Elizabeth Drakeford

Elizabeth Drakeford
Edward Crowfford

«Элизабет Дрейкфорд» – готическое творение молодого русскоязычного писателя из Копенгагена, чьими соблазнами стала изящная форма изложения, что является силуэтностью глубоко пронизывающего произведения. В основу книги вложены страдания миловидного живописца: ибо то, что человек чувствует, преображается в очертаниях, в надежде отыскать вечность, шепотом сыскав одиночество. Мелодраматическое произведение о трагической судьбе, высеченной истекающими потоками воспоминаний…

Elizabeth Drakeford

Edward Crowfford

© Edward Crowfford, 2019

ISBN 978-5-0050-1228-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Praefatio*

In the graves of the sad, the Ghost of the wind-melodic sadness. In the anguish of a tormented soul lost in tears, the depths of eternal love die.*

Я, Томас Рэдклифф, хочу поведать вам дорогой читатель, о воспоминаниях мрачной судьбы, ломтиками смерти покрывшую тень алтаря, где лежало мой сгорбленное тело от промежутков сострадания, в одиноких рассуждения, ибо имя мне – Человек, вечно тщеславен мой дар, опустошать мирскую веру, надменно скрывая фундаментальную оболочку сих послушников в объятьях Сфинкса, вскружив цветную палитру облаков, в единое целое, предаваясь безликим теням – одиночеству.

Ничтожные капли слёз орошают бескровные попытки узреть серебряные урны, наполненные мрачными сказаниями о былой любви. Порой, мучившие меня терзаниями проведенных лет в искуплении грехов, падающих с небес белоснежных ангелов, чернеющих от прикосновения с человеческими образами, ибо лишь человек – грехопадение воли самоистязающегося лжеца, в котором заложено искушение ниже самой смерти, по немощи всемогущие страдания отсекают, обрывают крылья божественным созданиям, обжигая ангельскую плоть пламенными огнями семи грехов. Сие деяния, обгораемое божественной пылкостью, вновь и вновь освещая людские намерения во мраке заблудшего, Священного Писания, ибо человек самое высшее из ошибочных суждений, творца, неземных частиц, что в потоках эволюции самоутопает в самоутешениях, собственного, настоящего лица, ибо никогда, человек заживо померкший от лоскутов действительного – его не имеющий!

Я помышлял о самоубийстве, утоплении, удушении, но четные попытки покончить с обезумевшими воспоминаниями, рвущимися из-под омертвленного тела моей молодой жены, что, скончавшись в надежде узреть храмы господа, в юном возрасте отдав душевную боль на смертном одре. Так же я помышлял о расправе над своими бренным телом, сущими ломтиками истязаний робеющих рук, что оледенели, обжигаясь о небесные черты, покорившего меня силуэта в дивных снах, далее подлинных мгновений сладострастия.

«О, Дьявольский закат моих страданий, прошу меня простить. Прошу о вечность, узри мои мольбы, засим быть желаю я прощеным, в надежде успеть, пока рука ещё может чувствовать источник сил проклятого рока, изнывая от тягости мучительной боли, истерзанных мгновений. О, Ангельский луч света, зовущий меня во тьму погребений ночи, ибо, соизволив простить, Господь лакомиться тенью обугленного призрака, низвергнутого на смертном одре, и не ангелом заложена воля сих тайн, понеже смерти, проникающая могучими крылами во всё сущее, ниже самой смерти, соблаговолив низвергнуть чертоги разумного, скрыв бдительный блеск чистосердечного Люцифера»

Пусть небеса разгневаются грозными стенаниями, и дождь омоет моё мертвое тело, но до сих пор жуткое недомогание преследует меня, вновь и вновь сводя с ума от отчаянных криков госпожи Элизабет.

Я окончил писать в тот момент, когда божественный образ явился в усыпальницу, и овладевал чистотой грязных помыслов, предаваясь порокам грехопадения; мертвая тишина воцарилась вечностью, околдовав ничтожные помыслы о двуличии, мольбами безбожного раба сновидений, искушающего с тех самых времен, когда обличие обидчицы растворилось в небесном чертоге у врат рая, низвергнув меня наслаждаться вечностью во мраке искушающего забвения.

О, небесный омрачитель, если дух твоей скорбящей силы настолько велик, насколько велика мелодраматическая драпировка призрачных воспоминаний, то снизойди до великомученика скорби, пожелавшего узреть земной благ – девственную душу, ведь скромность отнимает не только чувство жизни, она отнимает, буквально, многогранные силуэты романического пребывания на белом свете, ускользающими оттенками льстецов, замурованном в безликом отражении живописной гравировки иконописцев.

За французским окном английский дождь. И неужели можно продолжать любить того, кто омертвел на твоих руках холодной январской ночью, когда зацвели черные орхидеи и багровые розы. Её самые любимые цветы!

Этот мир и есть кормилец всего того, что мы знаем,
Этот мир породил все то, что чувствуем мы,
И пред смертью от ужаса мы замираем,
Если нервы – не сталь, мы пугаемся тьмы,
Смертной тьмы, где – как сон, как мгновенная тайна,
Все, что знали мы здесь, что любили случайно.

I

О, если бы эти губы говорили, что они поведали б мне?

Миссис Рэдклифф.

    Кто в мыслях готов совершить преступленье, тот может быть, даже преступнее того, кто совершил его.
    Пьер Буаст.

Новое веяние неоклассицизма в Европе с необычайной скоростью добралось до мрачного Лондона, где многие аристократы устали от послевкусия ренессанса, обольстительно, об любовавшись французской живучестью, хаотично-цветущей гаммой поэтической натуры, предпочтя что-то более одухотворяющие, романтическое, нежели, чем классическое виденье символичности, в тонкостях искусства, оставив готические тона в приятном блаженстве.

Тем не менее, барокко сменил ветхие угасающие проблемы ренессанса «на возвышенность элегантных фигур, вознесшихся над Олимпом», привнеся новые формы, экстраординарной палитре, эстетическому мистицизму и консервативной экспрессии. Что послужило многим европейцам-аристократам взглянуть на роскошь, через поэтические идеалы, заостряя внимание на хрустально-серебренную посуду, и золотые слитки украшающие позолоченные светильники, флагманской работы. Однако столь роскошно-меблированные фешенебельные дома, крайне редко обольщают изысками владельцев: Богато-украшенные анфилады, колонны, арки, наделяли барокко веянием нового времени, придав классическому оттенку западноевропейской культуры, цветущую палитру французской утонченности: тяжелая мебель, огромные шкафы, изящно-отгравированные лестницы, вкусы беспробудного излишества: картины с резкими овальными формами, с золотыми оправами, вырезанное рамы из карликовых деревьев, многие подчеркнутые контуры эпохи Стюардов, когда роскошь была, вне всяких сомнений, соблазном для аристократии, стремившийся выделяться не только богатейшими одеждами, но и новыми веяниями моды.

Сладострастие влюбленности, нежными крыльями витали над старинными картинами, фресками затем, чтобы показать не с чем не сравнимое состояние фешенебельного дома- невероятные богатства, описанные в приключенческих романах, сравнить можно лишь с изысканностью полуночного, призрачного звучания, как будто мраморные красоты мира искушено нашёптывали владельцам чувство прекрасного, более возвышенного о многоликих силуэтах, не от мира сего, странствующих по неизведанным просторам призрачного сладкоголосья луны, ласкающим голосом, завораживая белоснежный мрамор художественными образами малораспространенного антиквара.

Работы архитектора Роберта Адама, жившего в 18 веке, ценились тем, что вкус, который автор вложил в работы вдохновляет, «-я льщу себе, говорил он, – льщу мыслью о том, что искусство в Англии и во всей Британии, принимает новый облик, начинает наиболее функционировать, вдохновлять людей, завораживать, прельщать к искусству, обвораживать и искушать….» И действительно, как можно не влюбиться в совершенство, если оно наделено богатыми античными оттенками и блеском роскоши, что выгравировано творцом нового дуновения Английской комильфотности. Британской вечности, что возвышается над новым веянием мышления и виденьем шотландского зодчего, искусителя Демиурга. В определенной мере, изменившего подход к консервативному мышлению. Показавшего наружный блеск неоклассицизма. И охарактеризовавшего вкус повседневной моды, что так ценилось по всей Европе, заключая в себе неоклассические стандарты извечной красоты, в бесконечном творение, виртуозно узрев бесконечное. Ибо великие здания, как и высокие горы – создание веков, в застывшей мелодии бессмертности.

«-Она приучила меня чувствовать и видеть красоту в мелочах! – говорил Джон Рэдфорд, основоположник Британской хроники аристократии. – Всматриваться в многообразии эпох: художников и архитекторов. А кто, как не она, способна обычным взглядом – стать ценителем благородного искусства, божественной архитектуры, и безусловно невообразимого дизайна, интерьера.» «Искусство – это самородок», – высказался когда-то один, французский художник к самобытности которого можно добавить, что художественность, заложенная над готическими тонкостями, она искушает холодными оттенками печали, тая на ладонях смерти, словно ледяные архипелаги скользят по трафарету нежной картины, сотканной из переплетений лоскутного неба, кладбищенской тишиной, о которой может мечтать лишь истинный гений, всматриваясь в искусство, изящностью фигурального мрамора.

Прошу меня простить, дорогая публика, за столь щепетильную форму описания, передающую всю боль пустого мира чрез призрачные лоскуты смерти, но должен вам признаться, что именно на Лондонской выставке, я по крайне непредсказуемому образу описал ту невообразимую картину, которую вы любезно можете анализировать по описаниям в этом романе, если соблаговолит ваша душа. Спустя некоторое время, по призрачному силуэту, которые явился ко мне во сновидении, мучившее меня до самой погибели. Я был настолько удручён, что сон окончился, поэтому запечатлел потерянную красоту на мольберте. И о чудо, божественному рассвету, влюбился в цвет и нежность, красоту и женственность, что сияло в этой красавице. Подле завтрака поехал в Манчестер, где проходила выставка художника, о котором мне было много всего представлено. Его полотна были изящны, как и сам натюрмортист располагали к себе с первого взгляда, что порой, крайне необходимо в таких случаях. Живописец был низкого роста, худощавый, каштановые волосы, и зеленые, как изумрудный кристалл глаза. Мне доводилось раньше ловить взгляд особ, у которых манерная жестикуляция и добродушный характер всматриваются в мир холодного оттенка прекрасного и невообразимого пейзажа души, что извергает необыкновенный талант, которым владеет этот молодой человек. Мы познакомились с художником перед открытием его первой выставки. Он любезно показал все картины и фрески, что были нарисованы его умелыми и прекрасными руками, переливающимися молодостью бурлящих красок молодого, но талантливого живописца, с небесными, добросердечными помыслами, о воздыхании вечной любви, откровенности и чистоты внутреннего мира.

– Сэр Томас, я очень почтен вашим присутствием. Это огромная честь для меня, – вежливым тоном проговорил художник.

– Скажите, любезный друг, как вам удалось за столь юную часть жизни написать столько обворожительных и особенных картин. Ни говоря уже о фресках, что не часто встретишь у талантливых мастеров кисти ни только в Европе, но и прогрессирующей Америке. Вы ведь занимаетесь маньеризмом, пишите натюрморты, так же интересуетесь авангардизмом, и все довольно в раннем возрасте, молодой человек. Я ни к коем случае не льщу вам, – продолжил я. – как могли вы прекрасно заметить, оцениваю чистоту тонкости кисти, с намерением вкусить неотразимый образ, прельщающий мой несказанно дивный взгляд на поэтичность в ласкающих взорах картин. С целью проникнуть в глубины безудержного чувства душевных ощущений, что так тревожит вас, пронизывая до

холодных останков человеческого существа.

– Исключительно, сэр, простота – высшая форма сложности – ответил он, посмотрев на меня ласковым взглядом человека во цвете его лет. – Воображение – игра теней, на блеклом фоне изощрений. Сокровищница сохранившая оттенок памяти в недрах глубокомыслия, – проговорил тихим, сладкозвучным голоском живописец. – «Художник – это первородный источник, вдохновляющийся глубинной эстетикой нравоучений, что сокрыты с рождения, ведущие его до самой схватки со смертью». – Полотна, рассказывают проникновенные, душераздирающие противоречия, таившиеся внутри опаленной души, чувствуя опасность, затаившуюся во мраке, взволнованные жесты тонких рук – это вечная борьба внутреннего мира, сплетающая тень абсолютной погруженности в процессы дуновения, что потоками бросают в дрожь, леденея кровь о мрачность, спрятанную в глубинах души. – проговорил он. – Художник – вечный призрак сознания, увлеченный бальзамами, и всё то, что он беззаветно описывает – это облик собственной омраченности потускневшего мира, с чарующими ароматами неизбежной смерти.

– После таких слов, мой друг, вы достойны невероятных похвал. Ваши картины наполнены извечной борьбой влюбленного во смертный идеал, проницательным взором, точно уловив истинные побуждения к честолюбию великого ума, что стремится познать идеальность в бесконечных пороках надменности, вовлекая себя в лоскуты околдовавшего искусства. Искушая себя, вы взмахом кисти окрыляете мрачные созвездия, что таятся от многоголосых людей, иронизируя над пропастью канувших эпох, что стало безликими оттенками густого олицетворения повседневности. Ибо если вашему взору, когда-нибудь сойти с миросозерцания, то бренность умертвив ваш идеал, сломав крылья огнецветному ангелу.

И можете ли себе представить: в большом зале, где было достаточно много людей, я увидел ту, о которой невозможно говорить без слёз. Теперь, когда время не властно надо мной, и раны измученных страстей, багряными призраками покрыли ветхие дни от прикоснувшихся слёз к лику мертвенно-бледневшей нежности, безмятежно опечаленных надежд, ломтиками смерти, дарующие мне одиночные помыслы о влекущей страсти над ликами чарующей души.

Очередной литературный критик издательства французской газеты «Le Figaro», высмеял своей на тот момент далеко нестоящей критикой моего очень дорогого друга – писателя Себастьяна Роуза, о чём бурно пестрило общество, вовлеченное в скупые формы литературной безмерности, отталкивая классическую форму английского языка. Их вражда, ни побоюсь этого слова, зашла так далеко, что порой Роуз, так ущемлял сатирой и скандалами в своих пьесах всю богему французского бомонда, что светская сторона Парижа зло отреагировала на литературный юмор – не поверила английскому, нищему писателю, ни приняла его под покровительство, ни оценила потрясающий талант, из ряда вон высмеяв в очередной раз напыщенность и алчность английского снобизма, неким локальным абсурдом, что привело юного писателя шепотом бормотать о скрижальной судьбе англичан.

Прошу вас, любезный читатель, не слишком-то углубляться в эти самые подробности, так как литературная метафора – это приуменьшение тех или иных действий, связанных с возвышенными помыслами и доброжелательными чувствами, трогающих за душу, искренних писателей. Напротив, постарайтесь быть скромнее, на фоне тех, кто очень часто делает поспешные выводы, что приводит к сожалению, и состраданию, обжигая кровь реквием надежд. Многие города Европы, Азии и Америки – богатство различных взглядов, скульптура. Разные образы: лики в глубинах человеческого воображения, нечто, изменившее нашу жизнь, похоронив замкнутость эстетикой, застывший гротеск, отпечатался во многих творениях мира сего. Что поневоле отражается на благосостояние взглядов эстетических норм, за зеркальными притоками которых мы привыкли оставаться в полноте своих неведений, что приводит к аморальному состоянию каменных статуй на вершинах холмов, словно застывшие творцы искавшие совершенства, так и не найдя его в себе, в своих мыслях, поступках, воображая, что совершенство можно искать вечно, покоряясь существованию. «– Томас, друг мой, я обрела то что искала», – писала она. – Et pas seulement Londres et Paris sont rеcompensеs par la folie*. Обмакивая слезами чернила, привезенные из Аргентины, мне в Англию. Подле того, как однажды она на балу у Французского герцога Француа де Ла-Рошелье, владельца целого материка в южной части Америке, обмолвилась, что её друг, сэр Томас Рэдклифф, достопочтенный джентльмен, проживающий в Лондоне, прекрасный ценитель ни только вина, но и хорошего табака, крайне заинтересован в том, чтобы приобрести флакон аргентинских чернил и золотистый наконечник, только что отточенного пера из слоновой кости в Англию, что непременно будет дорогим подарком. Художник с прекрасными манерами, утонченным лицом и изящным взмахом тонких кистей рук, любимец многоуважаемой публики, самокритичен и ироничен, человек, дышащий ароматом роз и морским воздухов по утрам, вечерними звёздами в полночь. Любитель променада по тихим улицам Лондона; в двенадцать часов, когда сумерки покрывают вселенную, наполняя душу свежестью, он ощущает тени мерцающих звёзд: романтическая вульгарность, наполняется рукописными, алыми комплиментами, усыпанными упоительными ласками – близостью любви, укрывая нежную ночь, роскошными объятиями нежной страсти. По мимо этих писем, вы найдете портрет, который был написан французом Шарлем Ленуаром, после смерти моего покойного брата Георга Флорелли, приблизительно в 1895, после чего моя мать ни раз проговаривала о неуспокоенных душах, тревоживших ей рассудок. Когда после выпитого вина он с полным обожанием и бесконечной любовью ко мне сделал нашей семье необыкновенный подарок, к моему скорому отъезду, в Америку. Путешествию тогда послужило то, что в 1892 году сэр Людовик Марлен выходец из Манчестера приобрёл знатную площадь земли и пригласил меня отведать вкуснейшего вина из погреба, в котором хранились запасы, привезённые из Франции и Италии. С большим удовольствием приняла его предложение, ибо роскошь чрезмерно кружит голову. Мне удалось попробовать вино из самой Венеции, привезенного Рафаэлем Пеллегрино, нашего общего знакомого. Тонкий, сладкий вкус багряного напитка, исцелил мою душу в момент, когда нужно было возвращаться к вам. Назад в холодный и дождливый Лондон, – рассказывала в письмах она. И я чувствовал, что манящая тонкость француженки все-таки берёт своё. Я обрела покой, который так нужен. Тишину и уединение, в тени мрачного города ведь вопреки многообразию Английской серости иногда так хочется уйти к свету, выходя из темноты. Чтобы почувствовать присутствие надежды, закрывая глаза в полном покое, окунувшись в душу, переполненную отчаянием, что часто тревожат мрак внутри меня.

– Дорогой мой Томас, я безумно зла на себя из-за того, что вы так мало знали обо мне, но влюбились, испытываете неземные чувства, наивной любовью – собственной молодостью, привлекательностью, великолепием, обладающим лишь поэтическим сердцем, и тонкостью бальзамного архаизма: английской, романтической поэзией. Порой человека с английским темпераментом, куда сложнее полюбить, чем вас, ведь вы пунктуален, свободолюбив, красноречив, безумно самокритичен, и я заметила со временем, вы стали педантично подходить к домашним делам и помогать моей милой племяннице с ее испанским, ни таким уже и безобразным с вашей любезной помощью. Мне льстит ваша манера выходить из темного угла, ровно так, как это происходит в тем самых случаях, когда змеиные тропы обрушиваются подле ваших ног, причём, могу заметить, что злачный угол, или вернее всего, уместно здесь привести в пример «закоулок», не всегда может быть интерпретирован и сложен в той ситуации, где влюбленность является основой миража, но ваша умеренность, познающаяся в мужчине, со временем, даёт мне право так выразится, даёт мне увидеть в вас искренность иронии и нежность, которую вы чаще всего пытаетесь скрыть за масками лживых любовников.

Француженка, наделенная богом, разве что, достойным кавалером, могла заворожить одиноким взглядом нежно-голубого океана лишь посмотрев в глаза любовника она охватывала его душу и проникала в глубины сердца, зажигая огни изумрудными сияниями полуночной страсти. Но настолько меркантильны суженые, что порой влюбленность угасает, не успев как следует опробовать пламя на вкус. Почувствовав, что пульсация тени леденеет, оставляет после себя пропасть, девушка не находила чары околдованного принца, уставая от неувядаемой тайны, будто любить вечно, можно лишь то, что ни принадлежит нам. Загнанные мысли осушают тело, и помогают прийти до могилы в юном возрасте, когда цветок начинает жить иной жизнью, когда дождь смывает последнюю печаль с груди, а любовь постигает крах, отвергая музыку страсти и нежных слов.

– Вы явно удивитесь, дорогая Элеонора, узнав, что моя покойная супруга прожила всю жизнь в глубоком отчаянии, не забыв своего прошлого, обретая пустоту и увядание, что тоскливо поджидает нас всех. Она ни ходила в церковь, не имела ни малейшего желания отрекаться от одиночества и постоянно думала, что красота настолько смертельна, что убивает любовь. «Смерть прекрасное чувство» – говорила она, когда отверженность ввергала ее самовлюбленный припадок быть любимой, обладать нежностью возлюбленного, и чувствовать мелодичность ангельского голоса, поющего, сквозь мрачные тени полумглистых туч. «Могила- единственное завершение пустой жизни, выход из роли». Бездыханная, безжизненная, с красивым и обнаженным мраком внутри, она боролась с демонами в недрах души. Опустошая остекленевшую картину, что написана на полотнах ее судьбы.

Безликая трагедия, обернувшаяся полным отчаянием, изнутри закрученная пустота. Она чувствовала, что любовь отвергает красоту, умирая в стенах замкнутого недоверия, словно маятник воодушевления потухая, зажигалась вновь, но прискорбное отношение к ней – затянутые петли жизни. «Злосчастие века и потерянная молодость так и оставили меня сплетать мысли в одиночестве». Натура утешать, и при этом быть элегантной, воспитанной, способствовали тому, что женщина в трудные минуты чьей-то жизни, способна повернуть русло багряных рек, изнывая от собственной очаровательной манеры быть необходимой. Бездушная судьба наделила молодою красавицу чувством вины перед тем, что отраженная судьба в сердцах юности, скорбью омывает плачь, слезами орошая пустые дни увядания. «Любовь на небесах, на земле- всего лишь затянутая петля, давящая на грудь влюбленному» – писала она, захватывая холодный, скорбный поток грусти в своих объятиях, глубоко проникая в душевную гладь сладострастия мрачной мелодии о смерти, в сердцах возлюбленной, сверкающими молниями над небом Лондона, грустью оплакивая одинокую любовь.

Время, увядает, как и гибнет молодость, но непостижимое чувство так и остается тайной. Никто не в силах умертвить великую любовь заледенелыми осколками лунной башни, и бросать надежды испепеленного чувства, возвышенного, меж райским садом и Аидовыми пещерами, лишь ради того, чтобы погибнуть, так и не познав мгновенной жизни. Умереть, так и не познав вечного блаженства любви.

Ни смотря ни на что, я имею честь считать, что среди ценителей искусства ей не было равных, в глубочайшем погружении в мир творческого идеала. Она разбиралась во всем многообразии искусства; в тончайших модах французской интеллигенции, как и подобает девушке с глубочайшими познаниями любила музыку, картины и скульптуры. Светские балы, на которых так часто можно было наблюдать ее хрупкое и тонкое тело, очаровательную походку и бескомпромиссно белоснежную улыбку, которой она одаряла всех присутствующих. Она любила читать французскую классику, в одиночестве посещая всю себя литературе на родном языке; старинные рукописи на английском, в совершенстве знала испанский и немецкий, владела итальянским, греческим и латынью – «Она истинная француженка». И как подобаем особам французского контингента – бережной интеллигенции, любила удивлять напыщенных англичан, в те моменты, когда требовалась женская изящество, ласка, желание быть столь желанной; которыми, как мы осведомлены, присуще исключительно женщинам. Тонкость ума и красноречие. Глубинные познание истории, консервативные взгляды – безумная красота изысканной мысли. Невероятная начитанность, идеальная манера слога, и несказанная поэтичность тонкого, пунктуального голоса. Утончённая одежда, и молодость, очаровательная, лирическая молодость, вносящая в особенность женственности, художественную поэтичность.

Простите, я не по годам влюблен. Настолько же сентиментально и наивно, как могло показаться довольно многообразному контингенту, рассуждающих о многоликой тоске, запивая мелодичную грусть полусладкими винами. Слишком старомоден. Именно поэтому я каждый раз скрывал пылкость сладострастия, именно тогда, когда вы ласкающим взглядом манили приоткрыть таинственную холодность, ютившуюся подле нас, недоверчиво осматриваясь по сторонам, затихших улочек Лондона.

Скромность этой девушки, не побоюсь ни умолчать – заслуга таинственности, скрытности, вульгарных изощрений и скорбящих призраков между робеющими сердцами безликих любовников.

Когда мне исполнилось 34 года я соприкасался с одиночеством играя в бильярд по выходным, исключая важные встречи с друзьями, отправляя письма с отказами на приезд на бал, в том числе полностью посветил себя книгам в библиотеке, в которой мы так часто проводим своё время меж краеугольными символами знаний. Книги, которыми владеет наша семья богаты фолиантами со всех концов света; гримуары, библии, рукописи старинных книг, мемуары, весьма редкие в своем роде инкунабулы, первые издания Шекспира, Гёте, Данте, старонемецкая литература, что богата своими изысками, ветхие рукописи на Латыни, многообразие различных картографий, угнетающие пьесы, бархатные мелодии поэтической виолончели и затуманенные философские рассуждения, ежедневно окутывали романтическими пристрастиями мертвенно-бледной души. По ночам я лавировал, сквозь фабульные знания магических строф, покрытых таинственностью, старинных мыслей. Лишь на мгновение изувечивая боль от заблудшего мира, я крайне неловко всматривался в лунное обаяние сияющих созерцаний, пристально блуждая насквозь пропитанной темнотой библиотеки, под лунным светом изучал основы мироздания. Темнота внутри зажигала пламенные осколки одиночества, возвышая влюбленную натуру к эстетике прекрасного, что таило в себе стихи великих поэтов давно минувших столетий. Крайне редко я мог искушать боль одинокими мечтаниями, давно минувших воспоминаний, режущих плоть, обжигая холодную тень.

Мне пришло письмо от француженки, гордостью которой стало бьющиеся сердце внутри горячего нрава. Она жила на Ковент-Гарден, что в восточной части Вест-Энда между Сент-Мартинс и Друди-лейн. В нем леди Элен-Мари Фурнье просила меня приехать к ней в Лондон, в надежде провести последние увядающие годы, сохранившиеся только в памяти. Мы были знакомы с того момента, как в 1897 году королева Виктория отпраздновала свой бриллиантовой юбилей – sixty years of the reign. «Никто так не пользовался почетом и уважением, как Королева Виктория», – писала она, находясь в мрачной, но глубинной Шотландии в последние годы своей жизни перед тем, как уехать в Лондон.

Недолго думая, в порывах обезумевшего возлюбленного, я принял решение бросить монотонную иллюзию одиночества, свергнув обломки очернённой души, влюбленности, зачарованной обольщением, красотою в юной девушке. До сих пор помню её первое письмо, мне в Норфолк, когда от рассказа местных жителей о призраке обезглавленной супруге Генриха VIII, Анны Болей у меня холодело тело и бросало в дрожь, что послужило причиной моего скорого увлечения ледяным вином. «Бедный молодой гарсон», – говорил мне чересчур скромный владелец поместья, которого я приобщил к нормам морали из-за того, что скупой мещанин отказывался называть рецепт такого сладкого, вкусного вина, что сколько бы вы не пьянели, вы все ровно находитесь во власти своего рассудка. – Ледяное вино сэр, довольно редкий имеет вкус. Его тонкая сладкая грань, что усиливает желание вкусовых рецепторов вкушать мелодии райского сада извечно уводит господ от сумеречного покоя, отдавая сладкогласием виноградной лозы; струны арф ангельским пением воодушевляют сердце покрывая ледяными скульптурами из холодных звёзд тело, согревая душу музыкальными отговорками жителей небесного царства. «Как же не влюбиться», – повторял я, когда ледяная прохлада дуновением обжигала разум.