Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Перед тем как мы оставим жизнь и характер Диоклетиана, обратим внимание на те места, где он уединился в конце жизни. Салона, главный город его родной провинции Далмация, находилась на расстоянии примерно двухсот римских миль, считая по длине государственных дорог, от Аквилеи, где начиналась Италия, и примерно двухсот семидесяти – от Сирмиума, где обычно жили императоры во время своих приездов на иллирийскую границу. Салона, до сих пор сохранившая свое имя, теперь – жалкая деревушка, но еще в XVI веке остатки театра и лабиринт рухнувших арок и мраморных колонн свидетельствовали о ее былом великолепии. Примерно в шести или семи милях от этого города Диоклетиан построил великолепный дворец; по тому, какая огромная работа для этого потребовалась, мы можем судить о том, как долго он обдумывал свое будущее отречение от императорской власти. Для выбора этой местности, где имелось одновременно все для здоровья и роскоши, ему не нужно было привязанности к родному краю. «Земля там сухая и плодородная, воздух чист и полезен для здоровья, и, хотя в этом краю в летние месяцы очень жарко, он редко страдает от тех вредоносных засушливых ветров, которые дуют над побережьем Истрии и некоторыми областями Италии. Красота видов, которые открываются из дворца, не меньше, чем привлекательность почвы и климата. К западу от него полоса плодородной земли окаймляет Адриатику и множество маленьких островков, разбросанных по поверхности воды, так что эта часть моря выглядит большим озером. К северу лежит залив, по которому шел путь к древнему городу Салоне, и местность по другую сторону залива, когда она видна, хорошо контрастирует с более обширным водным простором Адриатики, который виден и с южной, и с восточной стороны. На севере этот пейзаж на довольно большом расстоянии замыкает неровная гряда высоких гор, во многих местах покрытая лесами и виноградниками, среди которых видны деревни»[21 - Адам. Древности Дворца Диоклетиана в Спалато. С. 6. Мы можем добавить к этому один или два факта из сочинения аббата Фортиса. В маленьком ручье под названием Гиадр, упоминание о котором есть у Лукана, водится прекраснейшая форель, которую этот аббат, человек рассудительный и, возможно, монах, считает одной из главных причин, заставивших Диоклетиана выбрать это место для жизни после ухода от дел. Этот же автор сообщает о том, что в Спалато возрождается любовь к сельскому хозяйству: возле этого города группа джентльменов недавно основала опытную ферму.].

Хотя Константин из-за очень явного предубеждения говорит о дворце Диоклетиана с подчеркнутым презрением, один из их преемников, который мог видеть этот дворец лишь в заброшенном и полуразрушенном состоянии, славит его великолепие словами величайшего восхищения.

Размер участка земли, который занимало это здание, был от девяти до десяти английских акров. Форма дворца была четырехугольной, по бокам возвышалось шестнадцать башен. Две стороны четырехугольника имели в длину около шестисот футов, две других – около семисот.

Все это было построено из легко обрабатываемого камня, добытого в соседних каменоломнях в Трау, или Трагетуме; этот камень немногим уступал даже мрамору. Четыре пересекавшиеся под прямым углом проезда делили это огромное сооружение на несколько частей, и в начале дорожки, которая вела к главной постройке, стояли величественные ворота, которые до сих пор называются Золотыми. Завершалась же эта дорожка перистилем из гранитных колонн, по одну сторону которого находился квадратный храм Эскулапа, по другую – храм Юпитера, имевший форму восьмигранника. Юпитера Диоклетиан чтил как покровителя, посылавшего ему удачу, а Эскулапа – как хранителя своего здоровья. Сравнивая руины дворца, которые сохранились до сих пор, с наставлением Витрувия, можно заметить, что некоторые части этого здания – спальня, атриум, базилика, кизикийский, коринфский и египетский залы – были описаны там с какой-то долей точности или по меньшей мере правдоподобия. Их формы были разнообразными и пропорции верными, но все эти великолепные комнаты имели два недостатка, которые привели бы в ужас человека с нашими современными представлениями о красоте и удобстве: в них не было окон и каминов. Освещались они через крышу (видимо, здание имело только один этаж), а отапливались с помощью труб, проложенных вдоль стен. Основной ряд помещений был с юго-западной стороны защищен портиком, длина которого составляла пятьсот семнадцать футов и который, вероятно, был весьма возвышающим душу и полным очарования местом для прогулок, когда красоты пейзажа дополнялись красотами живописи и скульптуры.

Упадок искусств

Находись это великолепное здание в уединенном краю, оно пострадало бы от разрушительного времени, но, возможно, спаслось бы от изобретательной жадности человека. Из его развалин родились деревня Аспалату с и затем, намного позже, – провинциальный город Спалато[22 - Видимо, это нынешний курортный город Сплит в одной из стран бывшей Югославии. Думаю, это стоит уточнить.].

Золотые ворота теперь служат входом на рыночную площадь. Там, где поклонялись Эскулапу, чтят теперь святого Иоанна Крестителя, а храм Юпитера стал христианским собором, посвященным Богородице. За это описание дворца Диоклетиана мы должны благодарить прежде всего одного искусного художника, нашего современника и соотечественника, которого очень большое и свободное от предубеждений любопытство привело в самый центр Далмации. Но можно предположить, что его рисунки и гравюры своим изяществом немного приукрашивают то, чему предназначены быть подобием. Очень правдивый путешественник, побывавший там позже художника, поведал нам, что уродливые древние развалины в Спалато отражают упадок искусств в эпоху Диоклетиана так же хорошо, как закат величия Римской империи. Если действительно таково было состояние архитектуры, то естественно предположить, что живопись и скульптура были в еще большем упадке. В архитектуре существует небольшое число правил, которые едва ли не механически применяются во всех случаях. Но задача скульптуры и прежде всего живописи – создавать подобия не только форм природы, но также характеров и страстей человеческой души. В этих высоких искусствах умелая рука приносит мало пользы, если ее не одушевляет воображение и не ведут безупречный вкус и наблюдательность.

Почти нет нужды говорить о том, что народные волнения внутри империи, разнузданное своеволие солдат, набеги варваров и постепенное усиление деспотизма были очень неблагоприятны для любого гения и даже для учености. Сменявшие друг друга императоры-иллирийцы, возродив империю, не возродили науки. Полученное ими военное образование не было рассчитано на то, чтобы привить им любовь к литературе, и даже ум Диоклетиана, деятельный и талантливый в делах, был совершенно не знаком ни с научными знаниями, ни с отвлеченными рассуждениями мудрецов.

Юристы и медики настолько необходимы всем и их профессии настолько прибыльны, что в этих двух областях всегда находится нужное количество достаточно способных и сведущих практиков; но незаметно, чтобы те, кто изучал правоведение и медицину в те дни, черпали знания у кого-либо из знаменитостей, чьи дарования расцветали тогда же. Голос поэзии молчал. История опустилась до уровня сухих, туманных и сжатых описаний, не способных ни забавлять, ни поучать. Красноречие, вялое и искусственное, продолжало существовать на деньги императоров и на службе у них: владыки империи покровительствовали лишь тем искусствам, которые удовлетворяли их гордость или защищали их власть.

Эта эпоха упадка учености и вырождения человечества отмечена, однако, возникновением и быстрым усилением неоплатонизма. Школа неоплатоников, возникшая в Александрии, заставила умолкнуть афинские школы, и эти древние братства ученых встали под знамя более модных учителей, которые привлекали людей к своему учению новизной метода и строгостью своих нравов. Некоторые из этих ученых наставников – Аммоний, Плотин, Амелий и Порфирий – отличались глубиной мысли и упорным трудолюбием; но поскольку они неверно определили цель философии, их труды гораздо больше развратили человеческую мысль, чем усовершенствовали ее. Неоплатоники пренебрегали тем знанием, которое соразмерно с нашим местом в мире и нашими силами: они считали недостойной своего внимания всю область морали, естественных и точных наук, а все свои силы тратили на слова – спорили по поводу метафизических понятий, пытались разгадать тайны невидимого мира и искали способы примирить Аристотеля с Платоном в вопросах, где оба этих философа были такими же невеждами, как все остальные люди. Их умы, тратившие все свои силы на эти глубокомысленные, но бессодержательные рассуждения, легко верили в вымыслы воображения, и неоплатоники тешили себя верой, что знают, как научить душу покидать ее телесную тюрьму, уверяли, что находятся в тесном общении с демонами и духами, и – что было очень странным поворотом мысли – превратили изучение философии в уроки магии. Древние мудрецы осмеивали народные суеверия, а ученики Плотина и Порфирия стали самыми усердными защитниками этих суеверий, примирившись с их причудливыми крайностями под слабым предлогом, что это всего лишь иносказания. Поскольку эти философы в нескольких таинственных вопросах веры были согласны с христианами, на всю остальную богословскую систему христиан они нападали с той яростью, которая сходна с гражданской войной. Едва ли неоплатоники заслужили место в истории науки, но в истории церкви упоминания о них встречаются очень часто.

Глава 14

КОНСТАНТИН В РИМЕ. ЕГО СУДЕБНЫЕ РЕФОРМЫ

В системе Диоклетиана с самого начала было одно слабое место, которое и погубило ее: Максимиан и Констанций оба имели сыновей: Максимиан – Максенция, а Констанций – Константина. Отцовская любовь оказалась сильнее выборной системы. Галерий попытался оторвать Константина от его отца, но юный сын все же приехал к отцу в Британию и после смерти отца в порке был провозглашен августом. В том же году Максенций разорвал прежнюю договоренность, по которой жил уединенно в стороне от дел.

В запутанном клубке последовавших за этим войн и политических ухищрений основной нитью является умелая стратегия Константина. Он управлял Галлией, а Максенций в это время правил как тиран в Италии и Африке. Затем Константин вторгся в Италию. Максенций был побежден и убит на Мульвийском мосту у самого Рима. Считается, что именно перед этой битвой Константину явилось видение, которое заставило его решиться на принятие христианства.

Константин в Риме

Плодами своей победы Константин воспользовался так, что не заслужил похвалы за милосердие, но и не навлек на себя упрека в чрезмерной суровости. Он повел себя точно так, как поступили бы с ним самим и его семьей, потерпи он поражение: казнил двоих сыновей тирана и старательно истребил весь его род. Самые видные сторонники Максенция получили то, чего должны были ожидать, – разделили его судьбу, как делили с ним счастье и преступления; но когда римский народ громко потребовал увеличить число жертв, завоеватель престола, проявив твердость и человечность, воспротивился требованиям этих раболепных крикунов, в чьих выкриках лести было столько же, сколько недовольства. Профессиональные доносчики были наказаны и потеряли охоту заниматься своим ремеслом. Те, кто невинно пострадал при недавней тирании, были возвращены из изгнания и получили обратно свои поместья. Всеобщая амнистия успокоила умы людей в Италии и Африке и закрепила за ними их собственность. Когда Константин впервые почтил сенат своим присутствием, то произнес речь, в которой скромно перечислил свои заслуги и подвиги, заверил прославленное сенаторское сословие в своем искреннем к нему уважении и пообещал сенаторам восстановить их древние достоинство и привилегии. Благодарный сенат отплатил ему за эти ничего не значащие заявления теми пустыми почетными титулами, которые все еще имел власть присваивать, и, не притворяясь, будто утверждает Константина в звании правителя, принял постановление, которым присвоил ему сан старшего из трех августов, правивших римским миром. Были установлены игры и празднества для вечного прославления его победы, и несколько зданий, воздвигнутых на деньги Максенция, были названы в честь его счастливого соперника. Триумфальная арка Константина до сих пор служит печальным доказательством упадка искусств и единственным в своем роде свидетельством самого низкого тщеславия. Поскольку в столице империи невозможно было найти скульптора, способного украсить этот памятник, с арки Траяна, забыв об уважении и к памяти этого императора, и к праву собственности, сняли самые изящные фигуры. На разницу во времени действия и личности прославляемых, в делах и персонажах, не обратили никакого внимания. Парфянские пленники оказались лежащими ниц у ног императора, который никогда не воевал за Евфратом, и любопытные специалисты по древностям до сих пор могут увидеть голову Траяна на трофеях Константина. Новые украшения, которыми пришлось заполнить пустые места между старыми скульптурными фрагментами, выполнены в высшей степени грубо и неумело.

Упразднение преторианской гвардии было одновременно благоразумным поступком и актом мести. Эти высокомерные войска, численность и привилегии которых Максенций восстановил и даже увеличил, Константин распустил навсегда. Их укрепленный лагерь был разрушен, и те немногие преторианцы, которые уцелели от меча, были разосланы в разные легионы на границы империи, где они могли принести пользу, но не могли вновь стать опасными. Упразднением войск, которые обычно размещались в Риме, Константин нанес последний смертельный удар достоинству сената и народа: разоруженная столица не имела теперь никакой защиты от оскорблений или пренебрежения своего далекого господина. Мы можем отметить еще вот что. Когда римляне с тяжестью на душе почувствовали, что их собираются заставить платить властям дань, они сделали последнее усилие, чтобы сохранить свою умирающую свободу, и возвели на трон Максенция. Он потребовал от сената эту же дань под названием добровольного дара. Римляне стали умолять о помощи Константина. Тот победил тирана и превратил добровольный дар в постоянный налог. Сенаторы были разделены на несколько разрядов по размеру имущества, которое от них потребовали перечислить в официальной декларации. Самые состоятельные платили ежегодно восемь фунтов золотом, следующий разряд – четыре, последний разряд – два, а те, которые могли по бедности быть освобождены от этого налога, все же должны были платить в казну семь золотых монет. Кроме самих членов сената, их сыновья, потомки и даже родственники тоже пользовались пустыми привилегиями сенаторского сословия и несли тяжелое бремя принадлежности к нему; нас, конечно, не удивит, что Константин усиленно старался увеличить число лиц, попадающих под действие столь полезного закона. После победы над Максенцием император-победитель провел в Риме не более двух или трех месяцев, а за всю оставшуюся жизнь побывал там еще два раза – когда торжественно праздновал десятую, а потом двадцатую годовщину своего вступления на престол. Константин почти всегда был в пути: он то обучал легионы, то проверял, в каком положении находятся провинции. Жил он от случая к случаю в Тревах, Милане, Сирмиуме, Наиссе или Фессалонике, пока наконец не основал НОВЫЙ РИМ на границе Европы и Азии.

Константин сначала заключил союз с Лицинием, а потом воевал с ним. После сражений при Цибалисе и Мардии они заключили между собой мир.

Судебные реформы Константина

Примирение Константина и Лициния, хотя и было омрачено недовольством и завистью, памятью о недавно причиненном ущербе и предчувствием опасностей в будущем, все же более восьми лет хранило покой римского мира. Поскольку как раз примерно в это время начали регулярно записывать имперские законы в порядке их принятия, нетрудно найти среди них те гражданские узаконения, которыми занимался в часы досуга Константин. Но самые важные из его постановлений тесно связаны с новой политико-религиозной системой, которая окончательно сформировалась лишь в последние мирные годы его правления. Многие из его законов, поскольку в них идет речь о правах и собственности отдельного человека и об адвокатской практике, относятся скорее к гражданскому праву, чем к государственному праву империи; кроме того, он издал много постановлений такого местного масштаба и кратковременного действия, что они вряд ли заслуживают упоминания во всеобщей истории. Однако из этого множества законов можно выделить два: один из-за его важности, другой из-за необычности; первый – как редкостное проявление доброты, второй – за крайнюю суровость.

I. Ужасный обычай подкидывать или убивать новорожденных детей, весьма распространенный у древних, с каждым днем все чаще применялся в провинциях, особенно в Италии. Причиной этого было отчаяние, а отчаяние было вызвано в основном невыносимым налоговым бременем и вместе с ним – обидами и преследованиями, которые неплатежеспособные должники терпели от сборщиков налогов. Менее состоятельные или менее изобретательные, вместо того чтобы радоваться прибавлению семейства, считали, что проявляют родительскую заботу, избавляя своих детей от несчастий той жизни, которую сами они были не в силах выносить. Человеколюбие подсказало Константину – которого, может быть, незадолго перед этим растрогали какие-то особо печальные примеры этого отчаяния – постановление для всех городов Италии, а затем и Африки, согласно которому родители, показавшие местным представителям власти детей, которых не могли вырастить из-за бедности, должны были немедленно получать помощь в достаточном размере. Но обещание было слишком щедрым, а его формулировка слишком расплывчатой, поэтому польза от него была не для многих и не надолго. Хотя этот закон в какой-то степени и заслуживает похвалы, он был скорее открытым признанием народного бедствия, чем избавлением от него. Он до сих пор остается подлинным свидетельством, которое опровергает и заставляет смутиться подкупленных ораторов, настолько довольных своим собственным положением, что они не видят ни порока, ни нищеты там, где правит великодушный государь.

II. Законы Константина против насилия над женщинами были составлены почти без снисхождения к самым нежным слабостям человеческой природы, поскольку под описание этого преступления попадали не только грубое принуждение с помощью силы, но даже ласковое обольщение, которое могло убедить незамужнюю особу женского пола моложе двадцати пяти лет покинуть дом ее родителей. «Удачливого похитителя приговаривали к смерти; а поскольку просто смерть была слишком малым наказанием за его огромное преступление, его полагалось либо сжечь заживо, либо отдать на растерзание диким зверям в амфитеатре. Заявление девицы, что она была увезена с ее собственного согласия, вместо того чтобы спасти ее любовника, становилось приговором для нее, и она разделяла его судьбу. Обязанность преследовать виновного по суду возлагалась на родителей виновной или несчастной девушки; если же голос природы оказывался сильнее и заставлял их скрыть позор и позднее загладить его браком, их самих наказывали изгнанием и конфискацией имущества. Рабов и рабынь, обвиненных в том, что были сообщниками в изнасиловании или обольщении, полагалось сжечь заживо или казнить изощренной пыткой – влить в глотки расплавленный свинец. Поскольку это преступление относилось к разряду государственных, обвинителями разрешалось быть даже иностранцам. Судебное преследование могло быть начато через любое число лет, и приговор распространялся также на невинных отпрысков такого незаконного союза». Но во всех случаях, когда обида менее страшна, чем наказание, строгий карающий закон вынужден уступить место естественным человеческим чувствам. Самые отвратительные положения этого закона были смягчены или отменены последующими государями, и даже сам Константин очень часто уменьшал отдельными постановлениями о помиловании суровость общих положений закона. Таков был странный нрав этого императора, который был настолько же снисходителен и даже небрежен при исполнении своих законов, насколько был суров и даже жесток, вводя их в действие. Едва ли можно указать более явный признак слабости либо характера государя, либо устройства государства.

В 323 году между Лицинием и Константином началась гражданская война. После сражений при Адрианополе и Хризополе и смерти Лициния Константин стал единственным повелителем империи.

ЗАРОЖДЕНИЕ ХРИСТИАНСТВА

Глава 15

ПЯТЬ ПРИЧИН РОСТА ХРИСТИАНСКОЙ РЕЛИГИИ, УСЛОВИЯ, БЛАГОПРИЯТНЫЕ ДЛЯ ЕЕ РАЗВИТИЯ. ЧИСЛЕННОСТЬ И ОБЩЕСТВЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ПЕРВЫХ ХРИСТИАН

Беспристрастное, но руководимое разумом исследование того, как развивалась и окончательно сформировалась христианская религия, может считаться одной из важнейших частей истории Римской империи. Пока огромный государственный организм терпел откровенное насилие от захватчиков или разрушался от медленно подтачивавшего его силы гниения, чистая и смиренная религия тихо проникла в умы людей, окрепла в тишине и безвестности, стала лишь сильнее от противодействия и наконец подняла победоносное знамя Креста над руинами Капитолия. Влияние христианства пережило Римскую империю и вышло за ее границы. И сейчас, по прошествии тринадцати или четырнадцати веков, эту религию исповедуют народы Европы, лучшая часть человечества как в искусствах и науках, так и на войне. Благодаря изобретательности и усердию европейцев эта религия широко распространилась по миру и достигла самых отдаленных берегов Азии и Африки, а благодаря их колониям прочно обосновалась в мире, который не был известен древним, – от Канады до Чили.

Но это исследование, каким бы полезным и поучительным оно ни было, имеет две трудности особого рода. Скудные и недостоверные сведения по истории церкви редко дают нам возможность рассеять тьму, которая окутывает первые годы существования христианства. Великий закон беспристрастности слишком часто обязывает нас показывать миру недостатки не вдохновленных Богом учителей и верующих, следовавших Евангелию, и невнимательному наблюдателю может показаться, что их недостатки бросают тень на религию, которую они исповедовали. Но злословие благочестивого христианина и обманчивое торжество иноверца тут же прекратятся, если они вспомнят не только того, кто послал Божественное откровение, но и того, кому оно было послано. Богослов может позволить себе взяться за приятную задачу описать религию такой, какой она спустилась с Небес в своей изначальной чистоте. На историка же возложен более печальный долг: он должен исследовать неизбежную смесь ошибок и искажений, которыми она обросла за свое долгое существование на земле среди нашего слабого и выродившегося племени.

Любопытство, естественно, вызывает у нас желание выяснить, каким образом христианская вера одержала такую выдающуюся победу над общепризнанными религиями мира. На этот вопрос можно дать очевидный, но удовлетворительный ответ: одержала благодаря убедительности самого своего учения и направляющему все в мире промыслу своего великого Творца. Но поскольку истине редко оказывают в мире такой хороший прием, а мудрое Провидение часто снисходит до того, что для достижения своих целей использует в качестве орудий страсти человеческой души и обстоятельства жизни всего человечества, мы, хотя и с должным почтением, все-таки можем задать вопрос: какими были пусть не главные, но второстепенные причины быстрого роста христианской церкви? Пожалуй, самое благоприятное влияние оказывали и больше всего помогали этому росту следующие пять причин: I. Несгибаемая и, если можно применить это выражение, нетерпимая твердость христиан в вере, правда, взятая ими из иудейской религии, но очищенная от узости и необщительности, которые отпугивали неевреев от закона Моисея вместо того, чтобы побуждать к его принятию. II. Более совершенное учение о загробной жизни, дополненное всеми подробностями, которые могли сделать эту важную истину более убедительной и действенной. III. Дар творить чудеса, который приписывают ранней церкви. IV. Строгая и суровая мораль христиан. V. Сплоченность и дисциплина внутри демократичной христианской общины, которая постепенно стала набирающим силу, своего рода независимым республиканским государством внутри Римской империи.

Унаследованная от евреев несгибаемая твердость христиан в вере

I. Мы уже описали религиозную гармонию, царившую в античном мире, и то, с какой легкостью совершенно непохожие и даже враждующие народы перенимали или по меньшей мере уважали чужие верования. Лишь одна народность отказывалась включиться в этот всеобщий диалог. Евреи, которые много столетий томились под властью ассирийской и персидской монархий на положении самых презренных из рабов, поднялись из безвестности при наследниках Александра. Когда же их стало на удивление много сперва на Востоке, а потом и на Западе, они быстро стали вызывать любопытство и удивление у других народов. Мрачное упорство, с которым они придерживались своих национальных обрядов и сохраняли свою необщительность, словно делало их людьми иной породы, которые либо дерзко заявляли о своей неугасимой ненависти ко всему остальному человечеству, либо с трудом скрывали эту ненависть. Ни насилие Антиоха, ни хитрость Ирода, ни пример соседних народов не могли убедить евреев соединить с законом Моисея изящную мифологию греков. Соблюдая свое правило быть терпимыми в делах веры ко всем, римляне защищали и эту веру, которую сами же презирали. Вежливый Август снизошел до того, что приказал приносить жертвы за свое процветание в Иерусалимском храме; тот же презреннейший среди потомков Авраама, кто оказал бы такой же почет Юпитеру Капитолийскому, стал бы отвратителен и ненавистен себе самому и своим соплеменникам. Но умеренность завоевателей была еще недостаточно велика для того, чтобы удовлетворить их ревниво оберегавших свои религии подданных: евреев тревожили и возмущали языческие символы, по необходимости ввезенные в их страну как в римскую провинцию. Безумная попытка Калигулы поставить свою статую в Иерусалимском храме потерпела неудачу, столкнувшись с единодушной решимостью народа, который боялся смерти меньше, чем такого кощунственного идолопоклонства. Верность евреев закону Моисея была равна их ненависти к иноземным религиям. Поток усердия и благочестия, стиснутый узким руслом, мчался с бешеной силой бурной реки, а иногда и с ее яростью.

Эти негибкость и упорство, на которое античный мир смотрел с ненавистью или с такой насмешкой, для нас выглядят гораздо более грозными, поскольку нам Провидение решило открыть таинственную историю «избранного народа Божьего». Но ханжеское, даже начетническое следование закону Моисея, столь заметное у евреев эпохи второго храма, становится еще более удивительным при сравнении с упрямым неверием их предков. Когда закон был дан с горы Синай под раскаты грома, когда океанский прилив и планеты останавливали свой ход для удобства израильтян, когда благочестие детей Израиля или их непослушание Богу немедленно вознаграждалось или каралось уже в этой жизни, евреи снова и снова восставали против ясно видимого величия своего Божественного Владыки, ставили изображения языческих богов разных народов в храме Иеговы и повторяли все причудливые обряды, которые выполнялись в шатрах арабов или в городах Финикии. Чем меньше защищали Небеса этот неблагодарный народ, по заслугам лишая его своей поддержки, тем сильнее и чище становилась его вера. Современники Моисея и Иисуса Навина с беспечным равнодушием смотрели на самые изумительные чудеса. Более поздних евреев вера в эти чудеса уберегла под гнетом всех существующих бедствий от заразившего весь мир идолопоклонства; кажется, этот необычный народ вопреки всем правилам человеческого рассудка больше и охотнее доверял традициям своих далеких предков, чем свидетельству собственных чувств[23 - «Долго ли будет народ сей гневить Меня? И скоро ли наконец он уверует в Меня ради всех знамений, что Я дал ему?» (Четвертая книга Моисеева. Глава 14: 11). Было бы легко, но неуместно оправдать эту жалобу Божества всем духом Моисеевой истории.].

Иудейская религия идеально подходила для обороны, но никогда не предназначалась для завоевания; выглядит вероятным, что новообращенных в эту веру никогда не было намного больше, чем отступников от нее. Первоначально Бог дал свои обещания, присоединив к ним обряд обрезания как отличительный признак, всего одной семье. Когда же потомство Авраама размножилось, как песок морской, Бог, из уст которого оно получило свод законов и обрядов, объявил себя истинным и как бы национальным богом Израиля и самым тщательным образом ревниво отделил свой любимый народ от остального человечества. Завоевание земли Ханаанской сопровождалось столькими удивительными и кровавыми событиями, что евреи, победив, оказались в состоянии непримиримой вражды со всеми своими соседями. Они получили от Бога повеление истребить с корнем несколько племен, которые особенно горячо поклонялись идолам, и человеческая слабость редко откладывала выполнение Божьей воли. С остальными народами евреям было запрещено родниться через брак и заключать какие-либо союзы, а запрет допускать их к исповеданию иудейской веры, который иногда давался навечно, почти всегда налагался до третьего, седьмого или даже десятого поколения. Никогда не считалось, что закон предписывает проповедовать неевреям религию Моисея, и сами евреи не были склонны считать ее исповедание своим добровольно исполняемым долгом.

В вопросе приема в свою среду новых сограждан этот необщительный народ руководствовался себялюбивым тщеславием греков, а не великодушной политикой Рима. Потомкам Авраама льстила мысль, что они одни являются наследниками соглашения, заключенного с Господом, и они чувствовали, что уменьшат ценность этого наследства, если слишком легко будут допускать к нему всех прочих, кто живет на свете. Ближе познакомившись с остальным человечеством, они увеличили запас своих знаний, но не излечились от своих предрассудков; и каждый раз, когда Бог Израиля приобретал новых почитателей, он получал их в основном благодаря временной склонности переменчивых язычников, чем из-за активной проповеди и усердия своих миссионеров. Похоже, что религия Моисея была предназначена не только для единственного народа, но и всего для одной определенной страны. Если бы строго соблюдалось то предписание, что каждый еврей мужского пола должен три раза в год представать перед лицом Господа Иеговы, евреи никогда бы не смогли расселиться за тесные границы Земли обетованной. Это препятствие исчезло, когда был уничтожен Иерусалимский храм, но вместе с ним погибла большая часть иудейской религии, и язычники, которые долгое время удивлялись, когда им рассказывали о пустом святилище, не могли понять, чему может поклоняться и какие священные предметы для обрядов может иметь религия без храмов и алтарей, без жрецов и жертв. Но евреи, даже будучи побеждены, продолжали утверждать и отстаивать свои исключительно высокие привилегии и потому сторонились иноземцев, вместо того чтобы угождать им.

Они по-прежнему с несгибаемой строгостью настаивали на соблюдении тех положений своего закона, следовать которым было в их власти. Их присущие им одним правила – особые различия, которые они проводили между днями недели и видами пищи, и целый ряд других разнообразных предписаний, простых, но обременительных, – все вызывали отвращение у других народов, имевших совершенно противоположные привычки и предрассудки. Уже один болезненный и даже опасный обряд обрезания мог оттолкнуть желавшего обратиться в эту веру от дверей синагоги.

В этой обстановке предстало перед миром христианство, вооруженное той же силой, которой обладал закон Моисея, но свободное от его тяжелых оков. Новое учение так же старательно внушало своим последователям исключительно твердую и горячую убежденность в своей истинности и в том, что существует лишь один Бог, как и предыдущее; все, касавшееся свойств и намерений Высшего Существа, что открывалось теперь людям, было таким, что увеличивало их благоговение перед этим таинственным учением. Боговдохновенность Моисея и пророков была признана христианством и даже объявлена его самой прочной основой. С начала времен непрерывно следовавшие одно за другим пророчества возвещали и подготавливали долгожданный приход Мессии, которого евреи представляли себе, в согласии со своими большими надеждами, чаще как Царя и Завоевателя, чем как Пророка, Мученика и Сына Божьего. Его искупительная жертва одновременно завершила и отменила несовершенные жертвоприношения в храме. Обрядовый закон, состоявший лишь из символов, был сменен чистым духовным культом, одинаково приспособленным для всех стран и для людей любого звания, а вместо посвящения через кровь было принято более безопасное посвящение с помощью воды. Благосклонность Бога не была обещана одному лишь потомству Авраама; ее предлагали всем – свободному и рабу, греку и варвару, еврею и нееврею. Все привилегии, которые могут поднять верующего с земли на небеса, увеличить его набожность или даже удовлетворить ту тайную гордыню, которая проникает в человеческие сердца под видом набожности, предназначались лишь последователям христианской церкви. Но в то же время всем людям было разрешено приобрести это почетное отличие; оно не только предлагалось как милость, но давалось как обязанность, и даже прилагались старания, чтобы люди его приобретали. Самым святым долгом новообращенного стало делиться с друзьями и родственниками тем бесценным благом, которое он получил, и предупреждать их, что отказ карается суровым наказанием как преступное неповиновение воле милостивого, но всемогущего Бога.

Все же освобождение церкви от уз, роднивших ее с синагогой, произошло не сразу и не без труда. Принявшие христианство евреи, признававшие Иисуса тем Мессией, который был предсказан их древними прорицателями, уважали его как пророка, учившего добродетели и религии, но упрямо держались за обряды предков и желали навязать их неевреям, которые постоянно пополняли собой число верующих. Эти иудействующие христиане, кажется, обосновывали свою точку зрения божественным происхождением закона Моисея и неизменным совершенством его великого Творца, и их аргументы были не совсем лишены истины. Они утверждали, что, если вечное Существо, одно и то же во все времена, задумало бы отменить те священные обряды, которые служили для того, чтобы отличать его избранный народ от прочих, эта отмена была бы такой же явной и торжественной, как первоначальное установление; что вместо частых заявлений, предполагающих или утверждающих, что религия Моисея вечна, она была бы временным учением, которое должно существовать лишь до прихода Мессии, а тот научит человечество более совершенным вере и культу; что сам Мессия и его ученики, которые беседовали с ним на земле, вместо того чтобы разрешить своим примером следование закону Моисея в мельчайших подробностях, объявили бы миру об отмене этих бесполезных устаревших обрядов и не позволили бы христианству столько лет оставаться в безвестности среди сект иудейской церкви. Подобные доводы, очевидно, использовались, чтобы отстоять погибающее дело Моисеева закона; но наши изобретательные и ученые богословы дали пространное объяснение двусмысленным словам Ветхого Завета и поведению апостолов-учителей. Развертывать перед людьми евангельское учение надо было постепенно. Следовало очень осторожно и бережно произносить приговор, столь противный наклонностям и предрассудкам верующих евреев.

История иерусалимской церкви является ярким доказательством того, что эти меры предосторожности были необходимы, а иудейская религия оставила глубокий след в умах тех, кто откололся от нее. Первые пятнадцать иерусалимских епископов были обрезанными евреями, и церковь, которую они возглавляли, соединяла закон Моисея с учением Христа. Было естественным, что изначальная традиция церкви, которая была основана всего через сорок дней после смерти Христа и почти сорок лет пробыла под непосредственным управлением его апостола, стала считаться образцом истинной веры. Дальние церкви часто обращались к авторитету своей почтенной родительницы и облегчали ее беды щедрыми пожертвованиями. Но когда в великих городах империи – Антиохии, Александрии, Эфесе, Коринфе и Риме – возникли многочисленные и богатые христианские общины, почтение, которое внушал всем христианским поселениям Иерусалим, постепенно ослабло. Христиане из числа иудеев, или, как их называли позже, назареяне, заложившие основы церкви, вскоре увидели, что тонут во все увеличивающейся толпе тех, кто приходил под знамя Христа из различных языческих религий; а неевреи, которые с одобрения своего собственного апостола сбросили невыносимо тяжелый для них груз Моисеевых заповедей, в конце концов отказали своим более щепетильным братьям по вере в той самой терпимости, которой сначала смиренно добивались для своего культа. Разрушение храма, города и государственной религии евреев назареяне переживали очень тяжело, поскольку в своих нравах, хотя и не в вере, они оставались очень тесно связаны со своими нечестивыми земляками, чье несчастье язычники объясняли презрением Верховного Божества, а христиане, более справедливо, Его гневом. Назареяне переселились из развалин Иерусалима в маленький городок Пеллу на другом берегу Иордана; там эта древняя вера более шестидесяти лет прозябала в одиночестве и безвестности. У них оставалась удобная возможность по-прежнему часто совершать благочестивые поездки в Святой город, была надежда, что однажды им позволят вернуться в те места, которые природа и религия вместе научили их одновременно любить и почитать. Но при Адриане отчаянный фанатизм евреев наполнил до краев чашу их бедствий: римляне, выведенные из себя их постоянными восстаниями, осуществляли свое право победителя с необычной для них суровостью. Император основал на горе Сион новый город, названный Элия Капитолина, дал ему права колонии и установил самые суровые наказания для любого еврея, который посмеет приблизиться к границам этого города, а чтобы заставить местных жителей выполнять эти приказы, оставил там бдительный гарнизон – одну когорту римских войск. У назареян оставалась лишь одна возможность избежать репрессии, обрушенной на всех, и в этот раз земная выгода своим влиянием усилила истину. Назареяне избрали своим епископом Марка, священника-нееврея, который, вероятнее всего, был родом из Италии или какой-либо другой латинской провинции. Он убедил большинство из них отвергнуть закон Моисея, которого их община упорно придерживалась более ста лет. Ценой этого отказа от своих привычек и суеверий они купили право находиться в колонии Адриана и прочнее связали себя с католической церковью.

Когда имя и честь иерусалимской церкви были восстановлены на горе Сион, тем малоизвестным остаткам назареян, которые отказались следовать за своим епископом-латинянином, было предъявлено обвинение в ереси и расколе. Они продолжали жить на прежнем месте – в Пелле, расселились по деревням вблизи Дамаска и создали небольшую церковную организацию в сирийском городе, который тогда назывался Бероя, а теперь называется Алеппо. Имя назареяне стало считаться слишком почетным для этих христиан-евреев, и вскоре они получили презрительное название эбиониты, означавшее, что они (как о них думали) бедны и умом, и имуществом. Через несколько лет после возвращения иерусалимской церкви в Иерусалим возникли сомнения и споры по поводу того, может ли надеяться на спасение души человек, который искренне признает Иисуса Мессией, но все же продолжает следовать закону Моисея. Мученика Юстина его доброе сердце заставило ответить на этот вопрос утвердительно; хотя он произнес этот ответ в высшей степени неуверенно и осторожно, зато осмелился высказаться в пользу таких несовершенных христиан, если те лишь сами исполняют предписанные Моисеем обряды, не утверждая, что эти обряды должны исполняться всеми или необходимы для всех. Но когда у Юстина стали настойчиво требовать заявления о том, как относится к этому церковь, он признался, что среди православных христиан было много таких, кто не только считал, что их иудействующие братья по вере не могут надеяться на спасение души, но не считал возможным ни в чем поддерживать с ними даже общепринятые отношения дружбы, гостеприимства и общественной жизни. Как и следовало ожидать, более суровое мнение одержало верх над более мягким, и невидимая стена навеки разделила учеников Моисея и Христа. Несчастные эбиониты, отвергнутые одной религией как отступники, а другой как еретики, оказались вынужденными четче определить свои взгляды, и, хотя некоторые следы этой устаревшей секты можно было обнаружить еще в IV веке, постепенно ее сторонники обратились кто к церкви, кто к синагоге.

Православная церковь соблюдала золотую середину между чрезмерным почтением к закону Моисея и ошибочным презрением к нему, однако еретики разных толков отклонялись одинаково далеко в противоположных направлениях: одни доходили до крайности в заблуждении, другие в причудливой странности. Эбиониты, признавая религию евреев верной, делали из ее истинности вывод, что она никогда не может быть отменена. Гностики из наличия в ней того, что предположительно было недостатками, столь же поспешно выводили заключение, что она не была установлена мудростью Бога. Некоторые возражения против того, чтобы признать авторитет Моисея и пророков, легко возникают в скептическом уме, хотя их причиной могут быть лишь незнание нами глубокой древности и наша неспособность составить правильное мнение о промысле Божьем. Гностики в своей показной и тщеславной учености с большой охотой ухватились за эти возражения и с таким же большим раздражением стали повторять их снова и снова. Поскольку эти еретики в большинстве своем испытывали отвращение к чувственным удовольствиям, они сурово порицали патриархов за многоженство, Давида за любовные похождения и Соломона за его гарем. Завоевание земли Ханаанской и истребление ее ничего не подозревавших коренных жителей они были не в силах примирить с обычными представлениями о человечности и справедливости. Но, вспомнив кровавый список убийств, казней и резни, которые пятнают собой почти каждую страницу летописи евреев, они признавали, что палестинские варвары имели к своим врагам-идолопоклонникам столько же сострадания, сколько всегда проявляли к своим друзьям или землякам. Переходя от последователей закона к самому закону, они утверждали, что религия, состоящая лишь из кровавых жертвоприношений и мелочных обрядов, религия, в которой и награды, и наказания – плотские и относятся к земной жизни, никак не может внушать любовь к добродетели и служить уздой для пылких страстей. То, что сказано у Моисея о создании мира и грехопадении человека, вызывало у гностиков богохульную насмешку; они не могли спокойно слышать об отдыхе Бога после шести дней труда, о ребре Адама, о саде Эдемском, о древе жизни и древе познания, о говорящем змее, о запретном плоде и о приговоре, произнесенном над всем человечеством за вполне простительный проступок его первых прародителей. Гностики нечестиво считали, что Бог Израиля подвержен страстям и способен ошибаться, капризен при распределении своих милостей, неумолим в случае недовольства, мелочно придирчив, когда требует соблюдения верований, составляющих его культ, и пристрастен, когда ограничивает свое провидение одним народом и временной земной жизнью. В таком существе они не могли обнаружить ни одной черты мудрого и всемогущего Отца Вселенной и допускали, что религия евреев немного менее греховна, чем идолопоклонство остальных народов; но основой их учения было утверждение, что Христос, которого они чтили как первое и ярчайшее воплощение Божества, появился на Земле для того, чтобы спасти людей от их многообразных ошибок и открыть им новое учение, истинное и совершенное. Наиболее ученые среди отцов церкви, проявляя очень странное снисхождение, неосторожно признали верными софизмы гностиков. Признав, что буквальный смысл Божьего промысла, как он дан у Моисея, не совмещается ни с одним принципом как веры, так и разума, они решили, что окажутся в безопасности и будут неуязвимы за широким покрывалом аллегории, которым они осторожно укрыли все чувствительные места этого промысла.

Кто-то более умелый, чем верный истине, заметил, что девственная чистота церкви ни разу не была нарушена расколом или ересью до дней правления Траяна или Адриана, когда со смерти Христа прошло около ста лет. Мы же можем уточнить, что в эти годы ученикам Мессии предоставлялось больше свободы в вопросах веры и отправления культа, чем когда-либо позже. По мере того как границы сообщества христиан постепенно сужались и духовная власть господствующей партии становилась все суровее, многих самых почтенных ее членов призывали отречься от своего особого мнения; это их возмущало и служило им толчком к тому, чтобы утверждать свое мнение, сделать дальнейшие выводы из своих ошибочных взглядов и открыто восстать против единства церкви. Гностики считались самыми воспитанными, учеными и богатыми из тех, кто назывался христианами; их название, означавшее «самые знающие», было то ли принято ими самими из гордости, то ли иронически дано завистливыми противниками. Среди них не было почти ни одного еврея, а главные основатели этого учения, кажется, были родом из Сирии или Египта, где жаркий климат влечет и ум, и тело к лени и созерцательности в делах веры. Гностики примешали к вере в Христа много величавых, но невразумительных утверждений по поводу вечности материи, существования двух начал и мистической иерархии невидимого мира, заимствовав их из восточной философии и даже из зороастрийской религии. Бросившись в эту широкую пропасть, они тут же оказались во власти необузданного воображения, а поскольку неверных путей бесконечное множество и они разнообразны, гностики понемногу распались на более чем пятьдесят различных сект, из которых самыми известными стали базилидиане, валентиниане, маркиониты и позднее манихейцы. Каждая из этих сект могла похвалиться своими епископами и паствой, своими учеными богословами и мучениками; вместо Четырех Евангелий, признанных церковью, эти еретики создали множество историй, в которых дела и речи Христа и его апостолов были приспособлены к принципам веры той или иной секты. Гностики добились успеха быстро и на огромном пространстве. Они заполнили Азию и Египет, закрепились в Риме и порой проникали в западные провинции. В основном они возникли во II веке, процветали в III и перестали существовать в IV или V в результате широкого распространения более модных споров и действий подавлявших это учение властей. Хотя гностики постоянно нарушали покой религии и часто бесчестили ее имя, они не задержали развитие христианства, а, наоборот, способствовали его прогрессу. Новообращенные христиане-неевреи, чьи самые сильные возражения и предрассудки были направлены против закона Моисея, могли быть допущены во многие христианские общины, которые не требовали от их необученных умов никакой веры в прежние откровения. Постепенно их вера укреплялась и становилась больше, и в итоге церковь получила пользу от завоеваний, сделанных ее самыми закоренелыми врагами.

Но какими бы разными ни были мнения православных, эбионитов и гностиков о божественности или обязательности закона Моисея, им всем одинаково были свойственны та пылкость в вере и то отвращение к идолопоклонству, которое отличало евреев от остальных народов Древнего мира. Философ, который считал языческую религию сочетанием человеческих обмана и заблуждения, мог прятать презрительную улыбку за маской благочестия, не опасаясь, что его насмешка или снисходительность навлекут на него недовольство каких-либо невидимых – или, как он считал, воображаемых – сил. Но первые христиане смотрели на установившиеся к тому времени языческие религии иными глазами, в которых было больше ненависти и угрозы. Все они – и церковь, и еретики – чувствовали, что поклонение идолам создали демоны, демоны покровительствуют ему и являются предметами этого поклонения. Тем мятежным духам, которые были исключены из числа ангелов и сброшены в глубины ада, было разрешено и после этого ходить по земле, терзать тела и соблазнять души грешных людей. Вскоре демоны открыли для себя естественное стремление человеческого сердца чтить Божество и употребили во зло это стремление: ловко отвлекли людей от поклонения Творцу, сами не по праву заняли место Верховного Божества и незаконно присвоили себе почести, предназначенные ему. Успех этой злой затеи позволял им сразу удовлетворить свои тщеславие и жажду мести и получить единственное удовольствие, которое они еще могли испытать, – надежду сделать род человеческий соучастником своей вины и своего несчастья. Христиане уверовали, или по меньшей мере вообразили себе, что эти демоны распределили между собой роли главных языческих богов: один демон стал Юпитером, второй – Эскулапом, третий – Венерой, а четвертый, возможно, Аполлоном; имея перед людьми преимущества – гораздо более долгий жизненный опыт и тело из воздуха, они оказались в силах с достаточным мастерством и достоинством исполнять те роли, которые взяли на себя. Они скрывались в храмах, устанавливали праздники и обряды жертвоприношения, изобретали сказания, пророчествовали, часто им позволялось совершать чудеса. Христиане, которые, вставив в свою картину мира злых духов, смогли так легко объяснять их вмешательством любое сверхъестественное явление, с готовностью, даже с большой охотой признавали истинность самых причудливых вымыслов языческой мифологии. Но у христиан вера в них сочеталась с ужасом. Малейший пустячный знак уважения к религии своего народа христианин считал уже уступкой демону – почетом, который оказан непосредственно злому духу, и восстанием против величия Бога.

Из-за этого мнения первым, но крайне тяжелым долгом христианина было хранить свою чистоту, то есть не осквернять себя поклонением идолам. Религия языческих народов империи была не просто отвлеченным учением, которое преподавали в школах или проповедовали в храмах. Бесчисленные божества и обряды многобожия прочно срослись с каждой подробностью дел и удовольствий, общественной и частной жизни; и казалось невозможным избежать их соблюдения, не отказавшись ради этого от деловых отношений с людьми и от всех должностей и развлечений, которые есть в обществе. Важные соглашения о войне или мире подготавливались или заключались путем торжественных жертвоприношений, в которых любой – носитель выборной должности, сенатор или солдат – был обязан участвовать[24 - Римский сенат заседал всегда в храме или ином священном месте. Перед тем как приступить к делам, каждый сенатор проливал вино и бросал на жертвенник ладан.]. Публичные зрелища были большей частью из числа веселых языческих культов, и считалось, что боги принимают как в высшей степени приятный подарок те игры, которые государь и народ устраивают в честь посвященного тому или иному богу праздника[25 - См.: Тертуллиан. О зрелищах. Этот суровый реформатор проявляет к трагедии Еврипида так же мало снисхождения, как к бою гладиаторов. Особенно возмущает его одежда актеров. Надевая высокие башмаки-котурны, они нечестиво стараются стать на локоть выше.]. Христианин, который с благочестивым ужасом обходил стороной мерзостные цирк и театр, оказывался в ловушке адских сил во время каждого застолья – всякий раз, когда его друзья проливали вино из чаш в дар гостеприимным богам, желая счастья друг другу. Когда на свадьбе невесту торжественно и как бы насильно вводили за порог ее нового дома, а она отбивалась, умело изображая, будто идет против своей воли, или когда печальное похоронное шествие медленно двигалось к погребальному костру[26 - Античные похороны (на примере похорон Мизена и Палласа) точно описаны Вергилием и так же точно проиллюстрированы его комментатором Сервием. Похоронный костер сам был жертвенником, огонь питали кровью жертв, и всех присутствующих окропляли очищающей от скверны водой.], христианин был вынужден покидать самых дорогих ему людей, чтобы не провиниться перед богом как участник нечестивого обряда. Все искусства и все ремесла, имевшие хотя бы отдаленное отношение к изготовлению или украшению идолов, были запятнаны идолопоклонством; это был суровый приговор: он обрекал на вечную нищету преобладающую часть христиан, поскольку они занимались художествами или ремеслами. Если мы посмотрим на многочисленные следы античной древности, мы заметим, что кроме собственно изображений богов и священных предметов, использовавшихся в их культах, изящные образы и приятные вымыслы, освященные воображением греков, украшали в виде самых роскошных узоров дома, одежду и мебель язычников.

Даже искусства – музыка и живопись, риторика и поэзия – брали начало из того же нечистого источника. На языке отцов церкви Аполлон и музы были орудиями адского духа, Гомер и Вергилий – первыми среди слуг этого же духа, а прекрасные мифы, которые пропитывали собой и одухотворяли сочинения этих гениальных мастеров, были предназначены прославлять демонов. Даже повседневная речь жителей Греции и Рима была полна привычных, но нечестивых выражений, которые неосторожный христианин мог слишком беспечно употреблять или слишком терпеливо выслушивать[27 - См.: Тертуллиан. Об идолопоклонстве. Если друг-язычник говорил христианину привычное «Благослови тебя Юпитер» (возможно, по случаю чихания), христианин был обязан протестовать против признания Юпитера богом.].

Опасные соблазны, со всех сторон обступавшие верующего христианина и ждавшие в засаде, когда он потеряет внимание, чтобы напасть внезапно, с удвоенной силой осаждали его в дни торжественных празднеств. Они были так хитро устроены и распределены по календарю, что суеверие всегда выступало в облике удовольствия, а часто и добродетели. Вот для чего были предназначены некоторые самые священные праздники римской обрядности: приветствовать наступление очередных январских календ пожеланиями счастья всей стране и отдельным людям; благочестиво предаться воспоминаниям об умерших и живых; установить нерушимые границы чьей-либо собственности, приветствовать добрые плодоносящие силы весны при ее возвращении; увековечить память о двух памятных событиях – основании Рима и основании республики, на время Сатурналий – вольных дней доброго разгула – восстановить изначальное равенство людей. Отвращение христиан к таким нечестивым обрядам можно в какой-то степени представить себе по тому, как щепетильно они вели себя в гораздо менее опасном с точки зрения соблазна случае. У древних было принято в дни общенародных праздников украшать двери своих домов фонарями и ветками лавра, а свои головы – венками из цветов. Этот невинный и красивый обычай христиане, вероятно, могли бы терпеть как чисто общественный. Но к их огромному несчастью, двери находились под защитой богов – покровителей дома, лавр был посвящен любившему Дафну Аполлону, а венки и гирлянды из цветов, хотя их часто носили как символ либо радости, либо траура, первоначально служили суеверию. Дрожащие от страха христиане, которых убедили в этом случае подчиниться обычаям родной страны и приказам местного представителя власти, занимаясь своим праздничным делом, мучились от самых мрачных предчувствий, предвидя в будущем упреки собственной совести, осуждение со стороны церкви и грозящую им месть Бога.

Вот какая усердная забота была необходима, чтобы охранять девственную чистоту Евангелия от заразы идолопоклонства. Последователи общепринятой религии беззаботно соблюдали суеверные обряды в общественной или частной жизни. Но для христиан каждый такой обряд становился возможностью объявить о своем противостоянии всем ради новой веры или подтвердить это противостояние. Эти частые протесты постоянно укрепляли их связь с христианской верой, а чем горячее они верили, тем с большим жаром и успехом вели свою священную войну против царства демонов.

Учение о загробной жизни

II. В сочинениях Цицерона самыми яркими красками изображены невежество, заблуждения и неуверенность древних философов в вопросе о бессмертии души. Если они желали дать своим ученикам оружие против страха перед смертью, то внушали им в качестве очевидной, хотя и печальной истины, что губительный удар, уничтожающий нас, освобождает от бедствий жизни и что те, кто больше не существует, теперь не страдают. И все же в Греции и Риме было несколько мудрецов, которые составили себе более возвышенное и в некоторых отношениях более верное представление о природе человека, хотя следует признать, что в этом благородном исследовании их разум часто направляло воображение, а воображению давало толчок или подсказку тщеславие. Когда они самодовольно любовались тем, как велики силы их собственного ума, когда они упражняли разнообразные способности памяти, фантазии и рассудка в глубочайших умозрительных рассуждениях или важнейших трудах или размышляли о желании славы, которая дошла бы до будущих времен, протянувшись далеко за пределы смерти и могилы, то совершенно не хотели уравнивать себя с дикими зверями или предполагать, что существо, чье величие вызывало у них самое искреннее восхищение, могло существовать лишь на маленьком клочке земли и всего несколько лет. В таком благоприятном расположении духа эти мудрецы призывали на помощь научную метафизику, вернее, ее язык. Они быстро обнаружили, что, поскольку операциям сознания не может быть присуще ни одно свойство материи, душа человека должна состоять из иного вещества, чем тело, вещества чистого, простого и духовного, не подверженного тлению, и после освобождения из своей телесной тюрьмы быть способна на гораздо большие добродетель и счастье, чем прежде. Из этих правдоподобных и благородных положений те философы, которые пошли по стопам Платона, сделали совершенно неоправданный вывод: они стали утверждать, что душа человека не только бессмертна в будущем, но и вечно существовала в прошлом, и слишком охотно признали ее частью бесконечного существующего в самом себе духа, который пронизывает собой Вселенную и поддерживает ее существование. Такое учение, выведенное за границы того, что доступно чувствам и опыту человека, может развлечь философский ум в часы досуга или иногда, в тишине и одиночестве, стать лучом света, который придаст бодрость теряющей надежду добродетели; но его слабый след в душах тех, кто узнавал его в школах, быстро стирала полная движения светская или деловая жизнь. Мы настолько близко знакомы с выдающимися людьми, жившими во времена Цицерона и первых цезарей – с их поступками, характерами и побудительными причинами их действий, что можем быть уверены: во время земной жизни они никогда всерьез не руководствовались в своих делах убеждением в существовании загробных наград и наказаний. В римском суде и сенате самые лучшие ораторы не чувствовали, что оскорбляют слушателей, когда называли учение о загробной жизни пустой и нелепой выдумкой, которую с презрением отвергают все, кто изучал гуманитарные науки и имеет свободный от предрассудков ум.

Следовательно, даже при самых больших усилиях философия способна лишь слабыми штрихами обрисовать желание, чтобы загробная жизнь существовала, надежду на это или, самое большее, возможность ее существования, а потому лишь одно божественное откровение может подтвердить существование невидимой страны, которая принимает человеческие души после их отделения от тел, и описать, что она собой представляет. Но в народных религиях Греции и Рима мы можем заметить несколько недостатков, которые делали их малопригодными для такой трудной задачи. 1. Система их мифологии вся в целом не опиралась ни на какие прочные доказательства, и мудрейшие из язычников уже не признавали тот авторитет, который она приобрела без всякого на то права. 2. Описание низших, адских областей мира было отдано во власть фантазии художников и поэтов, и те населили их множеством призраков и чудовищ, которые распределяли свои награды и наказания так пристрастно, что строгая и величавая истина, очень близкая человеческому сердцу, была унижена и опозорена нелепой примесью самых диких вымыслов. 3. Учение о загробной жизни у благочестивых язычников Греции и Рима едва ли считалось одним из основных положений веры. Провидение богов, поскольку оно занималось не отдельными людьми, а человеческими сообществами, проявлялось в основном на видимой людям сцене земного мира. В просьбах, которые ложились на алтари Юпитера или Аполлона, видны большая забота почитателей этих богов о счастье на земле и невежество относительно загробной жизни или безразличие к ней. С большим старанием и успехом важная идея, что душа бессмертна, внушалась верующим в Индии, Ассирии, Египте и Галлии; а поскольку мы не можем отнести эту разницу на счет более высокого уровня знаний у варваров, мы должны объяснить ее влиянием и авторитетом жреческого сословия, которое использовало добродетельные побуждения как орудия честолюбия.

Для нас естественно предположить, что такая важнейшая и центральная для религии истина была в самых ясных словах открыта избранному народу Палестины, и уж точно она бы могла быть доверена наследственным священникам из рода Аарона. Однако нам приходится лишь склониться перед тайной путей Божьего промысла: мы обнаруживаем, что положения о бессмертии души нет в законе Моисея; пророки говорят о нем лишь туманными намеками, и видно, что в течение долгого времени, которое прошло между египетским и вавилонским пленениями, все надежды и страхи евреев были сосредоточены в узких границах земной жизни. После того как Кир разрешил народу-изгнаннику вернуться в Землю обетованную и Ездра восстановил древние религиозные тексты своего народа, в Иерусалиме постепенно возникли две знаменитые секты – саддукеи и фарисеи. Первая из них, набранная среди наиболее состоятельных и знатных слоев еврейского общества, строго держалась буквального смысла Моисеева закона; саддукеи благочестиво отрицали бессмертие души, поскольку это мнение не подкреплялось словами божественной книги, которую они чтили как единственное руководство в вере. Фарисеи же к авторитету Священного Писания добавляли авторитет традиции и под именем традиций признавали некоторые отвлеченные принципы философии или религии народов Востока. Учения о судьбе и предопределении, об ангелах и духах и о загробной жизни с ее наградами и наказаниями входили в число этих новых догматов веры; а поскольку фарисеи благодаря строгости своих нравов привлекли на свою сторону большинство еврейского народа, в годы правления государей и первосвященников из рода Асмонеев бессмертие души стало преобладающим мнением синагоги. Темперамент евреев не позволял им довольствоваться тем холодным вялым согласием с признанной истиной, которое могло удовлетворить ум язычника, и как только они признали истиной бессмертие души, то поверили в него со всей характерной для этого народа пылкостью. Однако их пыл нисколько не делал это бессмертие очевиднее или хотя бы вероятнее, и было необходимо, чтобы учение о жизни и бессмертии, подсказанное природой, одобренное разумом и принятое суеверием, получило подтверждение своей истинности от Бога через авторитет и пример Христа.