Дети Мертвого Леса

Пристань… все может быть. Сначала эти, потом другие… снег скоро сойдет. Здесь снег рано сходит, стоит только первому весеннему солнцу пригреть.

– Им два дома дали! – делится Тьяден, – один, что пустой стоял, Угрета, а другой, где старый Ман живет, он сразу сказал, что возьмет постояльцев, если по хозяйству помогут. Хотели еще к Эйдуну, но у него внучка…

Тьяден смущенно замолкает, мнется. Хотя, чего уж, и так понятно, что имперских солдат… даже если просто солдат, в дом, где молодая девушка, жить пускать не стоит.

– Сколько их? – спрашивает Шельда.

– Двадцать, – говорит Тьяден. – И командир еще. Только Шельда… если это солдаты, то почему без оружия? Только у командира оружие есть, у остальных ничего. И никто ведь внимание на это не обращает. Я спрашивал, они плечами пожимают.

– И ты не обращай, – говорит Шельда строго. – Потом сам узнаешь.

Вечер, почти ночь. Стемнело давно, Тьяден забрался спать, а Шельда ждет. Придет этот командир? Что-то подсказывает, что он ночи дожидается, не хочет на виду у всех.

Хёд бросил бродить по дому, успев за день исследовать комнату по периметру, вылезти на кухню, сунуть нос в очаг и полки с посудой. Нашел чайник, нашел ведерко с чистой водой и кружку рядом. Долго пил. Пытался и на улицу сунуться, но Шельда не пустила. Хватит. Ступеньки на крыльце высокие, шею еще свернет. Он спорить не стал. К ночи забрался в кровать…

А Шельда сидит, вяжет шерстяные носки, надо же чем-то себя занять.

Легкий шорох из-за двери. Ее новый гость поднимается по ступенькам, и долго стоит, привалившись к стене. Потом только стучит.

– Хозяйка?!

– Открыто. Заходи, – отзывается Шельда.

Бояться ей нечего.

А он… тот человек, он тяжело дышит.

Заходит, останавливается у дверей.

– Добрый вечер, хозяйка, – говорит он чуть хрипло. – Мне сказали, ты травница.

Ему около тридцати, крепкий, среднего роста… волосы светлые, да. Солдат – сразу видно… даже не вольный наемник, а именно солдат, и выправка и взгляд… Темные круги под глазами.

– Так и есть, – Шельда встает. – Тебе нужна моя помощь?

– И раны лечишь? – говорит он.

А сам едва на ногах стоит.

– Лечу, – говорит Шельда. – Не стой в дверях, заходи, иди к свету. Я посмотрю.

Он еще мнется неуверенно, словно у него есть выбор. Только если не она… нет, помереть он, конечно, к утру не помрет, но вот встать уже скоро не сможет.

Шельда берет еще одну масляную лампу, зажигает, ставит на стол.

– Сюда, – говорит она.

Человек подходит.

– У меня… плечо, – говорит он, и замолкает, желваки дергаются.

– Снимай рубашку, я посмотрю, – говорит Шельда.

Он снимает теплый шерстяной плащ, и дубленую кожаную куртку со стальными пластинами, но куртку уже с трудом, видно, как ему даже повернуться тяжело. С левого плеча почти стряхивает, роняет на пол, только со второй попытки наклоняется, держась за лавку, поднимает. Сдавленно шипит, стиснув зубы.

А дальше под курткой все совсем плохо. Перевязано прямо поверх рубашки, замотано кое-как, и что-то, вроде, подоткнуто снизу. Он пытается размотать и снять, только кровь присохла, не отдирается. И ему не достать.

– Сам перевязывал? – спрашивает Шельда.

– Сам.

– Не дергай, я тебе помогу. Сядь.

Он бросает на нее взгляд… какой-то затравленный, но не спорит.

Шельда может аккуратно… иначе, но не стоит делать это явно. Повязку, намотанную сверху она отдирает с треском, не обращая внимания на то, как он морщится и сопит. Ничего. Уж это переживет как-нибудь.

– Рубашку твою надо постирать. Есть еще одна? Нет? Я тебе дам. А эту у меня завтра заберешь.

Он послушно кивает.

У него жар… шея горячая. Разматывая, Шельда дотрагивается пальцами… Широкая крепкая шея, покрытая веснушками и короткими светлыми волосами сзади… Мокрая от пота. Как он вообще еще на ногах стоит?

– А что с тобой случилось – не мое дело, да?

Он только качает головой, вздыхает.

– Ладно, – говорит Шельда. – Будем считать, что не мое.

Она и так понимает.

Он молчит.

– Как тебя зовут? – спрашивает Шельда.

Он чуть оборачивается к ней.

– Эван О’Миллан.

– Эван, – говорит она. – А я Шельда. Рубашку надо снять. Сам сможешь?

Он пытается снять, но одной рукой тяжело, а вторая не поднимается. Он сопит, стиснув зубы, морщится… а потом вдруг начинает кашлять так, что на губах выступает кровь, и вытирает рукавом. Старается отдышаться.

– Я сейчас… – говорит хрипло.

Рана у него под лопаткой, и пробито легкое. Чудо, что не в сердце.

Шельда молча помогает, берет, стаскивает с него рубашку, не слишком-то церемонясь и заботясь об аккуратности, отдирая присохшее, заставляя поднять руку. Он шипит и сдавленно матерится сквозь зубы, ему больно, но сил как-то сопротивляться нет. Что ж, сострадание к раненным Шельда растеряла слишком давно. Она вылечит его, и этого достаточно.