Такой же маленький, как ваш

Но вот он бьёт ладонью Козыря по крупу, и мы, срываясь, уносимся прочь от конюшни.

Мы несёмся по дороге галопом. Конь сам перешёл в галоп и явно наслаждается возможностью размяться. Расстояния покрываются быстро: вот лесок, вот пригорок, вот ещё один лесок. Проблема состоит в том, что мчимся мы не по той дороге, которая ведёт к картофельному полю: моя в другой стороне, гораздо левее. Я решаю намекнуть об этом Козырю, потянув повод влево. Конь будто и не слышит меня. Я тяну сильнее. Вместо того, чтобы направиться куда следует, Козырь неожиданно останавливается и удивлённо поворачивает голову, пытаясь рассмотреть, что там у него на спине?

– Давай, – говорю я, – нам влево.

Козырь не двигается. Я подкрепляю свою команду движениями ног – шенкелями. Козырь продолжает разглядывать меня. Зубы, его мощные белые зубы, обнажаются в нехорошей улыбке.

«Воли ему не давай», – вспоминаю я слова конюха. «Лошадь должна чувствовать сильную руку», – вспоминаю я слова деда. Я чуть натягиваю, потом ослабляю поводья и вновь даю команду шенкелями.

– Вперёд!

И тут Козырь, ещё более закинув голову назад, хватает моё колено зубами. Вернее, пытается схватить, ибо я успеваю ногу отдёрнуть. Козырь пытается укусить меня снова. От неожиданности я теряю равновесие и едва не лечу вниз. Но удерживаюсь и затихаю в седле. Успокаивается и Козырь.

Какое-то время мы находимся без движения: Козырь стоит на дороге, а я ему не мешаю. Но надо что-то делать.

– Всё, успокоился? – спрашиваю я. – Тогда поехали. Вперёд!

Козырь не реагирует.

«Воли ему не давай». «Воли ему не давай».

Я чуть натягиваю поводья, потом в меру ослабляю и резко шлёпаю коня по крупу ладонью.

– Пошёл!

И тут начинается представление. Не сходя с места, Козырь подбрасывает задние ноги, и я подлетаю выше его холки. На несколько секунд я оказываюсь в положении невесомости. Сверху мне видно дорогу и поле, на которых нет ни души. Приземляясь, я успеваю схватиться за седло, чтобы не грохнуться на землю и не расшибиться. А Козырь подпрыгивает ещё раз, потом ещё. Его цель – сбросить меня на дорогу под свои сильные ноги, под свои копыта.

Я давно отпустил поводья, вцепившись до боли в костяшках в седло. Наверное, я напоминаю ковбоев из Техаса, которые, состязаясь, пытаются удержаться на спине разъярённого скачущего быка. С одной стороны, мне проще, у меня есть седло, но с другой, если ковбой слетит на землю, быка тут же отгонят стоящие настороже помощники. А кто отгонит разъярённого Козыря?

А Козырь разъярён. Изо рта у него вылетают клочья пены, глаз наливается кровью. Я вижу этот глаз, потому что Козырь придумал вот что. Теперь, прыгая, он бросает меня вперёд и, закидывая голову, старается схватить зубами! Зубы щёлкают в воздухе, Козырь хрипит, прыгает и крутится на месте.

Несколькими абзацами ранее я упомянул, что считаю себя в глубине души писателем. А теперь засомневался. Ибо, если бы я на самом деле им был, то, прыгая в седле, должен был бы понимать происходящее не как грубое материальное происшествие, а как событие тонких духовных сфер, отражение реальности не столько физическое, сколько образное. Как борьбу двух личностей, двух сил, как обнажение двух сущностей, двух начал. И паря в духовных сферах, возможно, меня бы посетило озарение о единстве, о неделимости тех начал, о том, что не существует противостояния вовне, а все противостояния происходят лишь внутри нас…

Но в описываемый момент я парю не в тонких сферах, а над крупом бешеного коня и понимаю, что вот как, оказывается, лошади справляют надобности во время движения! Ибо, оказывается, ничего сложного в этом нет, и, охваченный ужасом, я бы сам давно их справил, если бы не был слишком уж занят борьбой за жизнь – жизнь, висящую на волоске, или, если угодно – на конском волосе.

Знаете ли вы историю про корабли «Юнону» и «Авось», про русского посланника Резанова и юную испанку Кончиту, ожидавшую в Калифорнии своего возлюбленного на протяжении тридцати пяти лет? Знаете ли, что услышав про его гибель, она сказала:

– С этого момента я больше не жду. И с этого момента я больше не живу.

А знаете ли вы, как погиб русский посланник Резанов? Он в Сибири упал с коня. «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу». Неужто и меня постигнет участь Резанова? Но ему к моменту гибели было уже за сорок – а мне нет и двадцати пяти; он был вдовец – а я ещё не женат; у него было двое детей – а у меня ни одного. И главное: будут ли меня ждать из «колхоза» тридцать пять лет? Вопросы, отвечать на которые пока недосуг.

Сколько же я борюсь с конём? Минут двадцать? Тридцать? Сорок? Но наконец, мы с Козырем обессиливаем. А может, это обессиливаю я, ибо сравнивать свою силу с лошадиной было бы несколько самоуверенно. И всё же Козырь успокаивается. По негласной договорённости между нами устанавливается статус-кво. В закончившемся поединке нет победителя, мы оба с противником одерживаем победу: Козырь остаётся гордым непокорённым конём – а я остаюсь живым и даже невредимым, что не так уж и плохо.

Он направляется к конюшне, я ему не мешаю: мне самому очень хочется вернуться, и побыстрее, но подгонять это исчадие ада я не рискую. По пути Козырь решает ещё пощипать травки. Пусть пощиплет, что мне, жалко, что ли?

С запозданием я вспоминаю произведение настоящего писателя, где тот описывает противостояние, борьбу, вычленяет сущность и прочее: повесть Эрнеста Хемингуэя «Старик и море».

– Рыба, – говорю я коню, – рыба…

Далее следует монолог, который, памятуя о том, что мои записи могут читать женщины и дети, я не решаюсь здесь привести. Но заканчивается он так:

– Чтоб тебя, рыба, акулы сожрали! Вернее, волки, раз ты конь.

Почему-то мне думается, что волки сожрут только коня, а меня не тронут. Козырь отвечает на мой эмоциональный монолог громким продолжительным звуком из-под хвоста. Я не удивляюсь.

На конюшне я осторожно освобождаю ноги из стремян и спрыгиваю на землю. И в ту же секунду надо мной раздаётся щёлканье лошадиных челюстей: этот дьявол таки пытается меня укусить! Но я начеку и успеваю отпрыгнуть. К нам с грозными криками бежит конюх. Козырь пытается укусить и его. Конюх хватает узду, борется с Козырем и наконец ведёт его в конюшню.

– Ну, как съездил? – кричит мне конюх.

Не отвечая, я разворачиваюсь и иду к расположению отряда. Из конюшни доносится ржание Козыря. И разрази меня гром, если я не слышу также ржания и конюха. Видимо, это у них на конюшне забава такая – подсунуть Козыря новичку, ибо позже я узнаю, что подчинить жеребца, особенно в некоторые периоды его жизни, задача сложная, крайне опасная, а подчас и невыполнимая даже для опытного наездника.

А для тех, кто не знает, я поясню, что конь и жеребец это не одно и то же. Вернее, не совсем одно и то же. Поскольку каждый жеребец это конь, но не каждый конь это жеребец. (Всё же мне удалось сформулировать одну глубокую мысль!) Жеребец – это производитель, зачастую единственный в табуне, со всеми вытекающими из данной функции особенностями натуры.

«Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу».

И вот теперь в Москве зубы Козыря нашли меня. Пусть зубы не его самого, но от него с приветом – в образе столь же вороного милицейского коня. Нашли в череде других неприятностей, свалившихся на мою голову к самому концу отпуска. Но я не вижу в неприятностях большой трагедии: тёмная полоса обязательно сменится светлой, а если повезёт – то полосой удач! В своём везении лично я не сомневаюсь.

Единственное, что укушенное милицейским конём плечо моё (это было другое плечо, не то, которое пострадало от осы) тоже распухло, и я теперь стал похож на бодибилдера с разведёнными в стороны руками.

…По дороге в Сбоков мы простудились. Удивительно, но в фирменном образцовом поезде «Бродинск» оказался один старый, жёсткий, продуваемый сквозняком вагон, и вагон этот, естественно, был нашим. Я плохо спал. Вставая среди ночи, я укрывал шерстяными одеялами детей, а потом, сочтя меру недостаточной, оборачивал их спящих одеялами, как кукол. Приоткрыв сонные глаза и увидев меня, дети улыбались, и я улыбался им в ответ. Я вспоминал, как когда-то таких же укутанных в одеяльца носил их, крохотных и пахнущих молоком, на руках, напевая колыбельную песню, слышанную мной от бабушки и от мамы:

Ой, ду-ду, ой, ду-ду,

Потерял мужик дугу,

Шарил, шарил, не нашёл,

К городничему пошёл.

«Городничий, господин,

Прикажи вора поймать,

Прикажи вора поймать,

Ручки-ножки оторвать».

Наверное, сейчас моим детям сквозь сон мерещилось, что они опять маленькие, и это не поезд, а папа качает их на руках, тихонько напевая колыбельную об оторванных у вора ручках и ножках.

Я сходил в соседнее купе проведать племянницу Галю. Её соседка по купе, проснувшись, посмотрела на меня и спрятала сумочку под подушку. Потом на всякий случай убрала и часы со стола. Чтобы никого не смущать, я укутал Галю потеплее и вернулся к себе. Как же быстро растут наши дети.

В купейном окне мелькали огни полустанков, и вслед за ними пролетали в бессонной ночи мои воспоминания. Куда неслись они под стук колёс? Куда-то туда, где были мы такие молодые, такие наивные и, кажется теперь, всегда счастливые. Туда, где дедушки и бабушки были живыми, родители ещё бодрыми, а друзья ещё верными. Куда хотелось бы нам вернуться, чтобы вновь любить, мечтать и совершать ошибки. Туда, куда удаётся мне вернуться ненадолго, садясь за эти заметки. Туда-туда, туда-туда, туда… туда…

А отдых… Что ж, когда я вышел на сбоковский перрон – с распухшими плечами, мокрым носом, тяжёлыми сумками и заспанным семейством – то, честное слово, вдруг почувствовал себя таким воспрянувшим, таким отдохнувшим! Скажите-ка, есть ли на Земле ещё место, где можно столь интересно и насыщенно провести свой отпуск? Есть ли в других странах люди, способные получить удовольствие от описанных мною дней? Возможно, что и нет, возможно, мы одни такие.

Это наша жизнь. Она принадлежит нам, а мы принадлежим ей. Давайте учиться проживать её, давайте учиться понимать её: ценить то, что имеем, любить, сколько успеем. И улыбаться. Улыбка – свидетельство надежды. Если мы улыбаемся, значит, мы возрождаемся.

Любите, дорогие Григорьевы, улыбайтесь почаще и будьте счастливы.