В обнимку с удачей. Книга 1

Родители старались уберечь своих детей от наступившего ужаса, и ни о чем с ними не делились.

Я не помню, чтобы в нашей семье велись какие-то особые разговоры, касавшиеся положения в стране. Но, может быть, в то время страх сковал и наше малочисленное семейство: не поэтому ли родители молчали всю жизнь? Хотя террор свирепствовал, в основном, в крупных городах, в Сталиногорске тоже, вероятно, было тревожно. Мне, 4-х летке, это, разумеется, было невдомёк.

Мои родственники и взрослые сверстники-евреи в теперешних разговорах признавались, что и их родители тоже молчали и ничего не обсуждали в присутствии детей. Кажется, таков был негласный уговор молчания. Еще бы: сколько соглядатаев и доносчиков было вокруг!

Массовые репрессии, развернувшиеся по всей стране, не коснулись моих родителей, во-первых, из-за того, что папа не был членом партии (в нее он все же вступил гораздо позднее), а во-вторых – благодаря их достойным характерам. Родители были замечательными, скромными людьми, старательными работниками и, что особенно важно: мы не жили в коммунальных квартирах, заселенных несколькими семьями, где между соседями часто возникали склоки и скандалы, которые нередко заканчивались доносами. И это в стране, стремившейся к коммунизму! Может быть, такие коммунальные квартиры и грезились как будущие коммунистические ячейки!? На деле же это был просто советский дефицит жилья.

Ах, эти квартиры, прозванные коммуналками! Я считаю, что коммуналки – высшее «достижение» советской власти: таких невероятных жилищ не было даже в самых бедных странах.

И еще я помню войну с белофиннами. Конечно, что я знал тогда, шестилетний? Зимой 1939 года советские войска напали на соседнюю Финляндию, прорвав оборонительную «линию Маннергейма». А радио все время трубило: «Линия Маннергейма… линия Маннергейма…»

Но какими бы ни были эти времена, внезапно наступили еще более суровые…

Война

Сначала вглядитесь внимательно в это, с позволения сказать, творение знаменитых карикатуристов Кукрыниксов (творческий коллектив советских художников-графиков и живописцев: Куприянов, Крылов, Соколов). Это плакат от 1940 (!) года, старательно изъятый из всех архивов. Но сегодня от правды не скрыться!

Забытый и старательно изъятый из всех архивов плакат Кукрыниксов, от 1940 года:

Теперь ясно, как СССР в союзе с Германией, был готов к войне против нее же. Для нас – советских, немецкие фашисты были братьями?!

Двадцать второго июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война

Помните, была такая песня? Не их английский империалистический Лондон бомбили мы с «братьями» фашистами – как на беспрецедентно наглом милитаристском плакате, а наш – советский Киев бомбили эти самые «друзья»-фашисты. Так гений народов Сталин позорно просрал, и я не извиняюсь за это, еще слишком мягкое выражение, начало самой страшной войны в человеческой истории.

22 июня 1941 года я помню прекрасно. Был яркий солнечный день, воскресенье, поэтому родители не работали и были дома. Я вышел гулять. Прекрасно погуляв, я вернулся домой и застал чуть ли не плачущую маму с потускневшим лицом. Она произнесла только одну фразу: «Началась война».

На стенке висел репродуктор и что-то бубнил, но это было уже неинтересно: самое страшное и неведомое случилось. Мир погас. С тех пор для меня время так и разделялось: до войны – светлое, солнечное, и во время войны – черное, сумрачное.

Стоит пару слов сказать об этом самом репродукторе. Для советского человека такое примитивное устройство, включенное в сеть, было единственным средством получения официальной информации, как говорится, по радио. Ни радиоприемников, ни тем более телевизоров не было. И вот эти черные бумажные тарелки целыми днями делали оповещения: сообщали последние известия, транслировали концерты и прочие передачи. По крайней мере, руководство страны было спокойно, что, не имея других способов получения информации, советские люди не подвергались вражеской пропаганде.

Репродуктор

Конечно же, никаких бомбоубежищ в том городском районе двухэтажных домов, где мы жили, не было. Стали организовывать работы по укреплению местной противовоздушной обороны силами населения. Начали с соблюдения светомаскировки. С наступлением сумерек город должен был полностью затемняться.

Готовясь к вражеским налетам, придумали устраивать так называемые «щели», где предполагалось спасаться от бомбежек. По моим теперешним представлениям, это были несколько наивные и, так сказать, успокоительные (вроде валерьянки) меры, ибо предполагалось, что в этом месте бомбы падать не будут, так как это не заводские территории, а сугубо жилые кварталы. Считалось, что щели – достаточно надежное укрытие от взрывной волны авиабомб, от осколков снарядов зенитной артиллерии и обломков разрушаемых зданий. Пацаны сбегались смотреть, как копались такие щели: естественно, вручную, лопатами. Как наблюдатель и даже в какой-то степени участник их сооружения, могу рассказать, что это такое. Щель представляет собой вырытую в земле и перекрытую поверху траншею шириной, пожалуй, чуть меньше метра и глубиной в человеческий рост. По краям устраивались лавки на всю длину траншеи с проходом в середине. Чем освещалось это убежище, не помню, так как прятаться туда мы почти не ходили. В основном налеты немецкой авиации происходили ночью, а мы спали дома, не раздеваясь.

Мы настолько привыкли к налетам, что по звуку различали наши и вражеские самолеты. Немецкие бомбардировщики, в основном двухмоторные, издавали прерывистое гудение. Говорят, это было оттого, что немцы тщательно регулировали авиамоторы, шум от которых накладывался друг на друга, создавая эффект периодического затухания.

В начале сентября, как раз когда начался учебный год, заводы города подверглись сильнейшей бомбардировке. И вот однажды утром меня срочно позвали на интереснейшее, по нашим мальчишеским понятиям, зрелище: недалеко разорвалась немецкая бомба, оставив большую воронку. Мы с любопытством извлекали оттуда громадные осколки. Перед глазами до сих пор стоит изогнутый и как бы отполированный остаток корпуса бомбы, который еле можно было удержать в руках. Видно, здоровенная была фугаска. Фугасными назывались бомбы с большим зарядом взрывчатки.

Эвакуация

С началом войны и наступлением немецкой армии возникла угроза захвата советских предприятий оборонного значения. Необходимо было быстро перебросить такие важные объекты подальше от военных действий, как тогда говорилось, в тыл: в Поволжье, на Урал, в Западную Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию.

Так появилось слово «эвакуация», которое быстро превратилось чуть ли не в самое главное понятие. Всё должно было быть эвакуировано: заводы, рабочие, служащие, члены их семей… Так и мы: мама, бабушка и я отныне перестали быть просто людьми, оказавшись «эвакуированными лицами».

Всё: прощаемся навсегда со Сталиногорском. Я больше никогда не побываю в нём. Да и такого города вы не найдете на карте. После смерти Сталина город этот переименовали в Новомосковск.

Итак, эвакуация. Началась она с того, что нас поместили в теплушку и отправили… куда, я не знал. Папа остался, очевидно, для участия в эвакуации завода, а я считал для его подрыва, чтобы он не достался немцам…

Что такое теплушка? Стоит о ней рассказать подробнее. Это товарный вагон старинного образца, предназначавшийся для грузовых перевозок. При необходимости он мог быть переоборудован для транспортировки людей и даже лошадей. На этом вагоне была знаменитая надпись: «40 человек или 8 лошадей». То есть во время военных действий предусматривалась прежде всего быстрая переброска войск. А «восемь лошадей» – сегодня атавизм.

Товарный вагон «40 человек или 8 лошадей»

«Буржуйка» в теплушке

Естественно, что эвакуированных перевозили именно в таких вот вагонах. Но почему в «теплушках»? Да потому, что вагоны эти были оборудованы примитивными железными печками – «буржуйками», в основном – металлическими бочками из под мазута.

Кто его знает, отчего было такое название? Вообще в те далекие «пролетарские» времена слово «буржуй» было оскорбительным и ругательным. Может быть, в «буржуйку» вложили всю ненависть к невзрачной печурке, которая «жрала» много (как буржуй!) дров, а тепла давала мало (опять же жадная, как буржуй) и быстро остывала. И все же эвакуированные, ехавшие в ужасной тесноте с маленькими детьми, на такой печке варили немудрёную еду и кипятили чай, а холодно всё равно было. Вот так и мы передвигались.

Но, друзья, закройте глаза и не смотрите на эту аккуратную картинку, ибо трудно представить себе, как это чинное вагонное пространство выглядело на самом деле в тесноте эвакуационной теплушки.

Наш состав представлял собой эшелон из многих таких теплушек и вагонов с оборудованием, идущих в тыл. Это я заметил сначала, ещё при посадке. Вспоминаю, что во время этого, с позволения сказать, путешествия, было страшно скучно и однообразно. К спёртому воздуху я, кажется, уже привык. Мы спали на верхних нарах под потолком, и моё самое яркое воспоминание, что я часто там сидел на горшке, даже не сходя вниз, так как было некуда. Выходить из вагона мне строго запрещалось, да я и сам боялся отстать от поезда. Отстать от поезда! Это было самое страшное для всех. Железнодорожные пути в то время были загружены. В первую очередь пропускались эшелоны, идущие на фронт. Наши же эвакуационные составы часто останавливались. Выходить на таких остановках было рискованно: никто точно не знал, когда пойдет поезд – прямо сейчас или через несколько суток.

Это мне было хорошо: при необходимости я садился на горшок. А взрослым? Они рисковали и справляли, как говориться, нужду прямо на путях недалеко от вагона.

В пути часто ощущались толчки, и довольно сильные. Однажды, когда я, находясь на нарах, сидел на горшке, при сильном толчке я слетел вниз. Но все обошлось ушибами… И с антисемитизмом нам пришлось встретиться, когда нас троих – маму, меня и бабушку – хотели просто выкинуть из вагона: евреи, мы мешали им, нашим соседям, справедливым представителям титульной нации.

Но мы всё же доехали! Ехали долго, сколько – не помню, но все же добрались до пункта назначения, которым оказался сибирский, никогда до этого не слыханный мною город – Кемерово. Кажется, что когда мы сюда приехали, зима ещё не наступила, так как снега не было и стояла довольно теплая погода.

Кемерово

Первое жилище – хата обыкновенная

И вот я попал не то чтобы в сказочный мир, но в реалии даже не советского, а чисто российского быта. Нас поселили в обыкновенной крестьянской избе, где, помимо нас и хозяев, проживали куры, коза Юлька и еще какая-то мелкая живность. Эта сволочная коза с большими рогами как-то задумала даже меня бодать. С тех пор я обходил её стороной.

Кемерово я бы назвал городом деревянных тротуаров. Здесь все было необычным, и эти дорожки из широких досок, как бы демонстрировавшие невероятное изобилие сибирских лесов, и пузатые низкорослые лошаденки, называвшиеся монголками.

Да и сами сибиряки были людьми особыми, для которых еще сохранилась сибирская вольница. Родиной для них была именно Сибирь, а все, что за Уралом – было далеким, неведомым и называлось «Расея». Именно так говорили сибиряки. «Вы из Расеи?» – спросили нас при подселении. «Да, из-под Москвы», – ответила мама. А я даже растерялся, так как не понял вопроса и, хотя мои познания в географии были довольно слабыми, все же для меня Россией был весь Советский Союз.

Зато какая здесь, в Сибири, была благодать! Во-первых, не было затемнения, и скудные фонари светили вовсю; во-вторых, спать можно было раздевшись хоть догола. Такой роскоши мы не испытывали давно.

Хозяева – по фамилии Путинцевы – на мой взгляд, были людьми почтенного возраста, короче – стариками. Старуха была одета весьма вольно, не обращая на себя особого внимания, зато старик, очень похожий на Всесоюзного старосту, как называли одного из знаменитых советских вождей, Калинина, с такой же аккуратной бородкой, был опрятен. У нас он получил прозвище «старик Путинцев». Я не знаю, чем он был занят на самом деле, но часто с интересом наблюдал, как в сарае он делал дратву: просмаливал крепкую крученую нить для починки валенок, которые сибиряки называли пимами. Дратвой, в основном, пришивали подошвы к валенкам. Вероятно, старику нравилось, что за его обыденной работой с открытым от любопытства ртом наблюдал этот эвакуированный мальчонка.

Да, дратва дратвой, но всё же какие инструменты были у старика Путинцева! Стамески, отвёртки, рубанки, разные щипцы и приспособления, названий которых я не знал. Я буквально обалдевал от богатства таких невиданных мною до этого человеческих приспособлений для облегчения ручного труда. Может быть, в этот момент и открылся мой талант, ну, не талант – это громко сказано, – а способность, которая называется «умелые руки» и которая поможет мне выжить в далёком будущем… Кстати, я полагаю себя приверженцем многоточия, ибо считаю, что в определённых местах текста для его усиления стоит применять этот знак препинания.

Но меня ждала школа. Прошло несколько месяцев с начала войны. Сибирь, окраина города, темень, лают собаки. Друзья, вы представляете себе сугубо городского (я уж не говорю, еврейского) мальчика, которому необходимо было идти учиться в таких условиях в первый класс и в третью смену (да, школы превращались в армейские призывные пункты и госпитали, помещений не хватало, и детям приходилось учиться в три смены). Конечно, я боялся идти в школу и просил маму меня проводить.

Когда я первый раз пришёл в класс, то увидел, что у всех сидящих за партами ребят лежали не тетради, а отдельные листочки. Я, вынув из портфеля большой блокнот (захваченный впопыхах при сборах), тоже хотел вырвать листок. Я, пришелец из другого мира, имел целый блокнот! И они, глядя на меня, как на ненормального, заорали: «Ты что? У нас нет тетрадей, и писать не на чём. Вот мы и принесли листочки». Бумага для школ быстро кончилась. Листочки! Потом мы вообще писали на газетах в промежутках между печатными строками. Для газет бумага была… Ещё бы, газета тогда – это не столько вестник новостей и информации, сколько глас, призывающий к разгрому ненавистного врага.

Никакой бумаги не было вообще, и прочитанные газеты не выбрасывались, а бережно сохранялись, используясь в хозяйстве и в быту. Прежде всего, в военных буднях из газет нарезались полосы и по диагонали крестообразно наклеивались на оконные стекла для защиты от взрывной волны при вражеских налетах. Счастливчики газетами обертывали потрепанные обложки доставшихся при распределении учебников, которых далеко не всем хватало. Газетами утепляли двойные оконные рамы, промокшие ноги и… впрочем, об этом чуть позже…

Наступила зима. Кругом было бело от снега. Я сидел на горшке в темных сенях (нежилое помещение перед входом в избу). Дверь была открыта, и в её проёме я увидел двух мужчин, по протоптанной тропинке идущих к нам. Когда они вошли, один из них оказался… моим папой.