Город без памяти

На звон колокольчика с небольшой задержкой вышла хозяйка – машинально всплыло именно это слово, уж больно уютный вид у неё был. Домашний свитер крупной вязки, болтающиеся на тесёмке очки и добродушная улыбка, хоть и не лишённая какого-то усталого чувства превосходства. Она походила на школьную учительницу, тоже из забытого времени, как и весь магазин.

– Добрый день, – приветствовала она меня, занимая место за прилавком, – что угодно?

– Здравствуйте, – кивнул я, – мне бы бумаги.

– Чистой?

– Чистой, – от неожиданности я протянул это слово, как будто проверяя его на прочность, и добавил: – Для принтера. Формат А4.

– Конечно, – ответила она и скрылась под прилавком. Там что-то стукнуло, потом донеслось:

– Сколько Вам?

– Две пачки.

– Разумеется.

Она показалась передо мной, ощутимо шмякнула две пачки бумаги на стеклянный прилавок. Я машинально испугался, не разобьётся ли он, но стекло выдержало.

– Что-нибудь ещё?

– Нет… Сможете товарный чек выписать? Мне для офиса.

– Само собой.

Она достала бланк – пожелтевшая, шероховатая бумага – и, надев очки, стала заполнять его, держа наготове синюю печать.

Получив передышку, я бессмысленно огляделся по сторонам и, не успев до конца сформулировать мысль, вдруг спросил:

– А какая ещё бывает бумага, кроме чистой? Грязная?

– Нет, – хозяйка мельком глянула на меня поверх очков, потом вернулась к бланку, – не грязная, конечно. Исписанная.

– Исписанная?.. А, в смысле, книги?

– Нет, ну что Вы, книгами мы не торгуем. Просто исписанная бумага.

– Кхм…, – из вежливости я продолжал делать вид, что это самый обыкновенный разговор, – и что же, берут?

– Ещё как. Самый популярный товар у нас. Пожалуйста, Ваш товарный чек.

Скомкав, я засунул его в карман пальто.

– Простите… А можно посмотреть? Кажется, я не очень понимаю, что Вы имеете в виду.

– Конечно, секундочку, – женщина оглядела внутренности прилавка и присела, заметив то, что искала, – вот, спецзаказ. На днях должны забрать. Но можете аккуратно взглянуть.

На прилавок легла зелёная тетрадка, 18 листов. «Тетрадь для работ по русскому языку ученика 6а класса» и так далее. Фамилия ученика была выведена неразборчиво, я так и представил натужно дышащего толстого шестиклассника, старательно водящего ручкой по обложке.

– Это что?

Я открыл тетрадь. Внутри тем же угловатым почерком были записаны упражнения по русскому – чередование гласных в корне слова, подлежащие и сказуемые, подчёркнутые, соответственно, одиночной и двойной чертой. Ну и конечно, окончания глаголов «тся-ться» – «этот урок Маша точно прогуляла», – мелькнула неуместная мысль.

Это была обычная тетрадь какого-то школьника, не отличника, но и не двоечника, судя по встречающимся то тут, то там ярко-красным, как будто до сих пор свежим, оценкам.

– Глупость какая-то, – сказал я, – кому это может быть нужно?

Хозяйка усмехнулась:

– Как видите, кому-то нужно.

Она убрала тетрадку обратно, а затем впервые посмотрела на меня сквозь очки.

– Может, и для Вас что-нибудь подберём.

Она ушла в подсобку, погромыхала там коробками и, вернувшись, протянула мне листок.

– Взгляните.

Это был немного мятый двойной листок в клетку, вырванный из тетради. Сверху значилось Сочинение, а ниже, в кривоватых кавычках – «Как я провёл лето». В верхнем углу была написана фамилия ученика 5б класса, автора сочинения. Моя фамилия.

И сочинение тоже было моим. Не то чтобы я его помнил, но я моментально узнал свой неряшливый почерк, за который меня так ругала наша училка по русскому, Ольга Николаевна.

Я стал судорожно вчитываться в текст. Буквы скакали и наседали друг на друга в моих глазах, и из их мельтешения на меня вдруг пахнуло летом. Пряным сеном, в котором мы с пацанами прятались от дождя, тиной из реки, куски которой мы подцепляли палкой и бегали друг за другом, крича «Сифа, сифа!». За запахом пришли и другие ощущения. Скрип тарзанки на ветке. Стрёкот куска картона в бешено крутящихся спицах велосипеда. Холод речной воды, когда вонзаешься в неё, спрыгнув с высокого моста. Уже усталое жужжание мухи, бьющейся в стекло солнечной веранды – я смотрю на неё и слышу, что бабушка плачет. «Бабуля, что случилось?», – испуганно и недоверчиво спрашиваю я, а бабушка отвечает: «По радио сказали, один очень хороший поэт умер, в Америке», а я смотрю на лето, наседающее со всех сторон на нашу дачу, и не понимаю, как можно умереть в такой замечательный день.

– Господи… Что это? Откуда это у Вас? – мой голос задрожал.

– Вот видите, – с пониманием смотрит на меня хозяйка, – будете брать?

– Я… Я не знаю… И у Вас ещё что-то есть?

– Конечно. У нас много бумаги. И можно найти всё что угодно.

– Подождите… А для чего Вам это? – я вдруг насторожился, – Вы что, кого-то шантажируете этим?

Хозяйка так искренне прыснула, что мне стало неловко за себя.

– Да чем же? Школьными тетрадками?

Мысль о шантаже ненадолго вернула мне равновесие, но теперь, лишившись её, я снова был в пустоте и недоумении.

– Хорошо… Что у Вас ещё есть?

Она молча ушла в подсобку, провела там минут пять и по возвращении вручила мне ещё один лист бумаги. Судя по виду, когда-то он был смят в комок, и только недавно разглажен.

Пробежавшись по первым строкам, я густо покраснел. Разумеется, я знал, кто скомкал этот листок. Я начал писать это стихотворение, будучи влюблённым девятиклассником, и даже не смог его закончить. Отсутствие таланта было очевидным даже для меня, в том состоянии. Сейчас же мне было непонятно, как я посмел дойти до второго четверостишия. И руки пронзил рефлекс – опять скомкать и опять бросить в угол.

– Ну-ну, это Вы бросьте, – ласково разжала мои пальцы хозяйка, – не надо товар портить.