Норд, норд и немного вест (сборник)

Слава помог Маше помыть посуду, они поговорили о том о сём, и он чувствовал, что пора уже идти, хотя страх как не хотелось. Но (и он этому даже удивился) и ничего более того, чтоб смотреть, говорить и слушать он более и не хотел. Нет, ну как, хотел, но не прямо уж чтобы невтерпёж. Так уютно было и спокойно, что уже и хорошо. «Уместно ли поцеловать её в щёку на прощание? – думал Слава, раскланиваясь до завтрашнего дня. – Нет, наверное, совсем рано ещё, надо подождать пока придёт время, но, чёрт, оно же ни разу ко мне не приходило, оно же только уходит. А, руку! Можно же просто поцеловать руку. И надо спросить, что это у неё за духи, но не сейчас, а потом, как-нибудь невзначай…»

* * *

Уйти сразу Слава опять не смог, хотя из парадной вышел решительно, что вполне логично – раньше усну (думал Слава) раньше наступит завтра, а ни о чём другом думать уже и не хотелось. Но в арке опять закурил: теперь-то он точно знал, где их окно, и вот оно горит полным светом, а вот, позже, когда сигарета давно уже закончилась – в полсилы. Маша, видимо, выключила свет и зажгла настольную лампу. Читает? Просто сидит и думает о чём-то? А может, обо мне? Ну не спит же точно. А что она читает, если читает? Уместно ли будет предложить ей своего Ко-нецкого или Ремарка? А если не читает, а думает, то о чём? Я не слишком тороплю события? Да нет же – я их вообще не тороплю, хотя несколько дней до конца отпуска можно было бы и поторопить, а то что потом? Зря не попробовал поцеловать – ну что такого в этом безвинном поцелуе в щёчку? Ничего, вот поэтому, видимо, и хорошо, что не полез, а то было бы… Так, стоп, я влюблён? Определённо. Как это произошло так быстро и почему? И что теперь с этим делать? Да, ладно, можно выкурить ещё одну сигарету и сойтись на мысли, что утро вечера мудренее, но мудрости как раз и не хочется, а чего хочется? Обнять, прижаться и целовать – определённо да. Везти с собой на Север? Из Ленинграда? Поедет ли? Нет, поднимет, наверняка, на смех, и как это, два дня знакомы всего, что за ребячество?

И полусвет погас в окне: всё – легла спать и стоять тут нечего. Слава бросил сигарету и ушёл. Уходя, не обернулся. А если бы обернулся, то увидел бы, что Маша, отодвинув занавеску, выглядывает и видит его, уходящего. И увидев это, он не сутулился бы, а, расправив плечи, шёл бы, как настоящий морской офицер, но – он и так настоящий морской офицер. Подумаешь – плечи, как будто это что-то изменило бы в дальнейшем развитии событий. А, может, и изменило бы – кто сейчас разберёт?

* * *

Маша уснула не сразу и, скорее всего, из-за того, что, выглянув в окно (она и сама не понимала зачем – ну не думала же она, что он там стоит), увидела Славу. И увидев, удивилась, но не только удивилась, а ещё и обрадовалась, хотя сама точно и не поняла чему. Слава ей определённо понравился, но никакого огня в груди и слабости в ногах (как было в первый раз, с отцом Егорки) она не чувствовала, а что чувствовала и понять пока не могла. Да нет, наверное, могла, но не примеряла всё это на себя – вся её жизнь сейчас (и давно уже) была сосредоточена на Егорке, на том, что и её вина была в том, что с отцом его у них не сложилось и он давно уже не давал о себе знать, а Егорку это не то, что всегда, но мучило, и она это видела и старалась, старалась, старалась за двоих, а на себя времени и сил уже не оставалось. Правильно это? Ну нет, но порассуждать с подругами об этом она ещё могла, но делать так не хотела, хотя всем говорила, что хочет, но не может— нет сил. На самом деле, силы были, а вот желаний— нет. Она была довольно красива, хотя это мало волновало её, как и всех красивых людей в принципе. Знаки внимания, ухаживания и попытки сблизиться с ней, скорее, раздражали её – больше всего своей банальностью, неумелостью и неказистостью. А тут – Слава. И ведь не делал ничего особенного – просто вошёл в их жизнь так, как будто тут и есть его место. Не спрашивал (хотя вид-то делал), не ходил окружными путями и не робел, а просто взял и встал вот тут вот, рядом. Откуда он? Кто он? Что дальше? Чёрт, а ведь уже за полночь, а завтра рано вставать – Егорка в садик вставал когда как, а на выходных – как будильник: семь ноль-ноль и вот он, тормошит уже и желает доброго утра. А как уснуть-то? А почему не уснуть-то? Что это так волнует? Да нет, не могла же я влюбиться вот так вот, с ходу и даже хоть бы и в морского офицера. Не могла и всё тут…

– Мама! Мама-а-а! Ну сколько мы будем спать? Ну когда вставать уже?

«Если не открывать глаза, то, может, даст поспать ещё минуток десять…»

– Мама, ну я же вижу, что у тебя глаз дёргается, ну ты не спишь же уже! День уже, вставай! И я есть хочу!

«И козырь под конец выложил» – Маша вздохнула и открыла глаза.

По оттенку серого за окном было видно, что никакой ещё не день, а самое что ни на есть раннее утро. Солнце-то во двор не заглядывало к ним почти никогда и только по цвету маленького клочка неба в верхнем левом углу окна (если смотреть лёжа в постели) можно было научиться определять время суток и погоду.

– Я к дяде Пете уже ходил, но у него только кильки в томате! – Егорка улыбался, рад был, что разбудил маму. – Да и Слава же скоро придёт!

Часы на стене показывали семь двадцать.

– Да не скоро ещё, на девять же договаривались.

Пришёл Слава ровно без одной минуты девять. Пахло от него морозом.

– Там зима началась? – понюхал рукав его шинели Егорка.

– Ну почти, немного подмораживает и ветер холодный, а вот снега нет.

– Ты пахнешь, как Дед Мороз. Я думаю, что дед Мороз вот так должен пахнуть.

– Ты меня раскрыл, Егорка! Я – он и есть! Но, пока нет Нового года, притворяюсь моряком!

– Смешно, у тебя даже бороды нет, какой из тебя Дед Мороз?

– Безбородый, значит!

– Завтракать будешь? – Маша взяла у Славы шапку и перчатки.

– Нет, давай кран сначала, а потом уже посмотрим, что по времени будет выходить.

На кухне Слава снял тужурку и на секунду задумался.

– Я что-то не подумал с собой переодеться взять. А полуголым как-то неудобно.

Маша посмотрела на выглаженную кремовую рубашку и подумала, что полуголым было бы и неплохо, но вслух говорить этого не стала, хотя почувствовала, что немного краснеет.

– Петрович! – крикнула она в коридор, – а дай Славе майку какую почище, будь так любезен!

– А может на него комнату свою сразу переписать, чо так издалека начинать-то? – Петрович пришаркал на кухню, но майку принёс: когда-то ярко-синюю и с эмблемой олимпиады восьмидесятого года, а теперь застиранную почти до белизны.

– Да он нам кран чинить будет на кухне, что ты бубнишь опять!

– Кран на кухне? Ну ты погляди, каков жук! Всё, Машка, считай хана тебе, знаю я эти приёмчики!

– Петрович!

– Петровичай, не петровичай, а пропала ты девка, как пить дать! Потом, посмотришь, в кино тебя поведёт, да в ресторацию какую, а потом уже и целоваться полезет и всё, считай, как муха в паутине ты – сколько не рыпайся, а свободы больше не видать!

Слава прыснул смехом из-под раковины.

– О! – Петрович поднял палец вверх, – Петрович прав! Слушайся Петровича!

Маша села на табуретку и подумала: а какого, собственно, чёрта?

– А на кой она мне, та свобода? Может, и надоела уже хуже горькой редьки.

– Дык я разве же против? Я же о том, что приличные ведь люди ходили, а тут этот… гусар. Погубит тебя, Машка, попомнишь мои слова!

– Так, так, так! А вот с этого места поподробнее, я попросил бы, – Слава выглянул из-под раковины, – что за люди, насколько приличные и в каком количестве?

– Да, – поддержала его Маша, – мне тоже было бы ужасно интересно это послушать!

– Ой, вот набросились на больного старика! Ну приврал немного, для яркости, чего смотрите, как сычи на болото?

– Да ты, Петрович, врёшь как сивый мерин!

– Я пью как сивый мерин, а вру иногда, чтоб жизнь вам малиной не казалась. И вообще, Машка, иди вон с Егором «Утреннюю почту» смотреть, мы тут без твоих женских чар с краном справимся.

– Славон, – заглянул Петрович под раковину, когда Маша, хлопнув его полотенцем по спине, вышла, – пи-сят грамм будешь?

– Петрович, ну ты что! Мне же ещё гражданских в кино вести и в музей!

– Тогда я сам, если ты не против.

– А открой-ка кран мне заодно. Нет, подкапывает ещё – закрывай взад!

– Ты, Славон, на меня не обижайся, – Петрович чем-то позвякивал, а потом булькал и крякал наверху, – я против тебя лично ничего не имею. Парень ты, вроде как, ничего. И Машке мужик нужен, это и сове понятно, но вот после того своего, отца Егорова, как она убивалась тут, ты себе не представляешь. Как тень ходила, потом выкарабкалась кое-как, недавно вот совсем, а тот, как разошлись – ни слуху тебе, ни духу, ни алиментов. Козёл, короче. Ты, Славон, не козёл же? Ну я вижу, что не козёл, но Машку ты не обижай мне. Я, Славон тут-то тебе не опасен, но если что, то на том свете найду тебя, и спуску не дам, и черти тебя не спасут. Я в морской пехоте всю войну от сих до сих! Сорок пять минут в заливе плавал в декабре, как с катера смыло, все думали сдохну, а я вон тебе – живее некоторых живых. А так ты решительнее с ней, она баба хорошая, но малахольная мальца, так что ты, со всем пролетарским напором, – раз её и на матрас!

– О чём вы тут? – вернулась Маша, – Эй, вы что, пьёте, что ли?

– Я – нет! – крикнул из-под раковины Слава.

– А я у тебя разрешения забыл спросить! Понял, Славон, как надо-то?