Преднамеренная

Я боялась, что повредила что-то при падении и не смогу нормально бежать; ещё я боялась, что чужие неудобные туфли замедлят меня: все эти опасения сбылись, но я не остановилась.

Из-за тонкой подошвы, каждый шаг отдавался ударом – и удары эти сыпались на мою бедную голову один за другим. Голова болела, меня тошнило. Из-за головокружения мне приходилось то и дело хвататься за стены домов; кажется, я плакала на бегу от страха. Я хотела позвать на помощь, но боялась – а вдруг эти сумасшедшие гонятся за мной, я закричу, и они услышат.

Из-за темноты, из-за боли, я почти ничего не видела, от слёз в глазах плыло, свет от редких фонарей делал только хуже, и я быстро перестала понимать, где я. Надо было найти хоть каких-то людей, но никого вокруг не оказалось: ни подростков, ни полуночничающих парочек, ни пенсионеров с бессонницей. Иногда я замечала светящиеся окна, но во всех подъездах стояли крепкие железные двери, иные с засовами и огромными замками; я никак не могла пробраться в дома.

Я ничего не слышала, кроме шлепанья собственных подошв. Казалось, никто меня не преследовал, и я перешла на крадущийся шаг. Противоестественная тишина пугала.

Мне нельзя было оставаться на улице: даже если эти уроды отстали, оставалась моя разбитая голова.

Крадучись, я выбралась во дворик между старыми приземистыми домами – не выше чем в три этажа. Я и не знала, что поблизости есть настолько старая застройка. Хорошая новость: в таких старых домах редко ставили железные двери – и действительно, в первом же подъезде дверь оказалась самая обычная, деревянная, рассохшаяся, даже слегка приоткрытая. Фонарь горел только с улицы, сам дворик оставался тёмным и тихим. Меня затрясло: показалось, что кто-то из сумасшедших поджидает меня в зарослях мальвы и топинамбура; делать, однако, было нечего. Кроме манящей двери в доме было манящее окно на втором этаже – освещённое. Свет пробивался через старушечьи кружевные занавески, и вроде бы я слышала радиопередачу, из тех, которые любят одинокие бабульки.

С улицы зашумело, завыли шины об асфальт, закричали пьяным голосом, эхом задробилась скверная, невнятная музыка. Я очнулась, вздрогнула и метнулась к подъезду. Ноги болели, кажется, я их натёрла, но это было ничего по сравнению с болью в виске.

Изнутри подъезд оказался неприятным. Я готова была к кошачьей вони, или, чего уж там, к алкоголику, спящему на лестничной площадке – но ничего из этого не было, а была мерзость запустения. Пахло, как пахнет на заброшенной стройке: отсыревшим бетоном, ржавчиной, застарелой мочой, затопленным подвалом. Ступеньки были раскрошившиеся, древние, и что самое отвратительное, продолжили крошиться у меня под ногами. Насколько же старым был этот дом? Я не знала; я не знала и как его обошла стороной волна капитальных ремонтов. Во всём городе, наверное, не осталось таких запущенных мест.

Поднявшись на второй этаж, я поняла, что не знаю, в какую квартиру звонить. Коридор оказался неожиданно длинным, дверей было слишком много, я не могла понять, как их оказалось так много. Наверное, подумала я, это общежитие. Почему тогда нет коменданта? Мысли путались, я заставила себя вспомнить, что эти вопросы: почему двери, почему длинный этот коридор так меня пугает – всё это неважно, а важно найти телефон и позвонить в скорую. И в милицию.

Я постучала в ближайшую дверь. Номера на ней не было, но над глазком висела приклеенная на прозрачный скотч бумажка с нарисованным синими чернилами знаком: спираль, и глаз. Наверное, подумала я, в народном докторе снова учат лечить геморрой по заветам предков.

Дверь не открыли, я постучала в следующую. Присмотревшись, нашла кнопочку звонка, надавила. Лампочка на весь коридор была одна, тусклая, ватт на сорок, тени от неё были изжелта бурые, от этих теней и общей запущенности меня мутило всё сильнее. Я почти отчаялась и решилась идти дальше, вглубь коридора, где волнообразно шевелилась темнота, когда дверь распахнулась, хозяйка квартиры выглянула, взяла по-свойски меня за запястье и ввела внутрь. Внутри было душно и жарко, и неудивительно – я заглянула на кухню, проходя мимо, и увидела, что все четыре конфорки зажжены, и на всех что-то варится, переливаясь серой пеной через края кастрюль. Запах стоял ужасный, но я ничего не сказала, потому что в чужой монастырь со своим уставом не лезь, и, в конце концов, всегда остаётся элементарная вежливость. Отец хозяйки, как и она сама, косой, покрытый неопрятной редкой шерстью, принял меня из её рук в комнате и усадил напротив себя на табурет. Табурет был старенький, сидение оказалось не закреплено и при каждом неловком движения норовило свалиться, так что я решила не двигаться. Отец хозяйки оттопырил губу и посмотрел на меня тревожно и подслеповато. В дрожащих руках он сжимал газету: я рассмотрела кусочек заголовка, что-то про коррупцию. Я понимала, что если сейчас дам слабину – буду втянута в нудный и бессмысленный разговор. Вонь становилась всё сильнее, словно они варили гнилую курятину.

– А можно мне от вас позвонить? – спросила я, и отец хозяйки ещё сильнее оттопырил губу – с губы потекла слюна, закапала ему на впалую грудь, прикрытую нечистой майкой. – Мне ненадолго, – заверила я. Отец хозяйки наклонился и ухнул.

– Я не хотела вас обидеть, – сказала я, поднимая руки, но он ещё больше расстроился, наклонился ко мне ближе, задрожал слюнявыми губами и раздул ноздри, подвывая и урча. Хозяйка, почувствовав беду, примчалась с кухни, мерно бухая кривыми и толстыми ногами, тоже завыла, показывая редкие зубы, каждый – с фалангу указательного пальца. Когти её заскребли по дверце секции, и я поняла, откуда царапины, которые я заметила на стенах, и почему обои в коридоре висят лохмотьями; надо же, а я думала, что у них тоже неладно в семье, хорошо, что не спросила, неловко бы вышло.

Дверь хлопнула, хозяйка обернулась, поскуливая. Я уже поняла, что телефона тут не допросишься, и попыталась встать. Сидение табуретки свалилось мне под ноги.

– Извините, – сказала я. От запаха варёной гнилятины мне было совсем нехорошо.

– Уж они извинят, – сказала девушка с остановки, заглядывая в комнату. – Вот ты где, ну ты, конечно, спринтер. Пошли давай, что стала. Ап, ап! Ножками.

Я заплакала от усталости и страха, но позволила ей взять себя за руку и вывести из квартиры. Хозяйка и её отец наблюдали за нами, молча и синхронно подёргивая верхними губами.

6.

Мы шли молча. Я беззвучно рыдала. Хватка на моём запястье была крепче железа. Дворик с топинамбуром остался далеко за спиной, когда девушка, наконец, остановилась и посмотрела на меня.

– Ну, ты как? – спросила она неожиданно сочувственно.

Мы оказались в каком-то ещё незнакомом дворике, почти под фонарём. Над нашими головами что-то летало в конусе света, сталкивалось с хрустом и сыпалось на землю. Девушка посмотрела наверх, нахмурилась – брови у неё были потрясающей какой-то ширины и густоты – и оттащила меня за руку в сторонку.

– Как ты, спрашиваю, – повторила она. – Отошла немножко? От упырей?

– От каких упырей? – спросила я и не узнала своего голоса, такой он был тихий, такой он был слабый.

– Понятно, – сказала девушка и достала сигареты из внутреннего кармана куртки.

Одета она была странно, я только тогда заметила. Я говорила уже про жару – то есть, конечно, ночью прохладнее, но всё равно жарко. А на ней была и куртка, огромная, дутая, засаленная, и плотные какие-то штаны, похожие на те, в которых ходят рабочие на стройке, и заправлены эти штаны были в сапоги, коричневые, кожаные, остроносые. Молнии на сапогах раздувались от заправленных плотных штанин, по верхнему краю голенищ из сапог торчал клочковатый мех, вроде искусственной овчины.

Мне было больно на это смотреть, и я подняла глаза.

– Сейчас, – сказала девушка и помотала в воздухе сигаретой. – Докурю, ребята подойдут, ты отдохнёшь, и пойдём. Меня, кстати, Ангус зовут, – она протянула мне свободную руку, и я посмотрела на эту руку с недоуменной брезгливостью. Ангус выдохнула дым и руку убрала.

Мне совершенно не хотелось ждать никаких ребят, и совершенно не хотелось никуда с ними идти, так что я напружинилась, готовая снова сорваться с места.

– Куда? – спросили меня из темноты. – Ты не гони, на ноги её глянь, – говоривший акал, и я поняла, что с побегом опоздала.

– Ну-ка, – сказала бровастая Ангус, и, зажав сигарету в зубах, схватила меня за плечи, толкая к лавке. – Да сядь ты. Ебать, и правда. Что делать-то будем?

Акающий мужик выплыл из темноты и посмотрел на нас сверху вниз. Теперь я узнала и его – это был длинный клоун с конца света: ну конечно, стоило догадаться. Когда я видела его в первый раз, одет он был обычно для жаркого дня: какие-то шорты, какая-то майка – но сейчас, как и двое других, выглядел нелепо утеплённым. Белёсые волосы и кожа казались неестественно светлыми из-за тёмной куртки, и да, тогда на остановке мне не почудилось, был он действительно отвратительно огромен, чудовищного какого-то роста, и чудовищно же уродлив.

– Дай гляну, – сказал он, и присел рядом со мной на корточки. Я инстинктивно отдёрнула ноги. – Сиди, – сказал он, поймал меня за лодыжку и заставил поднять ногу.

Я, в общем-то, понимала, о чём он: подошвы не моих туфель были сделаны словно из картона, и пробежек не выдержали. Я понимала, что, если переживу эту ночь, ноги лечить придётся так же долго, как и голову. По ощущениям, асфальтом я содрала кожу на пятках до мяса.

– Пизда, – сказала Ангус с чувством. – И это она же везде наследила.

– Ага, – сказал мужик. – Ну, кто разуваться будет?

– Да я буду, – сказала Ангус и махнула рукой, – мой участок, мой косяк. Твои тем более нельзя, сильно приметно будет, в твои она вся целиком влезет. А Вольдемар где?

– Ждёт, – сказал мужик, с хрустом разогнулся и выпрямился, нависая надо мной. Я подняла взгляд и тут же снова уставилась в землю. Не хотелось мне на него смотреть. Глаза у него тоже оказались светлые – неприятно, как будто глаз не было вовсе. Ангус уселась рядом со мной на лавку, подмигнула, и вдруг сделала вот что: окурок, который так и зажимала в руке, запихнула в рот, прищурилась и дернула горлом, сглатывая.

– Ой, – тихонько сказала я, и больше ничего не говорила. Почему-то этот трюк стал последней каплей.

Я молча позволила себя разуть – мужик забрал мои туфли и умёлся с ними – потом разулась Ангус и заставила меня влезть в свои сапоги, и мне не показалось, они действительно были с мехом. Потом она схватила меня за руку и потащила за собой. Я смотрела под ноги и не смотрела по сторонам. Мы снова вышли на трамвайную остановку. И пухлый Вольдемар, и длинный его и жуткий друг уже были там, и от жуткого друга валило холодом, как из открытой морозилки. С рукавов и спины его куртки стаивала наледь, но мне было так плохо, так чересчур оказалось всего, что я безмолвно отметила этот факт, даже не потрудившись удивиться.

– На, – сказал он и сунул мне свёрток. – Переобувайся.

– Ты мой герой, – сказала Ангус. – Я бы за тебя вышла замуж, но, увы, мы несвободны. Но это решаемо.

Мужик закатил глаза.

– Давайте, Светочка, переобуйтесь, и куртку накиньте, – сказал пухлый Вольдемар, вглядываясь в пути, – скоро уже. Я вам всё объясню, только чуть-чуть подождите.

– Это, кстати, Вольдемар, – сказала Ангус, – а это Эрик.

– Эрик, – сказал жуткий мужик и протянул мне руку.

Я не стала её жать.

Я окончательно уверилась, что сплю, или, может, потеряла сознание. Происходящее не могло быть реально. Эта квартира, этот холод посреди жары, этот, наконец, съеденный окурок. Разумеется, мне всё это казалось, это было галлюцинацией. Возможно, я умирала сейчас рядом с настоящими трамвайными путями, но сделать ничего не могла, поэтому решила не спорить. Я послушно и охотно сняла жаркие сапоги, и вместо них обула резиновые салатовые тапочки. В таких ходят в бассейн в реальной жизни, здесь же не было ничего реального. Я так же послушно напялила куртку – жуткую, старую, когда-то фиолетовую куртку, словно вытащенную из помойки, а может и вытащенную: мои галлюцинации все были какие-то маргинальные, почему бы и нет.

– Красотка, – сказала Ангус, и я, вроде, даже робко улыбнулась ей, мне мучительно хотелось одобрения.

А потом рельсы загудели, и из-за поворота вынесся ещё один трамвай. Фонарь у него на носу светил пронзительным жёлтым светом, и я поняла ещё одну вещь, которая окончательно убедила меня, что я брежу: ведь так и не рассвело.

7.