Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Когда всем людям было предложено вечное счастье при условии принятия евангельской веры и следования евангельским правилам, неудивительно, что такое выгодное предложение приняло много людей из всех религий, всех слоев общества и всех провинций Римской империи. Древних христиан воодушевляли презрение к той жизни, которой они жили в настоящем, и обоснованная уверенность в бессмертии – уверенность, представление о которой не может нам дать сомневающаяся несовершенная вера наших дней. В первоначальной церкви влияние истины получало очень мощную поддержку от мнения, которое, какое бы уважение оно ни заслужило своей полезностью и древностью, не было подтверждено жизнью. Все верили, что конец света и Царство Небесное наступят очень скоро. Апостолы предсказали, что это чудесное событие приближается и уже недалеко; эту традицию поддержали их первые ученики, и те, кто понимал изречения самого Христа в буквальном смысле, были обязаны ожидать второго пришествия Сына Человеческого в славе среди облаков еще до того, как полностью умрет поколение, которое видело его в скромном обличье на земле и еще могло рассказать о бедствиях евреев при Веспасиане и Адриане. За семнадцать веков, прошедших с той поры, мы научились не понимать слишком буквально таинственный язык пророчеств и откровений; но пока ради мудрых целей этой ошибке было позволено существовать внутри церкви, она самым благотворным образом влияла на веру и религиозную практику христиан, которые жили в благоговейном ужасе, ожидая того мгновения, когда сам земной шар и все несхожие между собой народы, составляющие человечество, задрожат при появлении своего Божественного Судьи.

Древнее широко распространенное представление о Тысячелетнем Царстве было тесно связано со вторым пришествием Христа. Согласно традиции, начало которой положил пророк Илия, считалось, что так как сотворение мира заняло шесть дней, и его нынешнее состояние должно было продлиться шесть тысяч лет от сотворения. Та же аналогия приводила к заключению, что за этой долгой эпохой труда и борьбы, которая теперь уже близится к концу, придет радостная праздничная суббота, которая будет продолжаться тысячу лет, и Христос вместе с торжествующим отрядом святых и избранников, избежавших смерти или чудесным образом воскрешенных, будет царить на земле до того времени, на которое назначено последнее воскресение мертвых, когда оживут они все. Эта надежда была так приятна верующим, что Новый Иерусалим – место, где будет находиться это благословенное царство, – быстро оказался расписан всеми самыми радостными красками вымысла. Счастье, состоящее лишь из чистых духовных удовольствий, показалось бы слишком утонченным для его жителей, которые, как предполагалось, по-прежнему имели бы человеческий облик и чувства. Сад Эдема с его удовольствиями пастушеской жизни уже не подходил для того более развитого состояния общества, в котором находилась основная часть Римской империи. Поэтому был воздвигнут город из золота и драгоценных камней, а его окрестностям дано сверхъестественное обилие зерна и винограда; этими сами собой выраставшими дарами земли счастливые добросердечные жители царства наслаждались свободно: их не ограничивал ни один завистливый закон о чьей-то исключительной собственности. Уверенность в таком Тысячелетнем Царстве старательно внушали христианам, сменяя друг друга, отцы церкви, от Юстина Мученика и Иренея, которым случалось беседовать с учениками самих апостолов, до Лактанция, который был наставником сына Константина. Хотя это представление, может быть, было принято не всеми, похоже, что оно господствовало среди православных христиан; оно кажется настолько хорошо приспособленным к желаниям и предчувствиям людей, что, должно быть, внесло очень большой вклад в развитие христианской веры. Но когда здание церкви было почти построено, эта временная подпорка была снята. Учение о Царстве Христовом на земле сначала стало рассматриваться как имеющее глубокий смысл иносказание, потом, с течением времени, как сомнительное и бесполезное мнение и в итоге – как нелепый вымысел еретиков и фанатиков. Таинственное пророчество, которое все еще входит в святой канон, но какое-то время считалось поощряющим отмененную точку зрения, едва не было осуждено церковью.

Пророчество, обещавшее ученикам Христа счастливое и славное царствование на земле, неверующему миру предсказывало самые ужасные бедствия. Построение нового Иерусалима должно было идти одинаковым шагом с разрушением мистического Вавилона, а поскольку императоры, правившие до Константина, упорствовали в поклонении идолам, словом «Вавилон» стали именовать город Рим и Римскую империю. Ему был уготован полный набор тех бедствий, которые могут постичь процветающий народ: междоусобная вражда, вторжение самых свирепых на свете варваров из неизвестных северных краев, мор и голод, кометы и затмения, землетрясения и наводнения. Все это были лишь предварительные тревожные знамения, предвещавшие великую катастрофу Рима, когда страна Сципионов и Цезарей будет сожжена Небесным огнем и город на семи холмах со своими дворцами, храмами и триумфальными арками будет погребен в огромном озере огня и щебня. Однако тщеславию римлян могло немного польстить то, что их верховная власть будет длиться, пока существует сам мир, а мир так же, как некогда погиб от водной стихии, будет во второй раз быстро уничтожен стихией огненной. В этом представлении о пожаре, который охватит весь мир, вера христиан очень удачно совпала с традициями Востока, философией стоиков и нашла себе подобия в природе; даже страна, из религиозных побуждений выбранная христианством по времени и главной жертвой пожара, была лучше всего приспособлена для этого естественными силами природы – глубокими пещерами, слоем серы на почве и многочисленными вулканами, вроде Этны, Везувия и Липари. Самый чуждый тревогам и страху скептик и тот не мог не признать, что гибель мира в его нынешнем виде от огня сама по себе была очень вероятна. Христианин, который основывал свое убеждение, что так будет, прежде всего на авторитете традиции и на толкованиях Священного Писания и гораздо меньше – на обманчивых доводах разума, ожидал этой гибели с ужасом и уверенностью, что она наступит обязательно и скоро; а поскольку эта величественная картина постоянно присутствовала в его уме, он считал любое бедствие, постигавшее империю, безошибочным признаком того, что мир доживает последние дни.

Осуждение на муки даже самых мудрых и добродетельных язычников за то, что они не знали божественной истины или не верили в нее, в наши дни кажется противным разуму и человечности. Но изначальная церковь, в которой вера была гораздо крепче, без колебания обрекала на пытки значительное большинство рода человеческого. Возможно, они позволяли себе надеяться на милосердие Бога относительно Сократа или других древних мудрецов, которые руководствовались светом разума до того, как засиял свет Евангелия. Но все единодушно считали, что те, кто, живя после рождения или после смерти Христа, упрямо продолжали поклоняться демонам, не заслуживают и не могут ожидать прощения на суде от гневного Бога. Кажется, что эта строгость, которой не знал Древний мир, внесла озлобление в систему отношений, где раньше царили любовь и гармония. Разница в вере часто разрывала связи родства и дружбы, и христиане, которые в этом мире терпели угнетение от стоявших у власти язычников, иногда из-за недовольства и гордыни испытывали соблазн насладиться предвкушением своего будущего торжества. «Вы любите зрелища! – восклицает суровый Тертуллиан. – Ждите же величайшее из всех зрелищ – последний и творимый навечно суд над миром. Как буду я любоваться, как смеяться, как радоваться, как ликовать, когда увижу множество гордых монархов и мнимых богов, стонущих в самых нижних пропастях тьмы; множество должностных лиц, которые гнали имя Господне, а теперь расплавятся в кострах, более жгучих, чем те, которые они разжигали для христиан; множество мудрых философов, которые раскалятся докрасна в алом пламени вместе со своими обманутыми учениками; множество прославленных поэтов, которые будут дрожать перед судом не Миноса, а Христа; множество трагических актеров, в чьих жалобах на собственные страдания гармонии будет больше, чем в их игре; множество танцоров…» Но пусть читатель из человеколюбия позволит мне опустить занавес над остальной частью описания ада, в которой этот пылкий в вере африканец еще долго продолжает свои разнообразные, неестественные и бессердечные шутки.

Несомненно, среди первых христиан было много людей, чей нрав был ближе к мягкости и милосердию их религии. Многие из них искренне сочувствовали своим друзьям и землякам, находившимся в опасности, и с самыми добрыми намерениями усердно старались спасти их от надвигающейся гибели. Беспечный язычник, неожиданно столкнувшись с новыми ужасами, от которых ни жрецы, ни философы не могли его надежно защитить, часто был испуган и подавлен угрозой вечных пыток. Его страхи могли способствовать развитию веры и разума, а если ему один раз удавалось убедить себя, что христианская вера может быть истинной, становилось легко уверить его, что принять ее – самое безопасное и благоразумное, что он может сделать.

Чудотворная сила ранней церкви

III. Сверхъестественные способности, которые приписывались христианам еще в земной жизни и возвышали их над всем остальным человечеством, должно быть, лишь служили утешением и бодростью им самим и очень редко помогали им убеждать иноверцев. Кроме появлявшихся от случая к случаю знамений, которые иногда могли быть вызваны непосредственным вмешательством Божества, приостанавливавшего действие законов природы, христианская церковь заявляла, что обладает чудодейственными силами, которые непрерывно переходили от предшественника к преемнику со времен апостолов – даре говорить на незнакомых языках, видений и пророчества, власти изгонять демонов, исцелять больных и воскрешать мертвых. Знание чужих языков часто ниспосылалось современникам Иренея, хотя самому Иренею пришлось бороться без чудесной помощи с трудностями грубого наречия жителей Галлии, когда он проповедовал им Евангелие. Божественное откровение в форме видения, посланного либо во время бодрствования, либо во время сна, судя по описаниям, было милостью, которую Бог щедро оказывал верующим всех разрядов – женщинам и старым людям, мальчикам и епископам. Когда молитва, пост и бессонные ночи достаточно подготавливали их набожные умы к принятию этого необыкновенного послания, эти люди оказывались увлеченными за пределы своих чувств, в экстазе сообщали то, что было внушено им свыше, и были при этом не более чем орудиями Святого Духа, как флейта или дудка является орудием того, кто в нее дует. Мы можем добавить к этому, что в большинстве случаев целью этих видений было либо открыть верующим будущее церкви, либо направить тех, кто руководил церковью во время видения. Изгнание демонов из тел тех несчастных людей, которых им было разрешено терзать, считалось решающей, хотя и не из ряда вон выходящей победой религии и много раз упоминается древними апологетами христианской веры как самое убедительное доказательство ее истинности. Этот жуткий обряд обычно проводился публично, при большом числе зрителей; больной становился здоров благодаря чудесному дару или умелому искусству изгоняющего, и все слышали, как побежденный демон признавался, что он – один из вымышленных богов прошлого, которые нечестиво присвоили себе право принимать поклонение от людей. Но чудесное исцеление болезней, даже самых застарелых или причиненных потусторонними силами, перестанет нас удивлять, если мы вспомним, что во времена Иренея, то есть примерно в конце II века, воскрешение мертвых считалось вовсе не таким уж необычным событием, что чудо часто происходило в необходимом случае, если все верующие местной церковной общины много постились и совместно молились, и что люди, возвращенные их молитвами к жизни, после этого по многу лет жили среди них. В такое время, когда вера могла хвалиться столькими чудесными победами над смертью, трудно понять скептицизм тех философов, которые продолжали отвергать и осмеивать учение о воскрешении. Один знатный грек сделал этот вопрос основным в споре между религиями: он пообещал Феофилу, епископу Антиохии, что немедленно перейдет в христианство, если будет иметь удовольствие увидеть хотя бы одного человека, который действительно воскрес из мертвых. Однако же достойно внимания, что представитель самой древней восточной церкви при всем желании обратить в христианство своего друга посчитал за лучшее не ответить на этот честный и разумный вызов.

Чудеса первоначальной церкви уже после того, как прошли проверку временем, недавно оказались под ударом исследователей, очень свободных и изобретательных в своих изысканиях; эти изыскания, хотя и встретили самый благосклонный прием у публики, потрясли и возмутили все духовенство и нашей церкви, и всех остальных протестантских церквей Европы. Наши неодинаковые мнения по этому вопросу зависят от любых конкретных доводов гораздо меньше, чем от привычки к учебе и размышлению, и прежде всего зависят от того, какую степень достоверности мы привыкли требовать от доказательства подлинности чуда. Обязанности историка не требуют, чтобы он изложил здесь свою личную позицию в споре на столь деликатную и важную тему, но он не имеет права скрыть, что ему трудно выбрать среди теорий такую, которая могла бы примирить интересы религии и науки, правильно применить эту теорию и точно определить во времени границы той счастливой эпохи, свободной от ошибок и обмана, на которую мы охотно могли бы распространить действие дара чудотворства. Начиная с самых первых отцов церкви и кончая последним папой римским непрерывно сменяли друг друга епископы, святые, мученики и чудеса, и суеверие развивалось столь постепенно, почти незаметно, что мы не знаем, в каком именно месте должны разорвать цепь этой традиции. Каждая эпоха была свидетельницей удивительных событий, которые выделили ее среди прочих и принесли ей известность, при этом свидетельства ее современников выглядят не менее убедительными и достойными уважения, чем свидетельства предыдущих поколений; в итоге мы начинаем винить себя в отсутствии логики, если, дойдя до VIII или XII века, отказываем Беде Достопочтенному или святому Бернарду в том доверии, которое так щедро оказали жившим во II веке Юстину или Иренею[28 - Достойно внимания, что Бернард из Клерво, оставивший записи о множестве чудес своего друга святого Малахия, ни разу даже не упомянул о тех, которые совершил сам, а его собственные чудеса в свою очередь аккуратно описали товарищи и ученики. Есть ли за всю долгую историю церкви хотя бы один случай, когда святой сам утверждал, что владеет даром творить чудеса?].

Если подлинность каких-либо из этих чудес подтверждается их полезностью и уместностью, то в каждую эпоху были неверующие, которых следовало убедить, еретики, которых следовало опровергнуть, и поклонявшиеся идолам народы, которые следовало обратить, так что всегда могли найтись достаточные причины для небесного вмешательства. И все же, поскольку каждый друг откровения убежден в подлинном существовании способностей творить чудеса, а каждый разумный человек – в том, что теперь этот дар не существует, очевидно, что был какой-то период, в течение которого эти способности сразу или постепенно были отняты у христианской церкви. Какое бы время ни выбрать для этого – годы смерти апостолов, обращения в христианство Римской империи или угасания арианской ереси[29 - Протестанты чаще всего называют годы обращения в христианство Константина. Более разумные духовные лица не имеют желания признавать чудеса IV века, а более легковерные не желают отрицать те, которые произошли в V веке.], – можно лишь справедливо удивиться тому, что жившие в те дни христиане ничего не почувствовали и продолжали отстаивать свои притязания после того, как потеряли власть. Доверчивость стала выполнять дело веры, фанатизму было позволено говорить языком вдохновения, а результаты случая или плоды изобретательной выдумки приписывались сверхъестественным силам. Истинные чудеса, память о которых была еще свежа, показали христианскому миру, как проходят пути Провидения, и приучили глаза христиан (если тут можно применить такое слабо соответствующее содержанию выражение) к стилю Божественного артиста. Если бы даже самый искусный художник современной Италии дерзко осмелился украсить свои слабые подражания именем Рафаэля или Корреджо, такой наглый обман быстро был бы обнаружен и с негодованием отвергнут.

Какого бы мнения мы ни придерживались о чудесах, сотворенных ранней церковью начиная со времени апостолов, податливость принимавшей все без сопротивления души, столь заметная у верующих во II и III веках, случайно принесла некоторую пользу делу истины и религии. В наше время даже к самым благочестивым чувствам примешивается скрытый или даже невольный скептицизм. В признании сверхъестественных истин подлинными у наших современников активного согласия гораздо меньше, чем холодной пассивной уступчивости. Вследствие давней привычки наблюдать и чтить неизменный порядок Природы, наш разум или по меньшей мере наше воображение недостаточно подготовлены к тому, чтобы выдержать видимые глазом действия Божества. Но в первые века существования христианства состояние человечества было совершенно иным. Наиболее любопытные или наиболее легковерные среди язычников часто отвечали согласием на уговоры войти в общину верующих, если там уверяли, что творят подлинные чудеса. Первые христиане жили мистикой, и упражнения в ней выработали у их умов привычку верить в самые необычные события. Они чувствовали или воображали, что их со всех сторон осаждают демоны, утешают видения, наставляют пророчества и удивительным образом спасают от опасности, болезни и самой смерти молитвы церкви. Подлинные или мнимые знамения, адресатами, орудиями или зрителями которых они так часто себя считали, очень удачно настроили их на то, чтобы так же легко, но с гораздо большими основаниями признать истинность подлинных чудес евангельской истории; таким образом, чудеса, не выходившие за пределы их собственного опыта, внушили им глубочайшую уверенность в истинности тайн, которые, как было признано, были слишком велики для их понимания. Именно это глубинное ощущение, что сверхъестественные истины верны, так сильно прославлено под именем веры; это состояние ума описано как самый верный залог милости Бога и будущего блаженства и названо главным, а возможно, единственным достоинством христианина. По мнению более строгих среди богословов, моральные добродетели, которые могут быть и у нехристианина, не имеют никакой ценности и никакой пользы для нашего оправдания перед Господом.

Строгая нравственность первых христиан

IV. Но первые христиане показывали, какова их вера, именно посредством добродетелей и вполне обоснованно считали, что убеждающее слово Бога, которое просвещает или подчиняет себе ум, должно вместе с этим очищать сердце и направлять поступки верующего. Первые адвокаты христианства, когда доказывают невиновность своих собратьев по вере, и писатели более позднего времени, когда прославляют святость своих предков, самыми яркими красками рисуют переворот в нравственности, который совершила проповедь Евангелия. Поскольку в мои намерения входит рассмотрение лишь тех человеческих причин, которым было позволено усилить влияние откровения, я кратко упомяну о двух причинах, которые могли вполне естественным образом сделать жизнь первых христиан намного чище и строже в отношении нравов, чем была жизнь их современников-язычников или их выродившихся потомков, – раскаяние в прежних грехах и похвальное желание не уронить доброе имя того общества, которое приняло их в свои ряды.

Очень давнее происхождение имеет упрек, который делали христианам невежественные или злобные иноверцы: будто бы христиане завлекали в свои ряды самых жестоких преступников, которых, когда те чувствовали угрызения совести, было легко уговорить смыть водой крещения прежнюю вину, возможности искупить которую им не давали в храмах языческих богов. Но этот упрек, если очистить то, что за ним стоит, от следов неверного толкования, настолько же увеличивает честь церкви, насколько помог увеличить ее ряды. Друзья христианства могли, не краснея, признаваться, что многие из самых великих святых до крещения были самыми закоренелыми грешниками. Люди, которые в миру придерживались, хотя и не самым верным образом, правил сердечной доброты и общественного приличия, черпали в сознании своей праведности спокойствие и удовлетворение, делавшие их гораздо менее чувствительными к тем внезапным порывам стыда, горя и ужаса, которые стали причиной множества чудесных обращений. По примеру своего Божественного Владыки проповедники Евангелия не презирали общество людей, в особенности женщин, терзавшихся от сознания своей порочности и очень часто – из-за ее последствий. Поднявшись из пучины греха и суеверия к сияющему свету надежды на бессмертие, такие новообращенные принимали решение провести оставшуюся жизнь не только в добродетели, но и в покаянии. Страсть к совершенству становилась главной страстью их души, а хорошо известно, что, в отличие от разума, который выбирает холодную середину, наши страсти гоняют нас с бешеной силой и скоростью между двумя самыми противоположными крайностями.

Когда новообращенные вступали в число истинных христиан и оказывались допущены к таинствам церкви, их начинало удерживать от возврата к прежним беззакониям другое соображение, по своей природе менее духовное, но весьма невинное и почтенное. Любое сообщество людей, которое отделилось от основной части народа или религиозного единства, к которому принадлежало, сразу же попадает под всеобщее и враждебное наблюдение. Чем меньше численность нового сообщества, тем сильнее может повлиять на него добродетельность или порочность тех, кто в него входит, и это побуждает каждого из его членов самым строгим образом следить за своим поведением и за поведением собратьев, поскольку, ожидая, что будет нести вместе с ними всеми тяжесть общего позора, он точно так же надеется иметь долю в общей доброй славе и насладиться ею. Когда христиан Вифинии привели на суд к Плинию Младшему, их тогдашнему проконсулу, они заверили его, что не только далеки от того, чтобы устраивать какие-либо заговоры против властей, но, напротив, связали себя торжественной клятвой не совершать тех преступлений, которые могли бы нарушить покой общества или отдельных его граждан, то есть воровства, грабежа, прелюбодеяния, лжесвидетельства и мошенничества. Примерно через сто лет после этого Тертуллиан мог с законной гордостью похвалиться, что очень мало христиан пострадали от руки палача за что-либо, кроме своей веры. Строгая уединенная жизнь, чуждая веселья и роскоши той эпохи, приучила их к целомудрию, умеренности, бережливости и спокойным семейным добродетелям. Поскольку большинство из христиан занимались каким-либо видом торговли или ремесла, на них ложилась обязанность полнейшей честностью в жизни и в профессии развеивать те подозрения, которые обычно возникают у невежды по поводу человека, который выглядит святым. Презрение мира выработало у них привычку к смирению, кротости и терпению. Чем больше их преследовали, тем крепче держались они друг за друга. Их благотворительная взаимопомощь и чуждое подозрения доверие друг к другу были замечены язычниками, и коварные друзья злоупотребляли этими качествами даже слишком часто.

У нравственности первых христиан есть одна особенность, которая делает ей честь: даже их заблуждения или, вернее, ошибки были крайностями добродетели. Епископы и богословы церкви, которые своими свидетельствами утверждают, а своей властью могут изменять догматы, правила и даже обряды религии их современников, при изучении Священного Писания проявляли больше благочестия, чем мастерства, и часто в самом прямом смысле получали от Христа и апостолов такие наставления, которые их жившие позже благоразумные толкователи стали понимать в более широком и менее прямом смысле. В своем честолюбивом стремлении возвысить совершенство Евангелия над философской мудростью эти усердные отцы церкви подняли свой долг – умерщвление плоти, чистоту и терпение – на такую высоту, которой едва ли может достичь и еще менее может держаться на ней нынешнее слабое и развращенное поколение. Такое необыкновенное и возвышенное учение неизбежно должно вызывать почтение у людей, но оно мало подходило для того, чтобы получить поддержку тех светских философов, кто в этой временной жизни руководствуется лишь природными чувствами и интересами общества.

Среди человеческих наклонностей есть две очень естественные, которые мы можем различить даже у самых добродетельных и великодушных натур, – любовь к удовольствиям и любовь к действию. Первая из них, если отточена искусствами и учебой, усовершенствована прелестями общения между людьми и отрегулирована верным отношением к бережливости, здоровью и доброму имени, становится основным источником счастья в частной жизни. Любовь к действию – более сильное и более сомнительное по природе чувство: она часто приводит к гневу, честолюбию и мести. Но когда ею руководят чувство приличия и доброе сердце, она становится матерью всех добродетелей, а если к этим добродетелям добавляются равные им по силе способности, то семья, страна или империя могут быть обязаны безопасностью и процветанием неустрашимой отваге одного человека. Таким образом, любви к удовольствиям мы можем приписать почти все приятные, а любви к действию почти все полезные и почтенные свойства. Характер, в котором соединились бы и гармонично сочетались эти два чувства, кажется, был бы самым совершенным образном человеческой природы. Дух безразличия ко всему и бездеятельности, чем, видимо, было бы отсутствие обоих чувств, был бы единодушно отвергнут человечеством как нечто совершенно не способное принести счастье отдельному человеку или общественную пользу всему миру. Но первые христиане не в этом мире желали сделаться приятными и полезными.

Ум, свободный от предрассудков, может заполнить свой досуг приобретением знаний, работой ума или воображения или весело текущим беспечным разговором. Но суровые отцы церкви с отвращением отвергали эти развлечения или допускали их очень осторожно, поскольку презирали любое знание, которое не ведет к спасению души, и считали, что любая гладкость слога в разговоре – это преступное злоупотребление даром речи. Наше тело в нашем нынешнем, земном состоянии так неразрывно связано с душой, что нам кажется, будто невинное и умеренное наслаждение теми удовольствиями, которые способен испытать этот верный спутник, было бы в наших интересах. Но наши благочестивые предки рассуждали совершенно иначе: они тщеславно надеялись сравниться с ангелами в совершенстве и потому презирали или подчеркнуто делали вид, что презирают, все земные и телесные удовольствия. Некоторые из наших ощущений действительно необходимы нам, чтобы сохранить жизнь, другие – чтобы ее поддерживать, а третьи – чтобы узнавать о происходящем вокруг, и потому отказаться от пользования ими никак невозможно. Но первое же удовольствие, полученное от чувств, уже считалось злоупотреблением ими и оказывалось осуждено. Бесчувственного кандидата на Небеса учили не только сопротивляться грубым соблазнам вкуса и обоняния, но даже закрывать уши для гармонии звуков, если звучит светская музыка, и смотреть с безразличием на самые совершенные произведения человеческого искусства. Яркие нарядные одежды, роскошные дома и изящная мебель считались проявлениями двух грехов сразу – гордыни и чувственности: христианину, который уверен в своей греховности и сомневается в своем спасении, больше подходит выглядеть просто и быть изможденным от умерщвления плоти. Осуждая роскошь, отцы церкви пишут о ней очень много и подробно, и среди разнообразных предметов их благочестивого гнева мы можем назвать парики, одежду любого цвета, кроме белого, музыкальные инструменты, золотые и серебряные вазы, пуховые подушки (Иаков спал, кладя голову на камень), белый хлеб, иноземные вина, публичные приветствия, пользование общественными банями и бритье бороды, которое, по словам Тертуллиана, является ложью по отношению к нашим собственным лицам и нечестивой попыткой улучшить работу Творца. Когда христианство проникло к богатым и хорошо воспитанным людям, выполнять эти странные правила предоставили, как сейчас, тем немногим, кто честолюбиво стремился стать великим святым. Но людям из низших разрядов общества всегда бывает легко и приятно объявить достоинством презрение к роскоши и удовольствиям, которые судьба сделала недоступными для них. У первых христиан, так же как у первых римлян, защитой добродетели часто служили бедность и невежество.

Целомудренная суровость отцов церкви во всем, что касалось отношений между полами, имела тот же источник – их отвращение к любому удовольствию, которое могло усладить чувственную сторону человеческой природы и ослабить ее духовную сторону. Их любимая точка зрения была такова, что если бы Адам слушался Творца, то продолжал бы жить в девственной невинности, и какой-либо безвредный вегетативный способ размножения мог бы наполнить рай родом безгрешных и бессмертных людей. Брачные отношения были разрешены его падшему потомству лишь как необходимое средство для продолжения человеческого рода и как узда, хотя и непрочная, для не признающего правил любовного желания. Колебания отцов церкви по этому интересному вопросу, выдавая их смущение и растерянность, показывают, как неохотно они одобряли общественное установление, которое были вынуждены терпеть. Перечисление весьма причудливых правил, которыми они в высшей степени подробно регламентировали ласки супругов в брачной постели, заставило бы улыбнуться тех, кто молод, и покраснеть тех, кто честен. Они единодушно считали, что первый брак согласуется со всеми целями природы и общества. Этот союз тел облагородили, уподобив его мистическому союзу Христа с церковью, и провозгласили, что его не разрывают ни развод, ни смерть. Второй брак заклеймили названием «узаконенное прелюбодеяние», и те, кто был виновен в таком позорном нарушении христианской чистоты, вскоре были лишены права на церковные почести и даже исключены из рядов церкви. Поскольку вожделение считалось грехом, а брак терпели как недостаток, безбрачие согласно этому же принципу считалось состоянием, самым близким к Божьему совершенству. Древний Рим с величайшим трудом мог набрать себе шесть весталок[30 - Несмотря на почести и награды, которые получали эти девственницы, было трудно найти достаточное количество служительниц для Весты; угроза самой ужасной смерти не всегда могла обуздать их любовный пыл.], но в первоначальной церкви было множество людей обоего пола, которые дали обет вечного целомудрия.

Некоторые из них, в том числе ученый Ориген, посчитали самым благоразумным разоружить искусителя[31 - До того как слава Оригена вызвала к нему зависть и обрекла его на гонения, этот его поступок вызывал восхищение, а не осуждение. Поскольку тогда повсюду было принято толковать Священное Писание иносказательно, можно пожалеть, что в этом единственном случае Ориген понял его дословно.].

Некоторые были нечувствительны к нападениям плоти, а других она, нападая, не могла победить. Девственницы жаркой Африки, считая позорное бегство ниже своего достоинства, встречали врага в ближнем бою: они делили ложе со священниками и дьяконами и в пылу любовной страсти гордились, что сохранили чистоту. Но иногда оскорбленная Природа мстила за нарушение своих прав, и этот новый вид мученичества лишь породил новый скандал в церкви[32 - Гораздо позже нечто подобное этой дерзкой попытке приписывали основателю ордена Фонтевро. Бейль позабавил себя и своих читателей рассуждениями на эту деликатную тему.].

Однако среди христианских отшельников и отшельниц (которых вскоре стали называть аскетами из-за мучительности их упражнений) многие, видимо, добились большего успеха, поскольку были не так самонадеянны. Потерю чувственных удовольствий восполняла и возмещала духовная гордость: даже большинство язычников были склонны высоко ценить такую жертву из-за ее явной трудности, и именно во славу непорочных невест Христовых отцы церкви излили бурный поток своего красноречия. Это были первые признаки тех монашеских принципов и учреждений, которые позже перевесили все земные преимущества христианства.

К земным делам христиане испытывали не меньшее отвращение, чем к земным удовольствиям. Защиту себя и своей собственности они не умели примирить со своим прославлявшим терпение учением, которое предписывало им бесконечно прощать прежние оскорбления и приказывало просить о повторении недавних обид. Их простодушие и скромность были оскорблены необходимостью давать клятвы, роскошью, окружавшей должностных лиц, и соперничеством, на котором основана общественная деятельность. Кроме того, их, человечных и невежественных, ничем нельзя было убедить в том, что в каком бы то ни было случае человек имеет законное право проливать кровь подобных себе людей мечом правосудия или мечом воина, даже если эти люди своим преступным или враждебным поведением угрожают спокойствию и безопасности всего народа. Они признавали, что при менее совершенных законах силы еврейской конституции использовались вдохновенными пророками и помазанными царями, и Небо одобряло это. Христиане чувствовали и верили, что такие установления могут быть необходимы для современного им миропорядка, а потому с легким сердцем подчинялись власти своих языческих правителей.

Но, следуя своим принципам пассивного повиновения, они отказывались принимать какое-либо активное участие в гражданском управлении империей или в ее военной обороне. Возможно, они были немного терпимее в этом отношении к тем собратьям, кто до крещения уже занимался такими связанными с насилием и кровью делами, но стать военным, должностным лицом или правителем христианин не мог, не отрекаясь от более священного долга[33 - Тертуллиан предлагал христианам дезертировать из армии; этот совет, если бы стал известен всем, вовсе не вызвал бы у императоров симпатии к христианской секте.].

Это дерзкое или даже преступное пренебрежение благом общества навлекало на них презрение и упреки язычников. Те часто спрашивали: что будет с империей, на которую со всех сторон нападают варвары, если весь мир научится у новой секты ее малодушию? На этот оскорбительный вопрос защитники христианства давали туманные двусмысленные ответы, поскольку не имели никакого желания открывать тайную причину своего спокойствия на этот счет: они ожидали, что еще до того, как закончится обращение человечества в христианскую веру, война, правительство, Римская империя и весь мир перестанут существовать. Можно отметить, что и в этом случае положение первых христиан, к их большой удаче, помогало их щепетильной религиозной совести оставаться в покое и что их отвращение к активной жизни было для них уважительной причиной не служить, но не лишало их гражданских и военных почестей.

Развитие церковного управления

V. Но душа человека, как бы высоко ни поднимали или как бы низко ни сбрасывали ее временные порывы чувств, постепенно возвращается на тот естественный уровень, где ей положено находиться, и опять начинает испытывать страсти – те, которые кажутся ей наиболее подходящими для ее теперешнего состояния. Первые христиане были мертвы для мирских дел и мирских удовольствий, но их любовь к деятельности, никогда не угасавшая до конца, вскоре возродилась и нашла себе новый выход – управление церковью. Отдельное общество внутри общества, нападавшее на официальную религию империи, должно было определить свою внутреннюю политику и назначить достаточное число советников, которым были бы поручены не только духовные дела, но и управление христианским сообществом на земле. Безопасность этого общества, его честь и расширение его рядов даже в самых благочестивых душах рождали своего рода патриотизм – такой же, какой чувствовали первые римляне по отношению к своему государству, иногда сопровождавшийся такой же неразборчивостью в средствах, если они вели к столь желанной цели. Честолюбивое стремление завоевать церковные почести и должности для себя или своих друзей было прикрыто похвальным намерением направить на пользу обществу приобретенные власть и почет, борьба за которые лишь в этом случае становилась долгом их искателя. Выполняя должностные обязанности, такие люди часто должны были раскрывать ошибки еретиков или хитрости межпартийной борьбы, противостоять коварным планам вероломных собратьев, клеймить их заслуженным позором и изгонять из рядов того сообщества, покой и счастье которого те пытались разрушить. Церковные руководители христиан слышали поучение: будьте мудрыми, как змеи, и невинными, как голуби; но привычка управлять, сделав острее мудрость, постепенно разрушила невинность. В церкви, так же как и в миру, те, кто занимал какую-либо должность, старались приобрести видное положение с помощью красноречия и стойкости, знанием людей и сноровкой в делах; и эти люди, скрывая от других, а возможно, и от самих себя, тайные причины своего поведения, очень часто вновь впускали в свою душу все бурные страсти деятельной жизни, которые становились острее и упорнее от добавившейся к ним примеси духовного пыла.

Управление церковью часто было предметом религиозных споров и наградой победителю в них. Те враждующие стороны, которые вели спор за эту награду в Риме, Париже, Оксфорде и Женеве, одинаково боролись за то, чтобы подогнать первоначальную апостольскую модель[34 - Аристократическая партия и во Франции, и в Англии очень энергично отстаивала идею божественного происхождения власти епископов. Но кальвинистские священники не захотели терпеть над собой старшего, а римский понтифик отказался признать кого-либо равным себе.]под стандарты своей политики.

Те немногие исследователи, кто был более искренним и беспристрастным, чем остальные, держатся того мнения, что апостолы отказались от предложенной им роли законодателей и предпочли вытерпеть несколько скандалов и расколов, охватывавших лишь часть церкви, чем отнять у христиан будущего свободу изменять формы управления церковью в соответствии с изменениями времени и обстоятельств. Какое политическое устройство с их одобрения было принято для церкви в I веке, можно понять по деятельности церквей Иерусалима, Эфеса и Коринфа. Христианские общины, основанные в городах Римской империи, были связаны между собой лишь узами веры и благотворительности. Законодательство, действовавшее внутри их, было основано на независимости и равенстве. Недостаток дисциплины и человеческой учености время от времени восполняла помощь пророков. Эта обязанность могла быть возложена на человека любого пола, любого возраста и любых природных способностей; почувствовав божественное вдохновение, пророк давал речам Святого Духа излиться из своих уст перед собранием верующих. Но пророки-учителя часто злоупотребляли этой необыкновенной способностью или неверно применяли ее. Применяя ее в не подходящее для этого время, они дерзко мешали общей службе и своей гордостью или неверно направленным религиозным усердием вызывали в церквах, особенно в коринфской апостольской церкви, длинную череду беспорядков. Когда пророки стали бесполезными, они лишились своего дара, и эта должность была отменена. Публичная сторона религии была отдана под руководство одних лишь авторитетных управляющих церковью, епископов и пресвитеров, и похоже, что эти два названия первоначально обозначали одну и ту же должность и один и тот же разряд людей. Слово «пресвитер», то есть «старейшина», указывало на их возраст или, вернее, на их солидность и мудрость; а звание епископ, то есть «смотритель», говорило о том, что они надзирали за правильностью веры и нравственностью христиан, доверенных их пасторской заботе. Эти епископальные пресвитеры, которых могло быть больше или меньше, в зависимости от числа верующих, и были руководителями каждой новорожденной общины, причем все имели одинаковую власть и управляли совместно.

Но и при самой идеальной, полностью равной для всех свободе необходима направляющая рука верховного должностного липа; а обычай публичного обсуждения вопросов вскоре привел к появлению должности председателя, который по меньшей мере имел право подсчитывать голоса и исполнять решения собрания. Забота о поддержании в общине спокойствия, которое очень часто нарушали бы ежегодные или нерегулярные, от случая к случаю выборы, заставила первых христиан сделать выборную должность председателя почетной и постоянной и избирать одного из самых мудрых и святых из числа пресвитеров своим церковным управителем до конца его жизни. Именно в этих обстоятельствах высокое звание епископа стало восприниматься как старшее по сравнению со скромным наименованием пресвитер; последнее осталось названием членов христианского сената, как самое естественное для них имя; а первое стало обозначать сан нового председателя. Преимущества такой епископской формы правления, которая, видимо, возникла раньше конца I века[35 - См. введение в Апокалипсис. Епископы под названием ангелы уже существовали в семи городах Азии. Но тем не менее, послание Климента (которое, вероятно, написано в то же время) не позволяет обнаружить никаких следов должности епископа ни в Коринфе, ни в Риме.], были настолько очевидны, что ее сразу же приняли все общины, уже существовавшие в разных частях империи, и она очень рано была освящена авторитетом времени как древняя[36 - «Нет церкви без епископа» – это было и фактом, и правилом со времен Тертуллиана и Иренея.] и до сих пор сохраняется в самых могущественных церквах как Востока, так и Запада в качестве исконной или даже установленной Богом формы управления[37 - После того как мы оставили позади трудности I века, мы видим, что епископское управление установилось повсюду и было повсеместным до тех пор, пока ему не положил конец республиканский дух швейцарских и немецких реформаторов.].

Нет необходимости говорить, что благочестивые и скромные пресвитеры, которые первыми были удостоены епископского звания, не могли иметь той власти и блеска, которыми теперь окружены тиара римского понтифика или митра немецкого прелата, и, вероятно, отказались бы от такого почета. Но мы можем несколькими словами очертить первоначальные узкие границы их полномочий, куда входили в основном духовные дела, хотя иногда и дела земные. В ведение епископов входили совершение церковных таинств и назначение церковных наказаний, руководство церковными обрядами, которые постепенно становились все многочисленнее и сложнее, посвящение в сан служителей церкви, каждому из которых епископ определял его обязанности, управление деньгами церковной общины и решение всех тех споров, которые верующие не желали отдавать на рассмотрение судье-идолопоклоннику. В течение короткого времени эти полномочия осуществлялись в согласии с мнением коллегии пресвитеров и с одобрения общего собрания христиан общины. Самые первые епископы считались лишь первыми среди равных себе, почитаемыми слугами свободного народа. Во всех случаях, когда из-за смерти епископа его кафедра освобождалась, нового епископа – председателя общины выбирали из числа пресвитеров общим голосованием всех членов общины, и каждый избиратель считал, что становится на это время важной особой.

Такими были мягкие и справедливые законы, согласно которым христиане были управляемы в течение более ста лет после смерти апостолов. Каждая община по своему устройству была отдельной независимой республикой, и, хотя даже самые отдаленные друг от друга из этих маленьких государств поддерживали между собой двухсторонние дружеские отношения с помощью писем и посланцев, весь христианский мир еще не был объединен ни общей верховной властью, ни общим законодательным собранием. По мере того как увеличивалось число верующих, они обнаруживали, какие преимущества они могут извлечь из более близкого объединения своих интересов и планов. К концу II века церкви Греции и Азии ввели у себя полезное учреждение – провинциальные соборы, и вполне обоснованно можно предположить, что это устройство органа управления – представительный совет – они взяли из знаменитых примеров древности – Амфиктионы, Ахейского союза или собрания ионийских городов. Вскоре у епископов независимых церквей стало обычаем и правилом встречаться в установленные дни весной и осенью в столице провинции. На их совещаниях присутствовали в качестве помощников немногие заслуженные пресвитеры, и в качестве сдерживающего начала – множество слушателей. Решения епископов, получившие название каноны, регулировали все важные разногласия в области веры и дисциплины; было естественно верить, что Дух Святой щедро изливался на такое объединенное собрание представителей христианского народа. Соборы были так хорошо приспособлены для личного честолюбия и для общественных интересов, что в течение нескольких лет были введены во всей империи. Советы провинций стали регулярно поддерживать между собой связь по переписке, сообщая один другому о ходе своей работы и одобряя решения друг друга; и вскоре католическая церковь стала по форме и силе подобна огромной федеративной республике.

Поскольку использование советов для управления церковью понемногу уменьшало законодательную власть отдельных церквей, епископы, заключив между собой союз, значительно увеличили исполнительную и деспотическую часть своей власти, а как только чувство общности интересов свело их вместе, получили возможность объединенными силами нападать на исконные права своего духовенства и своего народа. Прелаты III века постепенно сменили язык призывов на язык приказов, сеяли семена будущих узурпации и восполняли аллегориями из Священного Писания и искусственными риторическими приемами недостаток силы и ума. Они восхваляли единство и могущество церкви, проявленные в ЕПИСКОПСКОМ СЛУЖЕНИИ, которое епископы осуществляли совместно, все в одинаковой степени и не разделяя его ни с кем другим. Часто звучали слова, что правители и должностные липа могут хвалиться земными правами на временную власть, но одна лишь власть епископов получена от самого Бога и распространяется и на здешний, и на иной мир. Епископы назывались наместниками Христа, наследниками апостолов и мистическими преемниками первосвященника Моисеева закона. То, что епископы имели исключительное право посвящать в священнический сан, нарушало свободу и церковных, и народных выборов; и если епископы в делах управления церковью по-прежнему принимали во внимание мнение пресвитеров или склонности народа, то сами при этом старательно внушали верующим, какая великая заслуга со стороны глав церквей – это добровольное снисхождение до низших. Епископы признавали над собой верховную власть собрания своих братьев по вере, но каждый епископ, управляя своей собственной епархией, требовал от тех, чьим духовным пастырем был, такого нерассуждающего повиновения, как будто распространенное сравнение «верующие – стадо, священник – пастух» имеет буквальный смысл и как будто этот пастух – существо более высокой породы, чем его овцы. Все же это подчинение произошло не без труда, с одной стороны, и не без сопротивления – с другой. Во многих местах демократическую часть церковной конституции горячо отстаивали усердные в вере или имевшие от этого выгоду оппозиционеры из младшего духовенства, но их патриотизм был назван позорными именами интриги и раскола, и дело епископов быстро восторжествовало благодаря стараниям многих деятельных прелатов, которые, как, например, Киприан, епископ Карфагена, умели сочетать хитрость самого честолюбивого государственного мужа с христианскими добродетелями, которые кажутся подходящими для святого мученика[38 - Если Новат, Фелициссим и остальные, кого этот карфагенский епископ изгнал из церкви и из Африки, не были самыми презренными чудовищами порока, то, должно быть, религиозный пыл Киприана иногда оказывался сильнее, чем его любовь к правде.].

Те же причины, которые вначале уничтожили равенство пресвитеров, выделили среди епископов старшего по званию и вследствие этого имевшего самые большие полномочия. Каждый раз, когда епископы весной или осенью собирались на провинциальный собор, становилась заметной разница в личных достоинствах и известности между участниками этой встречи: толпой управляли мудрость и красноречие немногих. Но для ведения публичных собраний старшего следовало определять по более формальному и меньше вызывающему зависть признаку, и должность постоянного председателя совета в каждой провинции была отдана епископу главного города. Вскоре эти стремившиеся к власти прелаты приняли высокие звания митрополит, что значит «столичный», и примас, что означает «имеющий первенство»: так они втайне готовились захватить такую же власть над своими собратьями-епископами, какую епископы сами еще недавно приобрели над советами пресвитеров. Прошло немного времени, и митрополиты сами стали соперничать друг с другом во власти и могуществе: каждый из них стал подчеркнуто и в самых пышных выражениях перечислять земные почести и преимущества того города, где он председательствовал, количество и богатство христиан, вверенных его пасторскому попечению, святых и мучеников, вышедших из их числа, и то, в какой чистоте они хранят традиции веры в том виде, как они дошли через ряд православных епископов от того апостола или ученика апостола, которому приписывалось основание представленной митрополитом церкви. Было легко предугадать, что Рим должен пользоваться уважением провинций и вскоре потребует от них повиновения: на это были все причины – и гражданские, и церковные. Количество верующих в главном городе империи по отношению к их общему числу было достойно столицы. Римская церковь была самой значительной, самой многочисленной, а среди церквей Запада – и самой древней христианской организацией, и многие церкви приняли веру от миссионеров этой церкви в результате их благочестивых трудов. Антиохия, Эфес или Коринф могли похвалиться самое большее одним основателем-апостолом, а берега Тибра были почтены проповедью и мученичеством двух самых прославленных апостолов, и римские епископы очень благоразумно объявили себя наследниками всех прав и привилегий, которые были даны святому Петру лично или присвоены его должности[39 - Знаменитая игра слов с намеком на значение имени святого Петра – «камень» точно передается только на французском языке: «Tu es Pierre et sur cette pierre…» («Ты Петр, что значит «камень», и на этом камне…»). В греческом, латинском, итальянском и других языках она неточна, а в наших германских языках совершенно непонятна.].

Епископы Италии и провинций были готовы признать римских епископов первыми по сану и в союзе (именно таким очень точным определением они выразили свое решение) среди христианской аристократии. Но эта самодержавная власть была с презрением отвергнута народами Азии и Африки, и честолюбивый Рим встретил там более мощное сопротивление своей духовной власти, чем то, которое в прошлом было оказано его земному господству. Патриотичный Киприан, который самовластно управлял карфагенской церковью и провинциальными соборами, решительно и успешно воспротивился честолюбивым намерениям римского понтифика, умело соединил свою борьбу с подобными же усилиями других восточных епископов и, подобно Ганнибалу, стал искать новых союзников в глубине Азии. В этой бескровной Пунической войне прелаты-соперники проявили гораздо больше человеческой слабости, чем умеренности. Их единственным оружием были гневные обличения, ругательства и отлучение от церкви, и в продолжение всего спора они выкрикивали все это в адрес друг друга с одинаковыми яростью и благочестием. Тяжелая необходимость осудить либо папу римского, либо святого мученика приводит в отчаяние современных католиков каждый раз, когда они обязаны рассказывать о подробностях этого диспута, в котором защитники религии дали волю таким своим страстям, которые кажутся более подходящими для сената или военного лагеря.

Усиление авторитета церкви привело к памятному в истории разделению верующих на мирян и духовенство, иначе клириков, чего не было у греков и римлян[40 - Различие между духовным лицом (Clerus) и мирянином (Laicus) уже существовало во времена Тертуллиана.].

Первое из этих слов обозначало основную массу христиан, второе же, в соответствии со своим прямым значением, обозначало ту избранную часть верующих, которая была выделена из общей массы для религиозного служения; это славное сословие одарило нас самыми выдающимися, хотя не всегда самыми поучительными темами для современной истории. Вражда между духовными лицами иногда нарушала спокойствие юной церкви, но они вместе с одинаковым усердием и энергией трудились ради общего дела, и властолюбие, которое (самым хитрым образом замаскировавшись) могло проникнуть в души епископов и мучеников, воодушевляло их на то, чтобы увеличить число их подданных и расширить границы империи христианства. У них не было в распоряжении никаких земных сил – ни власти, ни войск, а гражданская власть долгое время не только не помогала им, а, наоборот, охлаждала и подавляла их порывы. Но они освоили и применяли внутри своего сообщества два самых эффективных инструмента правления – награду и наказание: для наград средства предоставляла набожная щедрость верующих, для наказаний – их же благочестивые тревоги по поводу будущего.

I. Общность имущества, которая была такой приятной забавой для фантазии Платона и отчасти существовала в суровой секте ессеев, какое-то короткое время была принята и в ранней христианской церкви. Религиозный пыл первых приверженцев христианства побуждал их продать ту земную собственность, которую они презирали, сложить вырученные за нее деньги к ногам апостолов и довольствоваться равной с остальными долей того, что раздавали всем в общине. Развитие христианской религии привело сначала к смягчению, а потом к постепенной отмене этого великодушного установления, которое в руках менее чистых, чем руки апостолов, очень скоро было бы извращено и употреблено во зло при возврате человеческой натуры к свойственному ей эгоизму. Тем, кто переходил в новую веру, теперь было разрешено продолжать владеть полученным ранее по наследству имуществом, получать наследства как по завещанию, так и по закону и умножать свою собственность всеми законными способами, существующими в торговле и ремесле. Проповедники Евангелия стали допускать, чтобы христиане жертвовали церкви не все, что имеют, а лишь небольшую часть имущества, и на еженедельных или ежемесячных собраниях общины каждый верующий вносил в общий фонд добровольное пожертвование, размер которого зависел от требований случая и от богатства и благочестия жертвователя. Ни один дар, как бы он ни был мал, не отвергался, но верующим усердно внушали, что то положение закона Моисея, где говорится о десятине, по-прежнему остается данной Богом обязанностью и что раз евреям, жившим по менее совершенному учению, было велено отдавать десятую часть всего, чем они владеют, то ученикам Христа пристало возвысить себя над ними большей щедростью и приобретать заслуги ценой отказа от лишних сокровищ, которые очень скоро погибнут вместе с самим миром[41 - Это же мнение, когда оно стало господствующим незадолго до 1000 года, привело к таким же результатам. Для большинства пожертвований того времени указана причина: «В связи с приближением конца света».].

Почти нет необходимости упоминать, что доходы церквей, имея такие ненадежные и переменные по величине источники, были разными, в зависимости от богатства или бедности верующих, которые в одних случаях были рассеяны по безвестным деревням, а в других – собраны в великих городах империи. Во времена императора Деция должностные лица считали, что римские христиане обладали очень большим богатством, что сосуды, которыми они пользовались во время богослужений, были серебряными и золотыми и что многие приверженцы христианства продали свои земли и дома, чтобы увеличить общее богатство своей секты за счет своих несчастных детей, которые оказались нищими оттого, что их родители были святыми. Слушая это, мы не должны слишком верить предположениям подозревающих зло посторонних людей, к тому же врагов, однако в этом случае их сведения подтверждаются, но в очень благовидном и правдоподобном виде, двумя примерами – единственными, когда до нас дошли точные суммы пожертвований и точно известны их обстоятельства. Примерно в те же годы епископ Карфагена смог в своем городе, менее богатом, чем Рим, собрать сто тысяч сестерциев (приблизительно восемьсот пятьдесят фунтов стерлингов) в ответ на внезапный призыв к благотворительному сбору денег для выкупа братьев по вере из Нумидии, уведенных в плен варварами, жителями пустыни. Эти дары делались по большей части в денежной форме; к тому же христианское сообщество не имело ни желания, ни возможности приобретать в сколько-нибудь значительном размере такую обременительную собственность, как земля. Согласно нескольким законам, которые были приняты с той же целью, что наши акты о владении недвижимостью без права передачи, никакая недвижимость не могла быть подарена или завещана ни одной корпоративной организации, если у той не было особой привилегии или отдельного разрешения на эту сделку от императора или сената; а император и сенат редко были настроены на то, чтобы предоставить эти права секте, которая вызывала у них сначала презрение, а под конец – страх и зависть. Однако упоминается одна такая сделка, заключенная при правлении Александра Севера, и это показывает, что иногда ограничение могли обойти, либо его действие временно приостанавливалось, и что христианам было разрешено требовать себе по праву и иметь в своем владении землю внутри границ самого Рима. Развитие христианства и гражданские неурядицы в империи внесли свой вклад в смягчение суровых законов, и еще до конца III века многие большие поместья были завещаны богатым церквам Рима, Милана, Карфагена, Антиохии, Александрии и других крупных итальянских и провинциальных городов.

Естественно, управляющим церковным имуществом был епископ; он, не давая никому отчета, бесконтрольно распоряжался общественными запасами. За пресвитерами были оставлены лишь их духовные функции, а те, кто занимал еще более низкую должность дьякона, в качестве служащих управляли доходами церкви и распределяли эти доходы. Если мы можем доверять пылким речам Киприана, то среди его африканских братьев по вере было очень много тех, кто, выполняя свои обязанности, нарушал не только все евангельские предписания о том, как достичь совершенства, но даже все моральные правила добродетели. Некоторые из этих вероломных управляющих тратили богатства церкви на чувственные удовольствия, другие направили эти богатства по недостойным путям, использовав их для своей личной выгоды, для мошеннически совершенных покупок и для алчного ростовщичества. Но пока христиане делали свои вклады свободно и без принуждения, их доверием не могли злоупотреблять очень часто, и, как правило, их щедрость служила таким целям, которые делали честь их религиозному братству. Достойная часть пожертвований шла на содержание епископа и его духовенства, достаточно большая сумма выделялась на затраты, необходимые для богослужений, очень приятной частью которых были пиршества любви, называвшиеся агапы. Все остальное было священной собственностью бедняков[42 - Юлиан, кажется, был оскорблен и унижен тем, что христиане оказывали благотворительную помощь не только своим бедным, но и беднякам-язычникам.].

Эти деньги по усмотрению епископа расходовались на помощь вдовам, сиротам, увечным, больным и старым членам общины, для предоставления удобств иноземцам и паломникам и для облегчения несчастий заключенным и пленникам, особенно если причиной их страданий была твердость в христианской вере. Даже самые далекие одна от другой провинции великодушно обменивались друг с другом благотворительной помощью, и менее крупные христианские общины радостно получали помощь в виде милостыни от более состоятельных братьев по вере. Это правило, согласно которому на несчастье пострадавшего обращали больше внимания, чем на величину его заслуг, весьма материально способствовало развитию христианства. Те язычники, которые были человеколюбивы, смеясь над догмами учения новой секты, все же признавали, что она добра к людям. Надежда на немедленное облегчение и на защиту в будущем привлекала в эти гостеприимные ряды многих из тех несчастных людей, которых пренебрегавший ими мир оставил бы страдать от нужды, болезни или старости. Есть также некоторые основания верить, что множество младенцев, которых родители по тогдашнему бесчеловечному обыкновению подкидывали куда-либо и бросали погибать, часто оказывались спасены от смерти благочестивыми христианами, которые крестили их, учили и растили за счет своей общины[43 - Во всяком случае, таким похвальным образом повели себя в тех же обстоятельствах миссионеры более близкого к нам времени в Пекине, где каждый год выбрасывают на улицы более трех тысяч младенцев.].

II. Нет сомнения, что каждое общество имеет право исключать из своих рядов и лишать преимуществ, которые дает принадлежность к нему, тех своих членов, кто отвергает или нарушает правила, принятые в этом обществе с общего согласия. При осуществлении этого права христианская церковь применяла свою власть в основном против опозоривших себя грешников, прежде всего против тех, кто был виновен в убийстве, мошенничестве или любовных грехах, а также против авторов и сторонников любой точки зрения, осужденной епископами как еретическая, и против тех несчастных, кто либо по своему выбору, либо по принуждению, уже будучи крещен, осквернил себя любым действием, которое рассматривалось как поклонение идолам. Отлучение от церкви имело и духовные, и земные последствия. Христианин, подвергнутый этой каре, лишался доли в пожертвованиях верующих. Узы и религиозной, и личной дружбы оказывались разорваны: он обнаруживал, что стал отвратительным и ненавистным богохульником-иноверцем для тех, кого больше всего уважал или кем был всего нежнее любим; а поскольку изгнание из почтенного общества могло заклеймить его позором, большинство людей начинали избегать отлученного или относиться к нему с недоверием. Положение этих несчастных изгнанников само по себе уже было очень мучительным и печальным, но, как обычно происходит, их тревоги за будущее были гораздо сильнее их страданий. Принадлежность к сообществу христиан была полезна тем, что давала вечную жизнь, к тому же отлученные не могли изгладить из своего ума ужасную мысль, что тем начальникам церкви, которые их осудили, Бог вручил ключи от ада и рая. Правда, еретики, которые могли черпать силу в том, что действовали осознанно, и в лестной надежде на то, что они одни нашли истинный путь к спасению души, пытались заново найти в своих отдельных сообществах те земные и духовные удобства, которых больше не получали от большого общества христиан. Но почти все те, кто неохотно, но уступил силе порока или идолопоклонства, чувствовали себя падшими и очень сильно желали, чтобы им вернули выгоды принадлежности к христианам.

В первоначальной церкви существовали два противоположных взгляда на этих кающихся грешников: по отношению к ним она разделилась на сторонников правосудия и сторонников милосердия. Наиболее строгие и непоколебимые казуисты навсегда и во всех без исключения случаях отказывались дать им даже самое низшее место в святом братстве, которое виновные опозорили или трусливо покинули, и оставляли отлученных страдать от угрызений совести, оставляя им лишь слабый луч надежды, что жизнь и смерть, прошедшие в раскаянии, может быть, умилостивят Верховное Существо[44 - Монтаны и новатиане, которые строже и упорнее всех придерживались этого мнения, сами в конце концов оказались в числе отлученных еретиков.].

Однако самые чистые по учению и наиболее уважаемые христианские церкви проявили как на практике, так и в теории меньше суровости. Перед кающимся, который желал вернуться, редко закрывали дверь, которая вела к примирению и на небеса, но налагали на него тяжелую торжественно исполняемую епитимью, которая одновременно была искуплением его вины и сильным средством для удержания других, которые могли бы последовать его примеру. Униженный публичной исповедью, исхудавший от поста, в грубой одежде из мешковины кающийся ложился вниз лицом на землю у дверей дома, где собирались его бывшие собратья, со слезами умолял простить ему причиненные им обиды и просил верующих молиться за него[45 - Те, кто восхищается стариной, жалеют, что этого публичного покаяния больше нет.].

Если вина была очень отвратительной и гнусной, то могли посчитать, что даже долгие годы покаяния – слишком малая расплата для Божьего правосудия; и принятие грешника обратно в лоно церкви всегда происходило медленно, постепенно и болезненно. Но приговаривали и к вечному отлучению – за некоторые наиболее тяжкие преступления, прежде всего за повторное впадение в грех, когда кающийся уже был помилован своими церковными начальниками, однако злоупотребил их милосердием. Епитимью выбирал по своему усмотрению епископ в зависимости от обстоятельств и от количества виновных, и потому она бывала разной в одинаковых случаях. Примерно в одно и то же время состоялись два церковных совета – в городе Анкира, провинция Галатия, и в городе Иллиберис в Испании; но принятые ими каноны, которые сохранились до наших дней, совершенно различны по духу. Житель Галатии, который после крещения вновь принес жертву идолам, мог быть прощен после семи лет покаяния, а если он соблазнял других последовать его примеру, это лишь увеличивало срок его изгнания на три года. Несчастный же испанец, совершивший то же самое преступление, лишался надежды примириться с церковью даже перед смертью, а его вина – идолопоклонство – была первой в списке, куда входило еще семнадцать грехов, приговоры за которые были столь же ужасны. Среди этих преступлений можно выделить одну неискупимую вину – клевету на епископа, священника или даже дьякона.

Хорошо подобранное сочетание щедрости и строгости и справедливое распределение наград и наказаний, согласное с правилами и политики, и справедливости, были человеческой силой церкви. Епископы, которые, по-отечески заботясь о своих прихожанах, управляли ими в обоих мирах, хорошо чувствовали, как важны эти привилегии, и, прикрывая свое честолюбие благовидным предлогом – любовью к порядку, ревниво охраняли от всех возможных соперников свое право на отлучение – на кару, столь необходимую, чтобы препятствовать бегству солдат из той армии, которая встала под знамя Креста и численность которой увеличивалась с каждым днем. Из речей Киприана, повелительных, высокомерных и торжественных, мы вполне естественно должны были бы сделать вывод, что учение об отлучении от церкви и покаянии является самой важной частью христианской религии и что для учеников Христа пренебречь своими моральными обязанностями менее опасно, чем презреть осуждение и авторитет их епископов. Иногда нам может почудиться, что мы слышим голос Моисея, повелевающего земле разверзнуться и истребить огнем мятежников, отказавшихся повиноваться священникам во главе с Аароном, а иногда мы можем вообразить, что слышим римского консула, который утверждает величие республики и заявляет о своей непоколебимой решимости добиться строгого соблюдения законов. «Если такие беззакония будут оставаться безнаказанными (так епископ Карфагена упрекает собрата по сану в излишней мягкости), если такие беззакония будут терпимы, настанет конец МОГУЩЕСТВУ ЕПИСКОПОВ, конец великой и божественной власти тех, кто управляет церковью, и конец самого христианства». Киприан отказался от тех земных почестей, которых, вероятно, никогда бы не получил, но приобретение такой абсолютной власти над совестью и умом целого сообщества людей, хотя бы малоизвестного и презираемого остальным миром, больше удовлетворяет человеческую гордость, чем обладание самой деспотической властью, когда она навязана недовольному завоеванному народу силой оружия.

В ходе этого важного, хотя, возможно, несколько утомительного исследования я попытался показать второстепенные причины, которые так эффективно помогли успеху христианства. Если среди этих причин мы и обнаружили какие-либо искусственные украшения, случайные обстоятельства или смесь заблуждения и страсти, то ведь нельзя удивляться тому, что человечество так чувствительно к воздействию тех побуждений, которые соответствуют его несовершенной природе. Именно при помощи этих причин, которыми были исключительная пылкость веры, ожидание скорого перехода в мир иной, претензия на творение чудес, строго добродетельное поведение и конституция ранней церкви, христианство так успешно распространилось по Римской империи. Первая причина наделила христиан непобедимой доблестью, заставлявшей их с презрением отказываться от капитуляции перед врагом, которого они твердо решили победить. Следующие же дали этой доблести три в высшей степени грозных оружия. Последняя причина объединяла их мужество, направляла их оружие и давала их ударам ту неодолимую силу, которая часто позволяла даже малому отряду хорошо выученных бесстрашных добровольцев победить целую толпу необученных бойцов, невежественных в военной науке и беспечно относящихся к тому, что находятся на войне. Среди жрецов разнообразных языческих религий, возможно, лишь некоторые египетские и сирийские странствующие фанатики, пользуясь предрассудками доверчивого простонародья, получали средства к существованию и уважение людей только от своей профессии священнослужителя и из-за этой личной заинтересованности очень беспокоились о безопасности и процветании своих богов-покровителей. В большинстве же случаев служителями языческих культов и в Риме, и в провинциях были знатные и состоятельные люди, которые получали в виде почетного отличия поручение заботиться о каком-нибудь прославленном храме или организовать церемонию жертвоприношения, устраивали, часто за собственный счет, священные игры и с холодным безразличием совершали старинные обряды по законам и обычаям своей страны. Поскольку они жили жизнью обычного человека, их религиозный пыл и преданность богам редко оживлялись чувством личной выгоды или привычками человека, принадлежащего к духовному сословию. Замкнувшись в границах своих храмов и городов, они не были связаны никакой единой дисциплиной или единой системой управления; они признавали над собой верховную власть сената, собрания понтификов и императора, но эти обладатели гражданских должностей брали на себя лишь легкую задачу принимать, не теряя спокойствия и достоинства, религиозное поклонение всего человечества. Мы уже видели, как разнообразны, неопределенны и непрочны были религиозные чувства приверженцев многобожия. Эти люди были отданы на волю своего суеверного воображения, естественная работа которого почти ничем не контролировалась. Случайные обстоятельства их жизни и общественного положения определял и предмет их почитания, и степень преданности ему; а поскольку они обесценивали свое религиозное чувство, отдавая его раз за разом тысяче разных богов, вряд ли их сердца могли чувствовать очень искреннюю или сильную любовь к какому-либо из них.

Условия, способствовавшие развитию христианства

Когда возникло христианство, даже эти смутные и несовершенные ощущения потеряли значительную часть своей первоначальной силы. Человеческий разум, который одними своими силами не способен проникнуть в тайны веры, уже легко одержал победу над дурачествами языческой веры, и, когда Тертуллиан или Лактанций выставляют на всеобщее обозрение ложь и причудливые странности язычества, они не могут не копировать красноречие Цицерона или остроумие Лукиана. Зараза, исходившая от этих полных скепсиса сочинений, распространилась далеко за пределы круга их читателей. Мода на неверие передавалась от философа любителю удовольствий или деловому человеку, от аристократа – плебею, от господина – рабу, который служил у него за столом и жадно прислушивался к его вольным речам. Представители этой философствующей части человечества на публике относились с подчеркнутым уважением и почтением к религиозным установлениям своей страны, но их скрытое презрение было видно за этой позой как под тонким и неумело наброшенным покрывалом. Поэтому даже люди из народа, видя, что их божества отвергаются и осмеиваются теми, кого они привыкли чтить за высокое положение или за ум, стали тревожиться и сомневаться в истинности тех учений, в которые верили совершенно слепо вслед за отцами. Упадок древнего суеверия создал для очень большой части человечества угрозу попасть в очень болезненное и неудобное положение. Немногие любознательные умы могли найти себе развлечение в скептицизме и тревожной неопределенности, но суеверие так присуще толпе и так родственно ее душе, что большинство людей, даже если их насильно пробудили от него, сожалеют об утрате этого приятного сна. Их любовь ко всему чудесному и сверхъестественному, вызванное любопытством желание узнать будущее и сильная склонность простирать свои надежды и страхи за границы видимого мира были главными причинами, породившими многобожие. В простой грубой душе необходимость верить во что-либо так сильна, что после гибели любой системы мифов такие люди, вероятнее всего, примут для себя какой-то другой вид суеверия. Опустевшие храмы Юпитера и Аполлона могли бы вскоре быть заняты какими-нибудь более новыми и модными божествами, если бы в решающую минуту Провидение не вмешалось и не послало подлинное откровение, способное через один лишь разум вызвать глубокое почтение к себе у человека и убедить его в своей истинности и при этом наделенное всеми украшениями, возбуждающими в народе любопытство, удивление и благоговение. При тогдашнем расположении духа этих людей, из которых многие почти расстались со своими искусственными суевериями, но были доступны чувству религиозной любви и при этом желали найти объект для этого чувства, и менее достойного предмета было бы достаточно, чтобы заполнить пустое место в их сердцах и удовлетворить их пылкое влечение к чему-то неопределенному. Те, кто склонен размышлять об этом, вместо того чтобы поражаться быстроте, с которой развивалось христианство, возможно, будут удивлены тем, что успех новой религии не был еще более быстрым и повсеместным.

Раньше уже было сделано верное и уместное замечание, что завоевательные войны Рима своим успехом подготовили и облегчили завоевательный поход христианства. Во второй главе этой книги мы попытались объяснить, каким путем самые цивилизованные области Европы, Азии и Африки были объединены под властью одного верховного правителя и постепенно связаны самыми тесными узами законов, нравов и языка. Палестинские евреи, которые наивно ожидали земного освободителя, так холодно восприняли чудеса божественного пророка, что никто не видел необходимости издать или по крайней мере сохранить какое-либо Евангелие на древнееврейском языке. Подлинные рассказы о деяниях Христа были составлены на греческом языке, далеко от Иерусалима и после того, как среди христиан стало очень много новообращенных-неевреев. Когда эти сочинения были переведены на латынь, они стали вполне понятны всем подданным Рима, за исключением сирийских и египетских крестьян, для которых были позже составлены особые варианты этих повествований. Государственные дороги, построенные для легионов, открыли христианским миссионерам легкий путь от Дамаска до Коринфа и от Италии до самых дальних границ Испании или Британии; эти духовные завоеватели не встречали на своем пути ни одного из тех препятствий, которые обычно или замедляют проникновение иноземной религии в далекую от ее родины страну, или вообще не дают ей туда проникнуть. Есть очень весомые основания считать, что еще до царствований Диоклетиана и Константина вера Христова проповедовалась во всех провинциях и во всех крупных городах империи, но обстоятельства, при которых были основаны эти общины, количество верующих в них и то, какую долю они составляли по отношению к не верившему в Христа большинству, теперь покрыты забвением или искажены вымыслом и красноречием. Но и при тех несовершенных сведениях, которые дошли до нас о росте христианства в Азии и Греции, в Египте, в Италии и на Западе, мы продолжим наш рассказ, не забывая также о его подлинных или мнимых приобретениях за границами Римской империи.

Богатые провинции, занимавшие территорию от Евфрата до Ионического моря, были основной сценой, на которой проявлял свой религиозный пыл и свое благочестие «апостол язычников». Его ученики старательно взращивали семена Евангелия, которые он бросил в плодородную почву, и похоже, в первые два столетия подавляющая часть христиан жила внутри этих границ. Среди общин, основанных ими в Сирии, ни по древности, ни по славе не было равных общинам Дамаска, Берои, иначе Алеппо, и Антиохии. Пророческое вступление к Апокалипсису обессмертило описанные в нем семь азиатских церквей – в Эфесе, Смирне, Пергаме, Тиатире, Сарде, Лаодикий и Филадельфии; их колонии вскоре появились во всех частях этой многолюдной страны. Очень рано оказали новой вере благосклонный прием острова Кипр и Крит, провинции Фракия и Македония; вскоре христианские республики были основаны в Коринфе, Спарте и Афинах. То, что греческие и азиатские церкви возникли так рано, дало им достаточно времени, чтобы плодиться и размножаться, и даже невероятная многочисленность гностиков и прочих еретиков показывает, что православная церковь процветала, поскольку еретиками всегда называли ту партию, которая была в меньшинстве. К этим внутрихристианским свидетельствам мы можем добавить признания, жалобы и тревожные предчувствия самих язычников. Из сочинений Лукиана, философа, который изучил людей и рисует их нравы самыми яркими красками, мы можем узнать, что в правление Коммода провинция Понт, родина Лукиана, была полна эпикурейцев и христиан. Не позже чем через восемьдесят лет после смерти Христа человечный Плиний жалуется на то, как велик размер зла, которое он напрасно пытался искоренить. В своем очень любопытном письме к императору Траяну он утверждает, что храмы были почти пусты, что священные жертвы почти никто не покупал и что новое суеверие не только заразило города, но и перекинулось на деревни и равнины Понта и Вифинии.