Чужое лицо

Но когда он приехал в офис и, проходя к лифту, привычно кивнул дежурному охраннику: «Хай, Билли! Как дела?» – черный Билл удивленно вскинул на него глаза:

– Сэр, вы еще ничего не знаете? В Египте убили Садата.

16

– Эмиграция – это отдельная страна. Да-да, есть Россия, есть Америка, Китай, Франция. А еще есть такая страна – эмиграция, – говорил Ставинский. – Когда я уезжал из России, я думал, что еду в Америку. Из России в Америку. Из мрака к свету. Из варварства и отсталости в двадцать третий век. Но оказалось, что я приехал не в Америку. Я приехал в жестокую и чужую страну, которой нет на карте, – в эмиграцию. В этой стране нет столицы, нет театров, нет жизни. Это какая-то пустыня или океан, где каждый плавает на своей отдельной льдине и ищет, куда бы ему приткнуться. Некоторые выстроили себе на этих льдинах дома с гаражами и даже плавательными бассейнами, некоторые собрались и организовали такие архипелаги из этих льдин, как Брайтон-Бич в Нью-Йорке, и у них там есть даже свои русские рестораны и кинотеатр, где они смотрят фильмы из своей прошлой жизни – советские фильмы. Но все равно это жизнь на льдине. Холодная и пустая. Дети сбегают с этих льдин. Дети уходят в американскую жизнь, как-то приживаются в Америке, или в Европе, или в Израиле и становятся нормальными людьми. Но взрослые, такие как я… Нет. Мы остаемся на льдине, мы обречены плыть на своей льдине в одиночку до самого конца жизни. И тут ни при чем Америка, Америка ни в чем не виновата. Я думаю, что, если бы можно было эмигрировать на тот свет, даже в рай, с нами там было бы то же самое. Потому что, когда вы отрезаете корни молодому деревцу, оно на новой почве пускает новые корни. Но отрежьте корни взрослому дереву – и оно погибло, оно засохнет. Я не хочу сохнуть на своей льдине. Я хочу в старую жизнь. Я помню, в Вене, в ХИАСе нам говорили, что мы вырвались из тюрьмы на свободу. Это правильно, но что мне делать с этой свободой? Я в той тюрьме чувствовал себя свободней, чем здесь, – я там жил, жил на полную катушку, преодолевал какие-то трудности и гордился этим, обсуждал порядки в этой тюрьме со своими друзьями, спорил, любил женщин, читал запрещенную литературу – у меня была полная жизнь, вы понимаете?

Вирджиния не прерывала его. Слушала. Уже третий день они убивают время в ожидании, когда их отправят в Россию. Мак Кери сказал, что все дело за визами из советского посольства. По идее, визы должны быть со дня на день, сказал он, из советского посольства таки позвонили в Потомак доктору Вильямсу, якобы уточнить какие-то детали в их анкетах. Но доктор Вильямс был готов к этому звонку, четко и точно ответил на их вопросы, и русские обещали ему, что визы будут в ближайшее время. Теперь у Ставинского и Вирджинии было много свободного времени, и это время они проводили вместе – гуляли по Вашингтону, сидели в дорогих кафе, ходили по выставкам и музеям, кормили белок в парках. И Ставинский рассказывал Вирджинии о своей жизни и о России.

– Нет, вы, американцы, не можете этого понять. Вам кажется, что если человек тоскует по своей родине – значит, ему не нравится ваша страна. Но в том-то и дело, что эта страна – ваша. Она не стала моей, хотя я прожил здесь шесть лет. И никогда не станет, потому что я не рос на этой земле, не дрался здесь с мальчишками, не стрелял здесь по воробьям, не стоял здесь в очереди за хлебом и не целовал здесь свою первую женщину. Мне здесь нечего делать, да и не интересно делать что-то. Ради кого? Для кого?

Черная белка выскочила из-за куста на аллею и уселась на задних лапках, изящно подняв пышный хвост и вопросительно глядя на Ставинского и Вирджинию черными бусинками глаз.

– Вот, – сказал Ставинский. – У вас даже белки другие – черные. А в России белки рыжие. И я привык к рыжим белкам, ну что тут поделаешь? Знаете, что сказала мне дочь, когда мы сюда приехали? Она полгода не выходила из квартиры, даже в парк погулять. Она говорила: «Папа, мне здесь цветочки не пахнут, меня здесь солнышко не греет, меня здесь травка не ласкает, отвези меня назад». Вот. Но у нее это прошло, она уже и по-русски едва говорит, а я… Нет, меня здесь солнышко не греет… И поэтому я должен, должен вернуться.

17

– Хорошо, допустим, что убийство Садата смешало им какие-то планы. Хотя и не доказано, что русские имеют отношение к этому убийству, но ясно, что им это на руку. На их месте я бы тоже не стал сейчас напрягать обстановку в мире до такой степени – в Египте убивать Садата и в то же время пугать Европу своими подводными лодками. Я бы тоже что-то изменил, отложил. Но сегодня уже двадцатое октября, сколько можно ждать? Неужели никак нельзя связаться с этим Юрышевым и узнать, в чем там дело?

Даниел Дж. Купер раскачивался в кресле и тоскливо смотрел в окно. Октябрьские дожди заштриховали Вашингтон, убийство Садата дает Кремлю новые карты для игры на Ближнем Востоке, Белый дом требует от CIA точной информации о русских планах, и он, Купер, уже намекал в верхах, что в ближайшее время даст президенту самую точную информацию, но… где же эта чертова подводная лодка и где этот полковник Юрышев?

– Я уже дважды звонил в Москву этому Стивенсону, – сказал Мак Кери. – Но у него никаких новостей нет, а сам он выйти на этого Юрышева не может. И вообще, выходить на него напрямую опасно – можно завалить все дело. Единственное, что остается, – ждать седьмого ноября, военного парада на Красной площади. Обычно на этих парадах бывает весь Генеральный штаб. Если Юрышев будет на этом параде, Стивенсон может как бы случайно попасться ему на глаза и дальше – судя по обстановке… Но для этого его нужно вызвать из России и проинструктировать. И было бы эффективней, если б вы с ним поговорили сами.

– Н-да… Слабая возможность, прямо скажем. Как говорят русские, хуже нет, чем ждать и догонять. Ладно, я знаю редактора «Вашингтон геральд». Попробую уговорить его вызвать этого Стивенсона сюда на пару дней. А что с этим двойником-эмигрантом и его «женой»?

– По-моему, у них роман в самом разгаре, – усмехнулся Мак Кери. – Во всяком случае, они все время вместе, и я боюсь, как бы они не поженились всерьез. Тогда либо он откажется лететь, либо она тоже захочет остаться в России.

– Этого только не хватало! CIA в качестве сводни или бракопосреднического бюро. А что? Может быть, в самом деле нам с вами закрыть эту лавочку и стать свахами – у нас это неплохо получилось. У них уже есть визы в Союз?

– Визы пришли доктору Вильямсу четыре дня назад, и вчера он улетел во Флориду отдыхать. Но Ставинскому и госпоже Парт я еще не сказал, что есть визы, – как я им тогда могу объяснить задержку?

– Хорошо. Давайте подождем еще, ну… пять дней. Если не будет ни подводной лодки, ни сигнала от Юрышева – придется их отпустить по домам.

– Ну, госпожа Парт поедет, конечно, домой. Но вот Ставинский… Он уже похоронен, он не может вернуться к дочке с того света. К тому же с чужим лицом.

– Н-да… Действительно. Что же он будет делать?

– Придется, я думаю, заплатить ему хотя бы треть обещанной суммы как неустойку или компенсацию. А дальше пусть он сам думает.

– Но как он будет жить в Америке? Под какой фамилией? Ведь его сошиал-секьюрити номер уже закрыт. А добывать ему другой – это объяснить в ФБР, что и как, и зачем! Елки-палки, ну и кашу мы с вами заварили! – Купер встал и со вздохом подошел к окну. Скука серого дождя была за стеклом. Там, в Москве семь законспирированных резидентов работают в разных советских организациях на CIA. Несколько русских дипломатов и сотрудников МИДа в Москве не брезгуют брать взятки. Но он не может выпустить их на этого Юрышева – это слишком рискованно. Нет, нужно ждать. Как это поется в русской песне? «Нужно только выучиться ждать, нужно быть спокойным и упрямым…»

– Ладно, – сказал он. – Ждем до двадцать пятого числа.

18

Уже несколько раз звонил Вирджинии Марк, говорил, что скучает и хочет прилететь к ней в Вашингтон. Мужчины всегда так. Когда она была там, под боком, он целыми днями, а порой и ночами, шлялся где-то, ему не сиделось с ней дома, у него были свои дела, свои компании. А теперь он заскучал. Вирджиния нервно отвечала, что занята, что целыми днями съемки, что она вот-вот должна улететь в экспедицию, а Марк говорил, что он тем более хочет повидать ее перед отъездом, ведь они уже месяц не виделись. Последний разговор был особенно трудный, Марк наигранно бодрым голосом спросил, не завела ли она себе любовника в Вашингтоне, и Вирджиния тут же нагрубила ему – она же не проверяла его, когда он исчезал из дома с голливудскими потаскухами, которые называли себя продюсерами. Марк обиделся, Вирджиния бросила трубку. Она и сама не знала, что с ней происходит. Разум взрослой женщины говорил ей, что нельзя увлекаться этим русским камикадзе – тут нет будущего, он останется в России и пропадет там. А если и не пропадет – что ей из этого, они уже никогда не увидятся. Но совсем другое чувство заставляло ее ждать, когда он позвонит, и проводить с ним все свободное время. Жалость к нему? Нет, это уже была не жалость, а что-то совсем другое, чему и нет названия. Но предложите любой женщине встретиться с мужчиной, который сознательно идет на чудовищный, смертельный риск, – скажем, на пересадку сердца, или на безвозвратный полет на Венеру, – и она скажет: «Да, я хочу его видеть», и за этим «видеть» будет гораздо большее. Может быть, потому в пещерный век женщины крепче и верней любили своих мужчин – ведь эти мужчины каждый день уходили на смертельный риск охоты на диких зверей… И еще одно, какое-то неосознанное чувство ревности руководило ею – ревности к России. Вирджиния считала себя американкой, настоящей американкой, да она и была ею. И вот появляется человек, который готов изменить ее стране, который предпочитает какую-то далекую, страшную Россию ее стране, словно бросает одну женщину ради другой.

Показать ему эту страну, заставить его если не полюбить, то хотя бы восхититься тем, чем она, американка, привыкла гордиться с детства, считая, как и все американцы, что нет в мире места лучше Америки и нет страны прекрасней…

Вирджиния набрала в «Эксоне» путеводителей по всем окрестностям Вашингтона, и они со Ставинским объезжали национальные парки, этнографические музеи, останавливались в экзотических индейских ресторанах-бунгало, в японских, китайских, французских и украинских ресторанах, ходили на концерты симфонического оркестра Ростроповича, на французский балет, в японский театр – весь мир был в Америке, все и вся приезжали сюда, на эту «крышу мира», а он, Ставинский, – отсюда?

В их отношениях еще не было того, о чем сказал Мак Кери своему шефу Даниелу Дж. Куперу, – не было постели, даже поцелуев или тех как бы случайных касаний рук, плеч, взглядов, которые возбуждают сексуальный позыв. Ставинский вел себя как брат, как сын – и это легко сломало привычную настороженность женщины к мужчине, который может и даже как бы имеет право посягнуть на тебя – все-таки они хоть и фиктивные, но «супруги»… Но это же и задевало ее женское самолюбие – вот после целого проведенного совместно дня, после прогулки по романтическому национальному парку, где они стояли над рокочущим водопадом Потомака, бродили среди осенней зелени в уютной осенней тишине, после вечернего концерта с расслабляющей музыкой Сен-Санса, – вот он привозит ее в отель, провожает до лифта и… «Спокойной ночи, Вирджиния. Какие у нас планы на завтра?» – «Еще не знаю. Может быть, с утра позвонит мистер Мак Кери?» – «О’кей, созвонимся. Спокойной ночи!»

Она уходила в свой номер, перебирая в памяти прожитый день, и нигде не могла найти то, что выдало бы в нем иное, кроме дружеского, к ней отношение. Что он – не хочет замечать в ней женщину? Или она уже не способна привлечь мужчину? Он так бредит своей Россией, он так спокойно, как путешественник, разглядывает все эти водопады, парки, скалы, рестораны – ну так пусть он едет в свою чертову Россию, скорей бы! И вообще какого черта эти сиайэшники тянут с командировкой? Уже прошел месяц, как она торчит в этом Вашингтоне, практически ее «контракт» кончился вчера, а она еще и не летала в Россию и неизвестно когда полетит. Она может спокойно сказать им: все, месяц истек, и она больше не может этим заниматься. И – уехать домой. В конце концов это их дело, а не ее. Они просили у нее месяц – этот месяц истек… Да, пожалуй, она так и сделает. Завтра же утром. Позвонит этому Мак Кери и скажет. И пусть они выплатят все деньги, которые ей положены за этот месяц. А то, что не было командировки в Россию, – это не ее вина…

Но приходило очередное утро, звонил Ставинский, у него был веселый и чуть ироничный голос: «Алло, миссис Вильямс? Это ваш муж. Как вы спали, дорогая? Я думаю, не поехать ли нам сегодня за город? Погода роскошная, солнце, теплынь…» И она говорила себе: ладно, подождем еще день, но она уже врала себе, потому что ждала, что сегодня, сегодня у них со Ставинским случится что-то.

На белом, взятом напрокат «ягуаре» Ставинский приезжал за ней в отель – свежий, гладко выбритый, в хорошем французском костюме, который они вдвоем выбрали ему в «Блумингдейле», и снова, после легкого завтрака в отеле, хайвеи и сельские дороги летели под колеса их машины, и Ставинский со смехом превышал дозволенную скорость и швырял на заднее сиденье полученные от полиции штрафы – со штрафами потом разберется CIA, в крайнем случае они переведут эти штрафы в Россию, шутил он.

В отличие от Вирджинии Ставинский хорошо знал, что влечет его к этой женщине. Он влюбился в нее с первого взгляда, еще тогда, в больничной палате. Это была именно та женщина, которую с юности ищет себе каждый мужчина и почти никогда не находит, – женщина, похожая на его мать. И надо же случиться, что он встретил ее именно тогда, когда ему уже сделали пластическую операцию, когда он похоронил самого себя на кладбище в Нью-Джерси и у него нет пути назад – он должен вернуться в Россию, должен ее потерять. Тем дороже были для него все дни, проведенные с ней, тем охотнее он возил ее по ее любимой Америке, по этим кемпингам, отелям, ресторанам, паркам, сорил деньгами – порой ему казалось, что как бы через нее он отдает своей матери то, что недодал. Ведь каждый мальчик мечтает в детстве подарить своей матери целый мир – путешествия по дальним странам, роскошь и комфорт заморских стран, концерты, пляжи, выставки, дорогие рестораны.

У Ставинского было чувство, что теперь он делает это не только ради самой Вирджинии, но и ради матери. И он ждал, он уже с нетерпением ждал этой поездки в Россию – там он покажет Вирджинии то, что в детстве собирался показать своей маме, – Ленинград и Москву, столичные театры и концертные залы, интуристовские отели, выставки, Большой театр, Пушкинский музей, Эрмитаж, Невский проспект, загородные московские рестораны с грузинской кухней, Дом кино и Дом журналистов – за деньги там можно побывать повсюду, но мама не дожила до его денег, мама лежит на саратовском кладбище, так и не осуществив мечту своей юности – побывать хотя бы в Ленинграде…

Он уже знал, что не выдаст операцию КГБ, не станет подвергать риску эту женщину. Черт с ним, думал он о самом себе, черт со мной, не пропаду, а если пропаду – так и черт с ним, со мной, сколько можно жить, загнивая в собственной горечи и желчи, зато хоть напоследок поживу как надо. Конечно, КГБ спохватится и начнет искать того человека, который улетит вместо него из России, и будет объявлен всесоюзный розыск, и значит – по всей стране, в каждом, самом глухом и дальнем отделении милиции будут висеть его фотографии, и хоть ты сделай себе еще одну пластическую операцию (а где в России сделаешь пластическую операцию, там их не делают) – не поможет, рано или поздно КГБ выйдет на него, петля затянется. Ну и что? – бравировал он сам перед собой, можно будет принять яд и кончить с этой жизнью, но зато это будет – ЖИЗНЬ. Он еще успеет пожить в России, и он еще успеет поцеловать эту женщину – там, в Москве…

Честно говоря, он просто трусил, просто боялся прикоснуться к Вирджинии, показать ей свое желание, страсть – кто он для нее? Неудачник, не прижившийся в ее стране. Слабак, который так и не смог адаптироваться и не стал американцем. Да, только и всего. Она принимает его дружбу, его откровенность потому, что они в одной упряжке, потому что таков у нее контракт с CIA. Это их работа – быть какое-то время вместе. И только. Но если он позволит себе что-то большее, как она ответит на это? Даст по морде? Окатит холодом американского презрения? Повернется и улетит в свою Калифорнию? Нет, он не может сейчас позволить себе такую роскошь – потерять эту женщину. Он будет часами рассказывать ей о России, о себе, о своей маме, о бывшей жене, о дочке, о московском телевидении, где проработал двенадцать лет, о Портланде и первых годах эмиграции, даже о Барбаре из «7/11», а потом, отвезя ее в отель, вернется в свой «Шератон», вызовет на час какую-нибудь японку и облегчит накипевшую за день страсть, но не тронет Вирджинию, не прикоснется к ней и ничем не выдаст себя ради того, чтобы ее же не потерять раньше времени.

…Вечером, 27 октября, когда они с Вирджинией прикатили в отель с очередного концерта, их ждал в вестибюле Мак Кери. У него было хмурое и официальное лицо.

19

Мак Кери только сегодня утром прилетел из Стокгольма и днем совещался с Даниелом Дж. Купером. Редактор «Вашингтон геральд» не стал вызывать своего московского корреспондента в Вашингтон, с трудом удалось вытащить Стивенсона хотя бы на день опять в Стокгольм, да и то потому, что в Стокгольме у него шведка любовница. Но толку от их встречи не было никакого – Стивенсон наотрез отказался искать этого полковника Юрышева, а на предложение как бы невзначай встретиться с ним на военном параде на Красной площади сказал скептически:

– Теперь, после убийства Садата, во время военного парада на Красной площади будет такая охрана трибун, что не только встретиться – дохнуть не дадут. Нечего и думать подойти к трибуне военных. Я получил белый пригласительный билет на трибуну журналистов – это триста метров от правительственных трибун, и максимум, что можно сделать, – это снять эти трибуны телеобъективом. Ну и какой толк? Даже если Юрышев будет на параде – как он узнает, что я снимаю его с такого расстояния? Он будет стоять истуканом, как все они, руку под козырек, и все.

Так ни с чем Мак Кери и прилетел назад в Америку, и они с шефом решили закрыть это дело. Во всяком случае, надеяться, что лодка всплывет возле берегов Швеции завтра или послезавтра, нечего – если она не всплыла практически в течение всего октября, то скорей всего русские отменили эту операцию и нужно искать другие способы выйти на этого Юрышева. Но это займет время, и держать тут двух людей – Вирджинию и Ставинского – бессмысленно.

В баре Мак Кери заказал Вирджинии ее любимую джинджиреллу, а себе и Ставинскому водку с оранжадом.

– К сожалению, у нас изменились планы, и эта операция отменяется или… или откладывается на неопределенный срок, – сказал Мак Кери Ставинскому и Вирджинии. – Госпожа Парт, спасибо вам за сотрудничество, вы получите все, что вам причитается за этот месяц, и будем считать, что наш фильм закрыт. Завтра или послезавтра – как захотите – вы можете лететь в Лос-Анджелес, у вас на руках билет с открытой датой. И вот ваш чек. Здесь не указано, что это от CIA, не беспокойтесь. Чек от военной киностудии, так что, если хотите, можете сказать своим друзьям, что вы снимались в фильме для американской армии.

Он увидел, что Вирджиния заглянула в чек и что ее лицо удивленно и обрадованно вспыхнуло от полученной суммы – 7500 долларов. Он усмехнулся:

– Еще раз спасибо. – И повернулся к Ставинскому: – С вами, конечно, несколько сложней, господин… гм-м… даже не знаю, как вас теперь называть. Во всяком случае, вот ваш чек – здесь ровно треть той суммы, о которой мы с вами договаривались. Чек без фамилии, на предъявителя, так что не потеряйте – утром в банке можете обменять его на наличные или на травел-чеки. Дальше: мы понимаем, что с таким, не своим, лицом вы не можете воскреснуть из мертвых и явиться к дочери, но если хотите, – доктор Лоренц вернет вам ваше лицо. А по поводу вашей смерти – ну, я думаю, что это была обычная полицейская ошибка. Вас ограбили какие-то бандиты, избили, раздели и без сознания выбросили из машины, и вы пару недель провалялись в госпитале, а грабитель с вашими документами попал в автомобильную катастрофу, и по этим документам полиция сообщила дочке о вашей смерти. Так бывает. Подробности и всякие шрамы на теле можно сотворить в той же клинике у доктора Лоренца. Деньги, которые мы вам даем, я думаю, компенсируют этот моральный урон. – Он видел, что для Ставинского это был сильный удар, почти нокаут.

– А что? Русские не дали нам выездные визы? – глухо спросил Ставинский.

– Нет, визы есть. Просто, как я вам сказал, у нас изменились планы, в которые я посвятить вас не могу.

– А если… а если я откажусь от вашего предложения?

– То есть? – не понял Мак Кери. – От денег?

– Нет. – Ставинский усмехнулся. – От денег – нет. А вот снова менять лицо и воскреснуть опять как Ставинский…

– Ну что ж. Я предполагал это. Мы вам поможем изменить фамилию, – сказал Мак Кери. – В принципе, по американским законам любой гражданин может изменить свою фамилию.

– Нет, вы меня не поняли. У меня уже есть фамилия, моя фамилия Вильямс, Роберт Вильямс. У вас на эту фамилию мои документы и виза в СССР. Что, если я туда поеду? Сам. За свой счет.