Такой же маленький, как ваш

– Жену. А потом тёщу!.. – он на секунду остановился. – Нет, сначала тёщу! – радость озарила его лицо. – А потом жену!

– Это кто? – в ужасе прошептала Оля.

– А он и есть, Миша, соратник, душевный человек… Миша! – закричал я вдогонку. – Так мы к тебе в гости.

– Заходите! Я скоро вернусь!

И действительно, минут через сорок вернулся и присоединился к застолью.

– Ну, как? – выждав время, осторожно спросили мы.

– Не нашёл, – сокрушённо покачал головой Миша, – спрятались куда-то. Но я их, – он яростно потряс кулаком, – всё равно достану!

Так я, значит, поехал с Геной комиссаром. Командир осуществлял общее руководство, полевой командир командовал на полях, а на мне были вопросы досуга, быта, соревнования, лазарет и прочее. И почта. Я ходил с помощниками на почту, где получал на весь отряд письма и посылки.

– Высылайте посылку на имя Эдуарда Владимировича Сребницкого! – кричали в трубку деревенского телефона те, кто соскучился по домашним сладостям.

– Кому высылать? – слышалось сквозь шум и треск.

– Эдуарду Владимировичу Сребницкому!

– Как?

– Говорю по буквам…

Разумеется, имя моё предоставляло широкие возможности для творчества. Приходили посылки Эдгару Валентиновичу, Вадиму Валерьевичу, Эдуарду Владленовичу. Ну и, конечно, мощный толчок фантазии давала фамилия: в каких только сочетаниях отправители ни переставляли в ней буквы! И каждый раз работники на почте с пониманием относились к существующему в нашем отряде несчастью и лишь просили написать заявление, что указанный в отправлении «Альберт Вадимович Скребицкий» это я и есть. Но всё же однажды, посовещавшись с начальством, посылку выдать мне отказались: в графе «Получатель» значилось – «Фёдору Бревницкому». С тех пор во всех «колхозных» газетах я подписывался исключительно этим именем.

По прошествии уже первой недели пребывания в «колхозе» нам стали поступать жалобы на пропажу личного имущества. Пока пропадали духи, одеколоны и средства от насекомых мы не очень волновались, ибо знали, что состоящий у нас в отряде Сом, окончивший факультет несколько лет назад, но исправно год за годом приезжавший осенью в «колхоз» то ли заработать, то ли провести время, предпочитал эти напитки всем другим, подававшимся в столовой. Но затем начали пропадать деньги, часы и украшения. И наконец обокрали нас, комсостав!

Под кроватью у Гены стояли коробки с французской тушью для ресниц. Мы купили её в Кырске в обычном магазине. Зашли и не поверили глазам: на прилавке свободно лежала французская тушь! Такое раньше только в районном магазинчике и можно было увидеть: в городах подобный товар практически весь реализовывался «из-под прилавка», а те крохи, что выставлялись в свободную продажу, разлетались за секунды. Ну, мы, понятно, в Кырске всё скупили: часть на премии в отряд, часть преподавателям на факультет, часть на подарки родственницам и подругам. И теперь оказалось, что наши запасы кто-то изрядно поубавил. Было немедленно начато внутреннее расследование.

Под подозрение попал один из «инвалидов»: вчерашний абитуриент физик Клюпин. Он повредил палец и уже несколько дней околачивался в расположении отряда, не выезжая в поле. В лагере находились, конечно, и другие «инвалиды», а кроме того, возчик, художник, дежурные. Но подозрения по ряду причин вызывал именно он. Подозрения подозрениями, а настоящих фактов у нас не было. Мы вызвали Клюпина в командирскую комнату и начали «колоть». Клюпин не «кололся».

Разговор вели в основном мы с Толей Феоктистовым. Командир Гена, которому принадлежала большая часть украденного, стоял сзади и хмуро наблюдал за происходящим. Мы Клюпина увещевали, стращали, мы врали, что дежурные его видели выходящим из командирской комнаты, и врали же, что за признание ему ничего не будет – Клюпин всё отрицал. И даже смутил нас, ибо, действительно, не было похоже, что он в чём-то замешан. Обвинение терпело фиаско. Мы с Толей уже готовы были отпустить подозреваемого, но тут из-за наших спин вышел будущий писатель и драматург Гена Григорьев и, по-отечески глядя на Клюпина, с грустью в голосе произнёс:

– Зачем же ты взял чужое, товарищ?

А Клюпин усмехнулся и в сотый раз сказал:

– Ничего я не брал!..

Конечно, он бы в сотый раз так и сказал. Но на самом деле всё было по-другому, и я, не желая погрешить против истины, должен рассказать вам, как именно. Итак, ещё раз с третьей цифры.

Мы с Толей уже готовы были отпустить подозреваемого, как вдруг из-за наших спин выскочил Гена Григорьев и, стукнув того в грудь, исступлённо заорал:

– Ах ты, сука, спиз…ил, тушь?!

Это было так страшно и неожиданно, что Клюпин побледнел и вдруг… подтвердил:

– Д…да.

– Мою тушь! – взвыл Гена. – Сколько штук?!

Клюпин ответил.

– Куда дел?

– Отправил в посылках в Свердловск.

– Что ещё крал?

– Часы… деньги… золото.

– Вот бумага, пиши, где, когда и у кого.

Клюпин с трудом взял ручку, лист бумаги и перечислил все свои тёмные дела за недолгое время пребывания в отряде. Дел оказалось значительно больше, чем мы предполагали. С тех пор я не то чтобы одобряю, но с пониманием отношусь к экспрессивным методам допроса подозреваемых и уверен, что использованный Геной приём вкупе с озвученной фразой он вычитал где-то в специальной литературе для следователей, и именно так, выскакивая из-за спин и вопя: «Ах ты, с…», сыщики выводят на чистую воду самых изворотливых преступников.

– Иди, – сказали мы Клюпину, – вечером решим, что с тобой делать.

Но вечера Клюпин ждать не стал. Через час он сбежал из отряда. Поймали его только через несколько месяцев в Ленинграде, где он с друзьями, которым отправлял посылки из «колхоза», обкрадывал квартиры.

Я был на суде. Родители Клюпина оказались приличными людьми, жившими долгое время вместе с ним за границей, то есть относились к тогдашней элите общества. И происшедшее, естественно, не укладывалось у них в голове: как, в нашей семье такое?! Но я-то думаю, что дело здесь в наследственности: возможно, таким же, как Клюпин, был один из его предков. Знал я одну семью, все они были Буратино: папа Буратино, мама Буратино, дети Буратино… Нет, не то… Знал я одну семью, все они были приличными людьми: папа приличный, мама приличная, приличные дети. А один сын, младший, воровал чуть ли не с младенчества.

– Не знаем что делать, – разводили руками родители. – У нас ведь родня – люди как люди… кроме папиного дедушки: он всю жизнь воровал!

Теорию дурной наследственности наглядно демонстрируют и мои дети, которые подчас вызывают во мне крайнее возмущение. Ибо, если я один имею некоторые привычки, скажем, подолгу находиться в ванной, это нормально и вполне терпимо, но если в доме ещё кто-то делает то же самое, причём, в самый неподходящий момент – это не лезет ни в какие ворота!

А Клюпину дали два года условно. Оказалось, что в момент задержания в Ленинграде он выполнял лишь второстепенную роль, а я, видя, какой оборот принимает дело, и не желая портить жизнь парню, сказал, что, скорее всего, мы ошиблись, и вещи крал не он. Надеюсь, всё у Клюпина в будущем изменилось в лучшую сторону, то есть он перевоспитался. Хотя, глядя на своих детей, очень в это сомневаюсь!

Ещё мы с Геной в «колхозе» писали очередную биографию Перловича. По преданию Вавилон Евграфович Перлович, талантливый поэт, гениальный художник, глубокий писатель и острый публицист, близкий друг Аввакума, Пушкина, Булгакова и Малевича, а также декабрист, правый эсэр и активный член Хельсинской группы – был сослан именно в ту деревню Красноуфимского района, где располагался наш отряд. Каждый год мы шумно праздновали день рождения Перловича, посещали его могилу и клялись на ней продолжать дело, за которое он много пострадал.

Одним из важных событий праздника была выставка картин Перловича. Мало кто знает, что задолго до того, как в изобразительном искусстве возникло направление кубизма, Вавилоном Евграфовичем Перловичем было открыто гораздо более революционное направление – параллелепипедизма. Постулаты параллелепипедизма чрезвычайно просты, как всё гениальное: то что есть вокруг хорошего изображалось параллелепипедами, то что плохого – кругами. По традиции центральное место экспозиции занимали два безумно талантливых полотна Перловича: «Летят перелётные птицы», где в безоблачную высь уносилась клином стая параллелепипедов, и «Сталин» – большой, очерченный жирной линией круг с усами и трубкой. Теперь вы понимаете, что это был за художник: какая бездна в глубину и какая глыба в высоту!

А ведь существовала ещё его поэзия! К сожалению, до нашего времени дошло мало поэтических работ блестящего Перловича, но всё же одну из них в тот год нам с Геной удалось восстановить и представить на суд благодарных слушателей. В порыве необычайного вдохновения Перлович писал:

Старик Державин нас с Пушкиным заметил

И, в гроб сходя, Пушкина благословил!

Потом, уже после «колхоза», мы с Геной выпустили газету. Была самая заря перестройки, «романтизьм» в душах и головах, и преподаватели факультета поручили Гене организовать выпуск первой студенческой газеты, которая бы свободно распространялась в городе. Гена для этой цели организовал меня. Во-первых, узнав, что я еду в Москву, он дал мне некий адрес, куда я должен был сходить и написать материал. Я же не знал, куда. Оказалось, в самое логово опасного вольнодумства: в квартиру московских диссидентов!

Приняли меня там радушно и по-свойски спросили:

– Ну что, где будем беседовать, естественно, на кухне?

– Естественно! – воскликнул я, а сам подумал: «Даже в комнату пригласить не хотят».

И только гораздо позже я узнал, что кухня для диссидентов и есть самое почётное и даже святое место, где они собираются со всякими подобными себе и ведут подозрительные с государственной точки зрения беседы. Я не был подобный им, но, очевидно, имел неплохие задатки, так как в результате посещения написал статью «Изжить политический страх!», которую передал Гене, а он вставил её в газету. Это было во-первых.