спешнев – предтеча Нечаева. Как бы покатилась судьба самого Достоевского, если бы агенты Дубельта не остановили тот неудержимый бег к политическому террору. Достоевский признается: «. Нечаевым, вероятно, я бы не смог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности».

Размышления о страшной истории со студентом Ивановым, о Спешневе, о самом себе, опять о Дубельте, предшествовали вызреванию потребности высказаться, покаяться в определенной мере перед миром. Сначала думал о политическом памфлете, но чем больше размышлял, тем все ясней становилась мысль о романе. Романе-покаянии, романе-предупреждении, романе о несостоявшейся, слава богу, своей судьбе.

Роман этот он назвал «Бесы». Действующие лица, все эти бесы, списаны во многом с реальных людей. Душегуб Нечаев превратился в Петра Верховенского, убитый студент Иванов, не сошедшийся во взглядах с Нечаевым, обрел имя Шатова. Шатов ищет новый смысл, но шатается в своих умозаключениях. Есть еще и старший Верховенский, отец Петра. Этот для раскрытия разного понимания отцами и детьми проблемы современного нигилизма, от которого все зло. Продолжение идей Ивана Сергеевича Тургенева, «Отцы и дети» которого стали для России романом-предупреждением о страшной силе нигилизма. Не зря Третье отделение выразило Тургеневу благодарность за раскрытие непривлекательного образа революционера-нигилиста Базарова.

От проблемы нигилизма шел Достоевский к идее бесовства, идее всеобщего разрушения и разложения, но под маской борьбы за человека, за справедливость, за грядущий лучший мир. Идея бесовства под маской в конечном счете стирает человека в порошок, оборачивается кровью. Вот что хотелось выразить Достоевскому в романе.

Но кто главный герой, носитель идеи бесовства? Ставрогин – так назвал идеолога Достоевский.

Ставрогин – главный герой, вокруг которого вихрится бесовщина. Обнажая сущность и мыслеполагание Ставрогина, Достоевский из себя, по сути, выдавливал того молодого, готового идти за Спешневым, каким он был двадцать лет назад.

А в финале этой бесовской драмы – мыло, которым Николай Всеволодович Ставрогин натер веревку и повесился на ней. Не был ли этот роман «Бесы» написан хотя и добровольно, но по невысказанному заказу Третьего отделения? Одобрило же оно Тургенева за «Отцов и детей». Дубельт был бы доволен. Предупреждение бесовства соответствует его взглядам, да и задачам спецслужб вообще.

«Бесы» – эпитафия Дубельту, роман во славу Третьего отделения.

Часть II

Интеллигенты – лучшие агенты

Сергей Мельгунов – засыпавшийся агент Антанты

Когда большевики пришли к власти в октябре 1917 года, то организованное сопротивление первыми им оказали инициативные люди из интеллигентов. Потом уже от них кругами пошли волны сопротивления от бывших офицеров, церкви, от экспедиционных корпусов, посланных в Россию Францией, Англией, Соединенными Штатами и Японией, и, наконец, от белых армий. Манифесты, программы, концепции, планы и представляющие их различные силы – армии, партии, центры, союзы – все слилось в едином заговоре против установившегося в стране режима.

Здесь были свои таланты и герои. Первым, не по статусу, а по изворотливости, я бы назвал Сергея Петровича Мельгунова, дворянина, потомка известного русского масона екатерининских времен, выпускника Московского университета, профессора истории, издателя и журналиста, общественного деятеля, правого либерала по убеждениям и народного социалиста по вывеске. В 1923 году в эмиграции он написал известный труд под названием «Красный террор в России», тему которого продолжил спустя почти пять десятилетий, снедаемый честолюбием Александр Исаевич Солженицын, но уже под названием «Архипелаг ГУЛАГ».

Карьера ученого не влекла Мельгунова. Более грела душу публицистика. Он было взялся за разработку темы о декабристах, но его научный руководитель профессор М.Любавский оценил представленное сочинение на «удовлетворительно», даже несмотря на присутствие в нем новых материалов, добытых Мельгуновым в архивах. Причиной, по которой профессор столь жестко обошелся с учеником, стала публицистичность работы в ущерб научности, выверенности и осмыслению фактов. Обиделся Мельгунов, чертыхался, иронизировал по поводу обвинений в ненаучности. Но на науке поставил крест, сосредоточился на журналистике. В газете «Русские ведомости» состоялись его первые сочинительские опыты, сначала в отделе внутренней жизни, а потом в историческом. Вырабатывал там свой язык публициста. Получалось неплохо. Потом пошло сотрудничество с газетой «Народное дело», с журналами «Вестник воспитания», «Вестник права и нотариата». Писал про отношения церкви и государства, про свободу совести, веротерпимость и трудную жизнь крестьянства. Профессором стал позже, по совокупности работ и лекций, читанных перед разной публикой.

Но исподволь точила мысль – открыть свой издательский дом. Скоро мысль приобрела очертания плана. И вот, наконец, в 1911 году он организует кооперативное издательское товарищество, регистрирует его под названием «Задруга». Среди акционеров и владельцев, ссудивших деньги на это предприятие, – писатели, ученые, учителя, общественные деятели, политики и журналисты. Его избирают председателем правления – редкий случай, когда он не отказался быть первым лицом. На новой должности с головой погрузился в издательские проекты – все больше общественно-политические и исторические. Ну, вот, например, «Отечественная война 1812 года и русское общество», «Масонство в его прошлом и настоящем», «Крепостное право в России и реформа 19 февраля». В это же время Мельгунов замыслил журнал «Голос минувшего», а через пару месяцев новое издание уже встретилось с читателями, в основном из интеллигентской среды.

Известность Мельгунова росла. И он делает шаг в политику. Выбор его – партия народных социалистов, энэсов, потому что она продолжает дело народников и при этом отвергает террор как революционную тактику эсеров – социалистов-революционеров, предтеча которых те же народники. В восемнадцатом году один из членов «мельгуновской» партии будет стрелять в политических противников – большевиков. Но это через пять лет, когда революция сметет шелуху партийных манифестов.

А пока казалось, что все вроде бы шло хорошо. Но на самом деле отношения с миром, с коллегами и соратниками у Мельгунова складывались непросто, он ершился, конфликтовал.

– С Мельгуновым работать все равно что ежевику собирать: все пальцы исколешь и ничего не соберешь, – выразился как-то о нем Петр Струве, известный по тем временам философ и публицист с антибольшевистскими взглядами.

Да, работать с ним действительно было сложно, не все выдерживали. Но неуемная, холерическая энергетика Мельгунова поглощала раздражение соратников. Взгляд его оставался твердым, глаза не замутнены, и он знал, что хочет в этой жизни. В таком настроении он встретил Первую мировую войну.

Он скоро понял, насколько чужд ему агрессивный патриотизм, охвативший офицерство, интеллигенцию и средние слои. Но он не хотел и поражения армии. И тогда Мельгунов начинает разговор о долге литератора перед обществом. Много шума наделала его брошюра, вышедшая в 1916 году, «О современных литературных нравах», в которой он обвиняет русскую прессу в том, что она продалась рынку и забыла об интересах общественного служения, то есть о своем высоком публицистическом предназначении. А публицистика – это и пропаганда, а пропаганда – средство борьбы, тот принцип, ради которого он пожертвовал наукой и которому теперь готов служить верой и правдой в борьбе с новой властью.